Колючка в сердце

Я и Лера уже заканчивали накрывать стол к завтраку, когда в коридоре зашаркали неуверенные шаги, и явился Дмитрий Константиныч — небритый, сонный, мятый, со стоящими дыборем волосами, в майке-алкоголичке и семейных, синих, в непонятную белую мелкую полосочку труселях. Полупил мутноватыми глазами из-под припухших век, почесался в паху и стёк на ближайший ко входу стул. Вздохнул… Он был чудо какой забавный и сейчас совсем не напоминал денежный мешок и газового магната: родной, домашний, с отпечатком подушки во всю щеку. — Доброе утро, любимый! — радостным хором поприветствовали мы с блонди своего мужчину. Дима малость подумал и кивнул. — Доброе, — согласился он недовольно, почти буркнул, — только орать-то так зачем? Я не глухой. Похоже, господин свет Воронов встал не с той ноги. Обычно для господина Воронова, увы — он почти всегда с нее встает. Смешной… Дима немедленно окрысился в ответ на наши с Лерой счастливые улыбки. — Чего веселитесь?! — рыкнул. — И где уже мой кофе вообще?! Я аккуратно подхватил с мойки изящную белую расписную фарфоровую чашечку — такую тонкостенную, что просвечивала — наполнил десять минут назад сваренным ароматным коричневым напитком и поставил перед зевающим мужчиной, не преминув при этом слегка поклониться, промурлыкал котёночком: — Пожалуйста, любимый. Дима покосился с неодобрением, принял подношение, прихлебнул и завис. — Горько! — возмутился он. — Конечно, горько, — подтвердил ангел терпения Валера, придвигая сахарницу, — ты сахар положить забыл, любимый. Мужчина завис еще больше и заметно напрягся, округлил глаза, становясь похожим на разбуженную в ясный полдень сову. — Ребят… — протянул он неуверенно, отставляя кофе. — У вас всё в порядке? — Безусловно, — довольно кивнул я и задавился хохотом. Лерка задушенно прыснул рядышком, зараза, и нас с ним таки прорвало. Не успевший до конца проснуться Дмитрий Константиныч ничего не понял и обиделся. — Гы-гы-гы, — передразнил он и без предупреждения, повышая голос, резко, — а ну пшли вон отсюда оба, кони недоенные! …И сорвал меня с блонди в окончательную истерику. Ох, как же мы… ржали. Недоенными конями. Ими самыми. До слез по щекам, до резей в животах, цепляясь друг за друга в попытках не упасть, громко и открыто. И нам было хорошо. Дима посидел, похмурил брови и тоже начал похихикивать, заражаясь… Через пять минут недоенным конем в табуне прибавилось. Блестящим завершением банкета послужила охрана — Алекс и парень из новеньких примчали на шум и замерли у порога двумя широкоплечими охреневшими статуями, пытаясь осознать происходящее. — Кыш! — замахал на них руками господин Воронов и зашелся очередным веселейшим приступом. — Я вас… ик… не… звал… Секьюрити потоптались, убедились, что никто никого не похищает и не убивает, и исчезли, как и появились. Шур-шур, и нету их. Даром что здоровяки — испарились не хуже привидений. После бегства охранников мы, три коника, поржали еще чуток и потихоньку принялись успокаиваться. Подобревший Дима допил кофе, поикивая и усмехаясь в кулак, и получил тарелку с омлетом, салатик и парочку гренок. Гренки несказанно обрадовали находящегося на диете мужчину. Откусив сразу треть хрустящего жареного хлебца, тот пожевал и растаял совсем. — Ням, — сообщил, сладко жмурясь, — вкушшно… — и спохватился, — а вы почему не садитесь?! Уже поели? Я обнял любимого за сильные голые плечи и поцеловал в висок: — Поели. Мы давно встали, Дим… Ух и тугодум же Дмитрий свет Константиныч по утрам, ну натуральнейший тормоз! Хрумкал гренку, двигал бровями, поскребывал ногтями подбородок, моргал. А потом выдал: — Ёж, ты ж вроде нормальный опять… Заметил, ёпрст. Наблюдательный, мать его. Уже полчаса перед ним маячу, весь из себя причесанный, свеженький, в фартучке и даже с вычищенными зубками! …Возмутиться толком я не успел — был сграбастан, утянут на колени и зачмокан. От ласкающего меня мужчины пахло жареным хлебом, луком, потом и вчерашним парфюмом, он кололся щетиной… Отталкивать его? Да ни за какие сокровища мира! Лерка некоторое время любовался на нас, целующихся, и чисто, искренне, лучисто улыбался, а потом обнял обоих за шеи и заворковал что-то гортанное и влюбленное, уткнулся сверху в Димину макушку носом. И нам всем стало замечательно и спокойно. Ну, почти — не тот у меня возраст, чтобы оставаться равнодушным, когда столь активно тискают. Первым мой нехилый стояк заметил именно Дима — случайно провел рукой и наткнулся на выпуклость. Отстранился, ухмыльнулся самым что ни на есть хищным образом, сказал: — О-о-о-о! Вон ты чего ёрзаешь, котинька! Подожди-ка! И тут же отстранил совсем и вздернул перед собой на стол, одновременно ловко стягивая с меня треники, наклонился… Кувыркнулась и разлетелась мелкими осколками фарфоровая чашечка, а я охнул и выгнулся, откидываясь на руки, подаваясь бедрами навстречу горячему рту, обхватившему набухающую каплей смазки головку. Лерка накрыл мои губы своими, толкнулся языком, просясь внутрь, я принял его с захлебнувшимся стоном и рухнул в наслаждение. И стало совершенно неважно, кто и где, и чьи руки, и языки, и пальцы, и прочие части тел. Без ревности, только огромное, сверкающее счастье обладания. Блядь, ненавижу трахаться на кухне! Неудобно, места мало и вилки-ножики в кожу врезаются! Пошли лучше в спальню, а? Там кровать… широ… ка… яа-а-ах-х-х-х… Позже я домывал чудом пережившую цунами тройной страсти посуду, а Лера, не стесняясь в выражениях, помахивал веничком, собирая в совок черепки. Ругался на виновника переполоха Дмитрия свет Константиныча, сбежавшего плескаться в ванну, сердился. — Безобразие! — фырчал. — Две тарелки коту под хвост! А я жалел чашечку. Именно чашечку. Всё вспоминал, какая она была хрупкая и лёгонькая. И рисунок на ее боку, тонко вычерченную посеребренную веточку цветущей сакуры. До слёз. Разбилась вдребезги сакура. Погибла красота, навсегда. Блонди меня не понял и отмахнулся. — Глупый мой малышка, — заявил он, скидывая крошки фарфора в мусор, — нашел из-за чего расстраиваться. Чашка — не жизнь, новую купить можно. Я поразмыслил, согласно кивнул, вытер влажные глаза краем передника, ополоснул раковину — и пошел к поющему под душем любимому мужчине. Нам с ним необходимо было о многом поговорить. Чашечка канула в лету. Она не стоила того, чтобы о ней горевать. …Дима уже домылся и как раз вытирался большим махровым полотенцем, мурлыкал непонятную мелодию. Я просочился через приоткрытую дверь, примостил попень на край раковины — ууу, жжет — засмотрелся на игру мускулов под влажной кожей любимого: красивый чувак Дмитрий Константиныч, поджарый, гибкий, словно дикий зверь, и не подумаешь, что сердце больное. Захотелось прижаться ладонями к плоскому маячащему рядом мужскому животу, ощупать кубики пресса, зарыться кончиками пальцев в седеющую поросль на груди… Мой член ожидаемо дернулся и начал вставать по новой, оттопырил перед домашних штанишек. Дима хмыкнул, помахал мокрым полотенцем. — Ты — юный озабоченный кролик, — сказал он, хихикая на моё смущение, — топай к Валере, я — пас, увы. Хотя, где наша не пропадала… И — пришагнул вновь, скользнул на колени… Бля, Дима отсасывал просто очешуительно, вот что значит опыт! Мужчина мучил меня недолго, но со вкусом. Я выл и скулил, вцеплялся горстями в его волосы, утратив соображение вместе со стыдом, бешено толкался пахом, пытаясь загнаться поглубже, совершенно уже ничего не контролируя, не зная, от чего именно ловлю больший кайф, от ласкающего жадного рта или пальцев в собственном анусе, и — задергался, кончил с восторженным вскриком оленя в гоне. Дима подхватил меня, задыхающегося, попытавшегося упасть, прислонил к стене, сглотнул, облизнул кончиком языка остатки семени с губ — ох-х-х-х, до чего же пошло он в это мгновение выглядел — и спросил, небрежным движением запихивая мое опадающее хозяйство обратно в треники: — Так зачем ты пришел-то, котинька? Неужели за минетом? Я помотал мутящейся головой — за грудиной пока бухало — обтер со лба пот и ответил, запинаясь: — Я… Я просто… хотел сказать… — помялся и решился, выпалил, заливаясь румянцем, — Дим, я люблю тебя, сильно-пресильно! Правда! Дима резко посерьезнел и смотрел снизу несколько показавшихся вечностью секунд. Покривился. Вздохнул. — Иди-ка на кухню, — велел он, отлипая от меня, — и свари еще кофе. Я скоро. …И вот мы вновь за обеденным столом перед парящими полными чашками вкусной горечи. Лерка где-то наверху возился со стиркой, не мешал, понимая — этот разговор принадлежит лишь нам двоим. Мои ладони в Диминых ладонях. Я, в слезах и шмыгающий текущим носом, только что страстно и путано повторно признался сидящему напротив мужчине в рвущих на части чувствах, и вывалил на него целую кучу покаяний и клятв. А он молчал и слушал. — Знаешь, — сказал вдруг глухо и опустил глаза, — мне тоже есть, за что просить у тебя прощения, Ёжинька… И настала моя очередь хренеть и слушать, балансируя на границе туманов. Лишь Димины руки на коже и его негромкий, хрипловатый голос. И — наши любовь и взаимопонимание. Полные и абсолютные. …А чашечка с сакурой так и лежала осколками в мусорном ведре. Ее склеить было невозможно… Она — всего лишь предмет обихода. Не жизнь.