Nata est die

POV Хитклиффа       Я сидел на голой, практически гладкой каменной площадке и смотрел на море. Сегодня оно бушевало, таким разъяренным я видел его всего пару раз — волны бились о утес, словно стараясь его разбить и скинуть меня в пучины вод заодно. Тяжелые тучи на западе (гроза всегда приходит оттуда) медленно двигались в сторону Главного Замка. Я в задумчивости ковырял покрытый бурым морским мхом камешек, который нашел во время прогулки здесь неподалеку. Несмотря на быстро портящуюся погоду, усиливающийся ветер и бушующее море под боком, мысли и все мое существо были заняты совсем иной, совершенно отдаленной от изменчивой природы, темы. Я думал о предании.       С давних времен пылились в затхлой сумрачной библиотеке Главного Замка побуревшие от грязи и старости эти свитки, долго никто в них не заглядывал, но в сердце каждого из нас на протяжении поколений таилось место для страха перед пророчеством. Как только кому-нибудь из моих «обожаемых» родственничков исполнялось пятнадцать или около того, в Замке творилось невообразимое — отец ходил бледный и напуганный, трясся и постоянно оглядывал все углы помещения, будто там мог кто-то коварно притаиться и напасть, хотя, при всем моем презрении к нему, я могу точно сказать, что он не из робкого десятка. Придворные шепчутся, слуги шепчутся, кажется, что не меньше, чем государственный переворот грядет. А на самом деле, пятнадцатилетнего отрока ведут в подвальные помещения, где находятся Архив и Библиотека. Меня поражало, что никто из остолопов так и не догадался перенести за все времена существования Замка Библиотеку с нижних этажей на верхний ярус, где светло и сухо! Книги ведь сыреют, а Хитклиффа как всегда никто не слушает, только отец с непонятной горечью иногда посмотрит и скажет: «Лучше бы так пекся о своих сестрах и братьях, как о книгах». Сколько бы я не жил с этими людьми, иногда никак не могу их понять. Но вернемся к книгам и бумагам.       С детства отец, старшие братья и сестры, приближенные королевского двора, словом, все, кому не лень пудрили нам, в том числе и мне, мозги насчет некоего пророчества, в котором, якобы, есть страшное послание будущим поколениям. Мое пятнадцатилетие минуло лет так семь назад. Еще тогда я убедился в бессмысленности этих пустых страхов, утвердившись в том, что «предание» — всего лишь занимательная и поучительная (должно быть) сказка со стихами и иллюстрациями, при чем на последнем внизу слова стерты, местами свитки погрызены крысами, а у одного вообще нет уголка. Раньше бы и первых строк не вспомнил, а сейчас что-то взбрело в голову, не отвертишься, не могу понять, что происходит. Стучат воспоминания изнутри по вискам, очень четко и громко, как будто в голове церковный набат*.

«Плывут года, плывут века, Несется вечности река. Но дней спокойных череда Закончится: придет беда, Застынет в чаше тишина. Жизнь венценосных не вечна, От пристального взора смерти Ни сам Король, ни его дети Не спрячутся нигде на свете, Их прах заметит только ветер.»       Прямо под стихотворением можно было увидеть рисунок, вроде тушью: пустынная местность, одинокие деревца вдалеке, такая же одинокая часовня с полуразрушенным куполом.       Следующий свиток вижу, словно держу в руках. Не такой потрепанный, как прежний, но длиннее.       «Внимай словам этим, потомок! Внимай, ибо это истина!       Много утечет времени с тех пор, как высохнут чернила на пергаменте, уже умру и я, и мои дети, и мои внуки, много переменится людей на Земле, как случится то, о чем я поведаю. Исчезнет после того Королевство, будет на том месте одна пустыня тысячи лет.       Родился Король, каких после не было. Всем вышел, правил справедливо. Но сменил много жен, а детей у него было тринадцать. Слово пойдет о них. У одного мать явилась из леса, да в нем и исчезла, оставив сына. Все остальные дети — веселы, умны, красивы, во всем походят на отца. Только в каждом из них Силой заложена добродетель, последний же проклят был…» Голова раскалывается, не могу больше, не хочу, бред, я просто устал! Резко поднявшись на ноги, я помотал головой и опять сел. Сжал голову руками, помассировал виски. Жутко страшно, не знаю почему. Три медленных вдоха, три выдоха. Вдох, пять секунд, выдох. Боль отступила, но напряжение и страх остались, мысли исчезают в кутерьме бессвязных обрывков фраз. Но тут же потянулся за спасительной ниточкой-мыслью, пусть и не совсем аргументом: «Это все то вино, что мне принес утром в знак примирения Торберном — наверняка прокисшее, из его подвалов!» Будто вынырнув из воды, я вздохнул и прислушался к ощущениям. Наверняка это даже не вино (хотя этот вариант не проигрышный), скорее, от переутомления. Да, просто переутомление. Природное любопытство во мне было сильно, и мозг постарался вспомнит еще что-нибудь со свитков. Пусто. Страх поутих, я успокаивался, но вновь вернулись воспоминания, хоть не в стихах с иллюстрациями, слава богу.       Пятнадцатилетний я, угловатый, щупленький, с легкой усмешкой свернул свитки и отдал отцу. Выложив все, что я думаю по этому поводу, я посмеялся над реакцией отца, затем состоялась нешуточная перепалка, в которой меня обвиняли во всех грехах. Завершилось все слезами Милдрет, уже в Синей гостиной, после чего и я, и обозленный отец, удалились в свои покои. Я не люблю, когда плачет Милдрет, от этого становится противно на душе, никакой пользы. Хотя доводить остальных до точки кипения доставляет, нет, не удовольствие, скорее, пьянящее чувство отмщения. Порой тяжело себе признаться в этом, не затронув самолюбие — да, я завидовал и завидую всем им. Особенно моему любимому братцу, Нэоису. Что и говорить, во всем удался, как в предании, главный претендент на трон. Красив, силен, не обделен умом, а самое главное — храбр. Копия отца, потому и любимчик, тоже свято чтит эти бредни. Нэоис верит любому слову отца, поэтому с ним я тоже часто ссорюсь. Да что сказать, я, в принципе всех их ненавижу, с самого детства. Смотришь на них — все как на подбор, а я вроде как лишний, пятая нога собаке. Да и еще и мать. Никогда ее не видел, а как спросишь, делают ужаснувшуюся мину, да отмахиваются. Слышал только, что в лесу пропала, так и не нашли, но все равно не верю я в это все.       Еще один (пожалуй, из главных) аспект моей нелюбви ко всем ним — трон. Надежд получить его обычным путем, то есть от отца, естественно, нет. Думаю то, что я, мягко скажем, не самый обожаемый сынулька, и так ясно. Второе, я самый младший, передо мной двенадцать, двенадцать наследников. То есть трон перейдет ко мне, только если после смерти отца все братья и сестры умрут тихой смертью во сне, у себя на перинах. Или нет. Неудобно, что у нас женщины тоже в праве наследовать трон, очень и очень досадно. Убрать с пути нужно на шесть человек больше — это не шутка. И да, совесть меня не мучает. Противно конечно, но это на благо. Не думаю, что у кого-нибудь из них дрогнула бы рука, если нужно было убить меня. Отец так скоро и сам помрет, годы молодости не прибавляют, две последние недели он совсем плох. Но действовать нужно скоро. Причем самому. У меня нет ни друзей, ни верных слуг, даже и тех, и других за деньги. Мда, с этим не повезло, что печально. Такое дело только самому, придется руки пачкать, при чем изрядно и быстро. Ведь если наследники мрут как мухи, а один, самый нелюбимый жив, дело не очень чисто? Предстоит много работы.       Подул промозглый морской ветер, я поежился, встал и быстро пошел прямиком к Замку.

***

      Сидя на кровати у себя в комнате, я много думал. Что-то я в последнее время много думаю, похожу на Рона, надо завязывать. Лучше лечь спать пораньше. Но организм сопротивлялся, так что пришлось пялиться на потолок с большой фреской, которую я за все бессонные ночи, выпавшие на мою долю, успел рассмотреть вдоль и поперек. Фреска делилась на три части узорчатыми полосами, состоящими из маленьких золотых звездочек руты*. В левой части, той, что над кроватью, был виден старик, сгорбившийся над темным, вроде дубовым, столом, сидящий спиной. На полу, рядом с его ногой в мягких домашних тапках, была начертана блестящая в лунном свете надпись, пересекающая две других части фрески: «A nullo diligitur, qui neminem diligit.»*. На втором «сюжете» куда более жуткая картина: белесый череп с черными пустыми глазницами, обращенными в небо, и рот, распахнутый будто в крике отчаянья. Следом идет не вяжущаяся с предыдущими картина — молодая девушка в белом длинном платье, окруженная ореолом света. Она стояла на коленях, молитвенно взнеся руки вверх. Глаза прекрасной были закрыты, а рот, напротив, слегка приоткрыт. Но за ее спиной можно было заметить нечеткий темный силуэт. От этой фигуры веяло страхом, чем-то необратимо ужасным. Только сейчас задумался, почему в моей комнате на потолке была фреска? Нет, у других тоже были, но это были либо птички, цветочки, деревья, либо сражения, храбрые воины на статных конях. Кто нарисовал такую муть у меня в комнате и зачем сюда поселили ребенка, то есть меня несколько лет назад? Скорее всего, просто не осталось комнат для отпрысков, а над рисунком никто не парился — есть, так есть, не очень уж и страшный. Так, вероятно, все они и думали. Только вот меня эти три картинки преследовали в кошмарах. Но скоро…       Забывшись в воспоминаниях о детстве, я наконец впал в дрему, забыв закрыть дверь на ключ, что стало моим своеобразным обрядом по вечерам. Непослушные мысли лезли в голову, но я отмахивался от них, говоря себе, что обо всем подумаю завтра. Конец POV Хитклиффа.