Радиация

      Голод заставил внутренности сжаться. Орешки, которыми угостил Ютаро, совсем не помогали, стабильная порция кофе была выпита. Сатоши постарался сконцентрироваться на книге. Из ванной, как всегда в это время, появился Тацуми и, смерив его подозрительным взглядом, спросил:       — Ты овощи любишь?       — Если ты собрался мне их сейчас же предоставить — да, — Сатоши так же недоверчиво покосился на того.       — Ваше желание — закон, Нишияма-сама.       Но пошёл Тацуми сначала в свою комнату, затем, надев хантэн, вышел из дому. Фусума осталась приоткрытой. Вернулся с подносом, на котором красовались нарезанные капуста, пара огурцов и баклажан, и поставил прямо на одеяло перед Сатоши, поклонился со знакомым выражением угодившей прислуги.       — Зря ты не спустился, когда все ели.       — Я ведь не был голоден, неразумно расходовать продукты на меня.       — А сейчас голоден, ешь.       Тацуми скрылся у себя, но фусуму не задвинул.       — А баклажан-то сырой, — наигранно недовольно буркнул Сатоши.       — Оставь его мне.       — Нет уж.       Тацуми рассмеялся.       Сатоши жевал и подумывал вторгнуться к соседу, пока проход был так призывно свободен. Иногда оттуда доносились шорохи и прочие бытовые звуки, комната представлялась обжитой и полной вещей. Любопытство заставляло поглощать еду быстрее, у Сатоши выработался план. Когда на подносе остались лишь ломтики баклажана, он вознамерился встать, но Тацуми снова покинул дом с деловитым видом. Что ж, так даже лучше. Сатоши пожал плечами и осторожно переступил воображаемый порог.       Здесь было так же мрачно, свечи горели, будто имели свойство не таять от огня. Опять пахло хвоей, но второго особенного запаха Сатоши не учуял. Нет, комната по большей части пустовала. На стене в чехле висела катана. По-видимому, хозяйская. Сёдзи и единственное наружное окно — всё было завешено слоем плотной бумаги. В углу расположился столик дивной формы, с наклоном столешницы, низкий и тускло-блестящий из тёмного дерева. То, что удивило — расстеленный футон и походный рюкзак неподалёку. «Можно подумать, он будет здесь спать», — Сатоши босой ногой задел край постели, чтобы испробовать ткань. В следующую секунду наступил на что-то, споткнулся и чуть было не выронил поднос. Это оказалась кисть, её ворс ещё мазался чёрным. Растерев субстанцию между пальцев, Сатоши понюхал и наконец нашёл то, что тогда смешалось с ароматом хвои.       — На вражескую территорию и без щита?       Сатоши передёрнуло от ехидного тона. В проёме Тацуми казался таким же сумрачным, как и вся его комната, свет из комнаты Сатоши обрамлял фигуру золотистым ореолом.       — Ты был бы самым бесчестным врагом, если бы напал сзади.       — Я бы так не поступил, — Тацуми мерно сокращал расстояние, развязывая пояс юката. — Я бы хотел смотреть в глаза Сато-чану.       — Это твоё, — в последний миг Сатоши просунул руку с подносом между ними, и Тацуми остановился, упираясь грудью в железный край. Сатоши положил кисть рядом с баклажаном: — И это, кстати, тоже.       — Благодарю.       Сатоши отдал поднос, обошёл Тацуми, будто бы тот был неподвижной статуей, и прилёг у себя, прикрылся снова книгой. Зачем он туда сунулся? Что он хотел там найти? Строки безотчётно скользили мимо, превращаясь в кривоватые серые дорожки.       Лента мокрого асфальта вела их на запретной скорости всё дальше за город. Отец уже был пьян, иначе не потащил бы сына в дождь на ночь глядя прямо на могилу к матери. После смерти мамы денег едва хватало, а теперь если ещё и заработать штраф — Сатоши лишь зажмурился и огляделся опять, когда автомобиль остановился. Отец рыдал, его ноги подкашивались, он звал мать, жаловался на жизнь, запускал пальцы в землю и клялся, что подарит ей горный рай. Сатоши стоял рядом и тихо всхлипывал. Не от скорби, а от страха. Ему стыдно было плакать: он почти совершеннолетний, он студент с отличными оценками, он подрабатывает продавцом в магазине своего зажиточного соседа, он продолжает играть на фортепиано и занимать в конкурсах призовые места, хотя инструмент в этом году пришлось продать. Он старался быть тем, кем так гордилась мама. Он не должен был плакать, она бы этого не поняла. Но страх за отца…       Сатоши вытер навернувшиеся слёзы и стиснул зубы. Отец с ума сойдёт, если потеряет ещё и его. Даже если жизнь не казалась полной перспектив и счастья, она без сомнений была полна долгом перед семьёй. «Этого должно быть достаточно, чтобы жить. Чтобы бороться за жизнь», — он перелистнул страницу. А Тацуми выглядел так, будто долг его не касался, будто ему удавалось оставаться частью социума только потому, что он получал подлинное удовольствие от того, что делал. И что же он делал? Вот этого Сатоши не знал.       — Брось свой роман. У меня есть кое-что получше.       Из-за фусумы на мгновение появилась рука и встряхнула бутылкой. Сатоши подполз, чтобы заглянуть: Тацуми сидел на полу и откупоривал вино, на подносе рядом стояли два бокала.       — Мне ещё нет двадцати.       — А мне есть. Гаси свет и заходи.       Сатоши надел таби, выключил свет и закрыл за собой фусуму, без спросу занял место на футоне и изучил Тацуми: теперь на нём было персикового цвета кимоно, волосы собраны в нелепый хвост на затылке. Он невозмутимо разливал напиток по бокалам и снова улыбался. Примерно таким Сатоши представлял себе принца Хикару из «Повести о Гэндзи», когда тот заполучал очередную придворную даму или служанку и нежился в лучах собственного великолепия. Оправданного, подметил Сатоши скрепя сердце.       — Нас не поймут, если найдут здесь распивающими вино при свечах, — Сатоши принял бокал и посмотрел сквозь него на пламя свечей. Кровавая жидкость лишь слегка отдавала рубиновым свечением и терпко пахла. Это было сливовое вино.       — Я сказал, что буду молиться, и попросил меня не тревожить, — опёршись о стену, Тацуми сделал первый глоток.       — И ты считаешь в порядке вещей солгать, прикрывшись молитвой?       — Я не лгал, — Тацуми согнул одну ногу в колене и положил на неё руку, в которой покачивал бокал. Это движение гипнотизировало. — Помолюсь, но позже. Я всегда нахожу на это время.       — Ты не хочешь делиться?       — Я хочу отдохнуть, — Тацуми словно оборвал нить скрытых обвинений и помолчал. Это отбило у Сатоши желание пререкаться дальше. — Страх понемногу загоняет нас в тиски животных инстинктов. Мы отдаляемся от цивилизации, привыкая брать то, что подвернётся. Законы джунглей просачиваются в концепцию восприятия. Наша главная задача — вернуться живыми. Но я всё чаще думаю о том, кем мы вернёмся, если продолжим игнорировать свою сущность. Сэмпай — столп нашей человечности, какими бы безумными ни были его идеи. Вся эта ситуация приближает нас к сути природы, об этом твердит Каору. Но он упускает важный факт: природа сделала нас существами социальными, наделила огромным интеллектуальным потенциалом, дала способность рефлексировать, и именно поэтому мы не имеем права пренебрегать её дарами, — Тацуми свесил голову и вздохнул. — Всего лишь хочу оставаться человеком. Не забыть, что значит наслаждаться жизнью и обществом других, быть звеном в цепочке созиданий, а не разрух.       — Недавно ты упрекал меня, что я продолжаю вживаться в книги, — припомнил Сатоши и тоже отпил вина.       — Это не было упрёком, Сато-чан, — несмело ответил Тацуми. — Наверное, это было завистью. Потому я сейчас пью с тобой.       — А я думал, это потому, что наши комнаты рядом, — Сатоши попытался разрядить обстановку, но ирония вышла колкой. — Принц Хикару признал свою слабость?       — Принц? — Тацуми уяснил, что Сатоши намекает на него, и на сердце потеплело. Он откинул голову на стену и заручился прежним видом хозяина своей жизни.       — Ты разве не читал «Повесть о Гэндзи»? Это же классика, — насмешка Сатоши больше не могла обидеть.       — Я ведь не Ичиро-кун, — Тацуми смотрел сверху вниз. Выбившаяся прядь, что покороче, изящно ниспадала на благородное лицо. — Уметь признавать свои слабости — величайшая сила. Но без умения с ними бороться эта сила приведёт в порок.       Сатоши нравилось слушать такие речи, пускай он не всегда понимал их тайный смысл. У Тацуми в мыслях что-то творилось, непостижимость манила всё глубже. Этот парень хотел быть звеном, но всегда лишь выделялся из картины. И сейчас Сатоши был поражён колоритностью образа, будто перед ним правда сидел наследник дворца, вобравший в себя соль японской земли.       Тишина затянулась. Огоньки свечей потрескивали, снаружи доносилось стрекотание цикад, а вино согревало сладостью озябшую душу. Тацуми наполнил свой бокал и безмолвно подошёл к Сатоши, долив вина и ему. Ушёл обратно, его поза повторилась, молчание продолжилось, будто он исчерпал себя.       Сатоши поймал себя на глупой мысли: лучше бы Тацуми сел возле него. Вероятно, тогда бы этот чудный принц Хикару испарился; он казался нереальным лишь издалека, в бликах оранжевого света. Но вблизи это снова был бы Тацуми, тот, чьё существования не заботило, но волновало. Сатоши признал, что кое в чём этот парень не ошибался: Сатоши заинтересован им.       Сидя в этой комнате, Сатоши ощущал, что его пригласили нарочно. А может, не так. Может, оставив фусуму открытой, его заманили сюда, и он изначально плясал под чужую дудку. Теперь черта перейдена, ему предоставлен неизведанный внутренний мир, и он наверняка может его исследовать.       — Тацуми-кун, — Сатоши вгляделся в зеркальную поверхность вина, выдавливая вопрос, — что случилось у вас с Ичиро два года назад?       — Мы познакомились, — неопределённо сказал тот. Расправившись со второй порцией вина, Тацуми набрал побольше воздуха в лёгкие. — Зимой в дом по соседству переехала семья. Насколько я знал, женатая пара и их сын. Он был младше меня, так что наши пути не пересекались. А летом я начал замечать, как ночью на аллее, что за домами, — помнишь? — гулял мальчишка с книгой, куда старше соседского сына. Я проследил, куда он возвращается, и оказалось, что прямо в этот дом. Странно, откуда он вообще взялся. В другой раз я выбрался из дома ночью и познакомился с ним. Конечно, он упирался и хотел убежать, но ведь это совсем не то, что меня остановит. Мы с ним одногодки. Он заканчивал школу, как и я, но учился на дому. Много читал и никуда не высовывался. С зимы жил в том доме, но до лета не выходил. Короче, он был хикки.       — Вау, — Сатоши сам добавил себе вина, подтянул к груди колени и обнял их, увлечённый рассказом. — И как же он воскрес, вернулся с того света?       — Я заставил его тем летом распрощаться с затеей, — пожал Тацуми одним плечом. — Сказал что-то вроде того, что знаю, чем обернётся его жизнь, если он с этим не покончит. Он упрямился, говорил, что ничего я знать не могу и слушать меня нет смысла. А я сказал: «А спорим, знаю?», и описал ему всё так, как понимал. Я на удивление хорошо представлял тяготы хикковских будних. На носу было поступление в университет, а он не хотел даже пытаться. Без понятия, зачем я вмешался, но я с ним правда поспорил: я должен был показать ему, что жизнь достойна того, чтобы жить. Вариантов насчёт специальности у него не было, так что он последовал за мной. Если бы я проспорил, я должен был стать хиккой тоже. Такие вот глупости. Но я был уверен, что не проиграю, по большей части исход был в моих руках.       — Романтичное прошлое Тацуми-куна, — Сатоши покосился на Тацуми, наблюдая за реакцией. Таковой не поступило.       — Ты так считаешь?       — Пока мы с Ичиро-куном пили чай, он много болтал и через слово упоминал твоё имя. Я представил его достопочтенной дамой, что в заточении ждёт своего рыцаря — тебя.       Они в унисон покатились со смеху, прикрывая рты и стараясь не шуметь, чтобы не привлечь внимания. Тацуми в порыве повалился на пол и повернулся, обнимая живот. Пустой бокал упал, задетый рукавом кимоно. Сатоши уткнулся в подушку, сминая под собой простыню. Умиротворение наступило внезапно. В один момент они устали и лежали, глядя в потолок. Это было дико, подумал Сатоши, восстанавливая дыхание. У него не было никого, с кем бы он мог так смеяться до боли в груди. Второй раз за вечер в уголках глаз собрались слёзы, но не от скорби, бессилия или страха. Какой несущественный повод. Может быть, это вовсе не было забавным. Но они были по горло сыты. Больше не осталось напряжения. Не осталось границ и территорий.       Раскинув руки и медленно моргнув, Тацуми тихо отозвался:       — Знаешь, я бы предпочёл быть не рыцарем, а самураем. И возвращаться бы я хотел не к даме сердца, а к своему юному ученику.       — Думаю, Тацуми-кун, из тебя бы получился классный самурай. Только, — Сатоши поправил подушку, выхлебал остатки вина и устроился лёжа, — самураи умирали рано.       — Если это их путь, то что в этом плохого? Будто смерть страшна. Страшна пустая бесцельная жизнь.       — Она бесчестна, ты, наверное, хотел сказать.       — Наверное, — Тацуми закрыл глаза, потянулся, застонав. Снова лёг набок, подпёр голову рукой. — А Сато-чан бы согласился быть учеником классного самурая?       Сатоши в замешательстве отвёл взгляд от выразительного лица. В полупустой комнате зацепиться было не за что, мысли вертелись вокруг неудобного вопроса. Ответа не было ни на поверхности, ни внутри.       — Простым учеником? — уточнил он, сглотнув. Власть этого парня возрастала вместе с тем, как плавились воском барьеры в душе.       — Волшебным, — Тацуми налил себе ещё. — Я говорю именно о том, о чём ты боишься думать.       — Почему не Ичиро-кун?       — Потому что я тебя хочу.       Сатоши закатил глаза, но не от пренебрежения, как прежде. Голос звучал возбуждённым от алкоголя, отбивался нотками безрассудства в охмелевшем мозгу. Ему захотелось опять рассмеяться, но он лишь сел, потёр руками горящий лоб и щёки и лениво протянул бокал. Тацуми без колебаний явился исполнить желание, присел на одно колено перед Сатоши.       Они подняли полные бокалы, глядя друг на друга. Молча осушили до последней капли.       Тацуми сосредоточился, суетно отодвинул бутылку с посудой, на приоткрытых губах застыло намеренье. Сатоши же задумчиво уставился сквозь, словно там было несуществующее пространство. Воспользовавшись этим, Тацуми сделал наступательный шаг, толкнул растерянного Сатоши в плечо.       Сатоши действительно упал, оказался между прохладным футоном в шелковистом белье и натянутым, как струна, раскалённым телом, чей жар проходил сквозь кимоно и смешивался с его собственным. Эта схожесть роднила. Чужая рука спустилась, прожигая на нём линию от шеи до бедра, локон чужих волос щекотал его висок, чайные глаза наконец перестали метаться и с жаждой фиксировали каждую деталь.       Коснувшись родинки на подбородке и проведя пальцем по нежным губам, Тацуми к ним потянулся. Но губы ускользнули.       Сатоши отвернулся. Чуждое ему вожделение не смогло пробить последний щит.       — Я не твой ученик.       Втянув напоследок запах недоступности, Тацуми встал и отполз к фусуме, забирая бутылку с собой. Выпив из горла, он с непроницаемой маской осмотрел ёрзающего Сатоши.       — Холодный чай и холодный рис терпимы, но холодный взгляд и холодное слово… — он не стал завершать, разочарованно качнув головой и хлебнув из бутылки.       — Невыносимы, — Сатоши кивнул. — Если уж начистоту, я думал, что это совсем не то, что тебя остановит.       Тацуми оттянул уголок рта, хмыкнув, посмотрел одним глазом в бутылку, будто хотел определить количество вина.       — Когда открываешь свои чувства, становишься уязвимым. Особенно перед тем, кто не открыл свои.       — Я ничего не знаю о чувствах Тацуми-куна, — Сатоши обнял подушку, настроившись выслушать очередную историю. Ту, стремление услышать которую пробуждало в нём готовность выведать её даже игрой. Он убеждал себя, что его слабое сопротивление было лишь притворством и, если бы он захотел, не подпустил бы Тацуми и на метр.       Тацуми распустил волосы и почесал затылок, выпил ещё чуть-чуть. Из щелей между оконной рамой и бумагой пробивался ранний солнечный свет, а по крыше забарабанил дождь.       — Мне проще перед тобой раздеться, чем обнажить душу.       — Знаю, потому и прошу о втором. Обнажи немного, — Сатоши постарался выудить свою соблазнительность и направить в тон, упёршись прямым взором в уже как будто потухшие глаза. — Ровно столько, чтобы всё остальное я возжелал раскрыть сам.       Тацуми хохотнул, испытав волну нового опьянения от этих слов. А импульс в паху подвёл к тому, что раздеваться не стоило, пока влечение выходило из-под контроля. Сатоши что-то замышлял, это было видно. Но Тацуми лишь прошептал: «Ваше желание — закон, Нишияма-сама», и отправился на футон.       Сатоши удивлённо дёрнул бровями, когда Тацуми потеснил его и уселся по-турецки, поставив бутылку между ног. Соприкасаясь плечами, они смотрели теперь перед собой. Тацуми откашлялся.       — Я заканчивал среднюю школу. Однажды я перекупил у девчонки из параллели яойную мангу в подарок Маюми, своей младшей сестре, на день рождения. Знаешь, было стыдно. Но всё-таки пришлось почитать. Я пролистнул быстро, а глаз цеплялся сам то за то, то за это. Не то чтобы мне понравилось, но позже я украдкой вдумчиво почитал. Эротические сцены казались наигранными, но от повседневных фраз с подтекстом сердце колотилось, я представлял, что бы почувствовал, если бы был одним из героев. А потом, в старшей школе, в средине сентября, я встретил Сато-чана…       — Да, мы только перебрались из Киото, — Сатоши неожиданно для себя уронил тяжёлую голову на плечо Тацуми. Тот сначала замер, а затем чуть съехал по стене. — Продолжай, Тацу…       У Тацуми перехватило дыхание, в животе заныло от непринуждённой близости, от его имени, произнесённого так сокровенно и беспечно. Он тоже склонился, прижавшись щекой к чужой макушке, и погрузился в воспоминания.       — Сато-чан помнит, что это была за ночь? Никому не было до того дела, и я сам пошёл праздновать Цукими Мацури.       Самым большим опасением Тацуми было не отыскать себя. Он боялся миновать свою дорогу, растратить данное ему зря. Жизнь всегда казалась увлекательней семейной библиотеки: как начнёшь жить, так и не оторвёшься и не бросишь, лихо вспылив и отшвырнув эту штуку в дальний ящик. Разве это не причина оставить книги в покое и ринуться в путь? Не то чтобы он вообще не читал. Но всё, что попадалось, производило впечатление складно продуманной фальшивки. Правдой было то, что заставляло его кровь двигаться по телу, мышцы — сокращаться. Это было чудом. Кем бы он стал, позволь он своему мозгу окунуться в сказки?       Манга была тем же обманом. Она могла увлечь, но лишь как эрзац реальности.       Видя кого-нибудь за книгой или мангой в процессе художественного потребления, он сдерживался, чтобы не подойти: «Эй, послушай. Завязывай с этим всем, пойди поживи. Эти фразы ничего не решают, пока ты не забудешь о них и не прекратишь читать о действии. Пока ты сам не станешь действием, ты не станешь никем». Из-за собственного страха он беспокоился о других. Вовсе не в том дело, что быть созерцательным и неподвижным — плохо. Плохо, что кровь от того не остановится и время не перестанет течь. Когда ты наконец взглянешь вокруг, может быть уже поздно. Этого «поздно» Тацуми хотел избежать, ему было мало жизни.       Потешаясь над самим собой, он вёл речь дальше:       — Тогда я брёл по аллее и обращался к Цукиёми, ты ведь знаешь его? Молил помочь мне найти себя, не утратив жизнь в дебрях иллюзий. Переломный период, сомнения в себе мучили мой подростковый разум. А потом я дошёл до одного дома и увидел, что на газоне, прямо в пятне лунного света расположилась женщина с ребёнком. С ещё одним подростком. С тобой.       Тацуми будто снова наполнился ночным духом ранней осени. Днём однообразный город не давал ему выпрямиться под тяжестью формальных забот. Ночью же он не был вдруг никому ничего должен: ни кланяться, ни просить прощения, ни надевать обыденные маски. И он совершал побег из потерявшего бдительность правильного мира. Как это произошло и теперь, когда он впервые оказался готов пригласить в свой мир постороннего. Он надеялся влюбить Сатоши в этот мир.       — Вы были недалеко, но я бежал со всех ног, я знал, я понимал, что вы делаете. Помню, первым делом приземлился на колени и поздравил вас. Твоя мать приняла меня так, будто ждала, будто я был её сыном. Поклонившись, я…       Это был бутон распускающейся юности. Тацуми плотно сомкнул веки, позволяя охватившему чувству ностальгии и приятного смущения стать частью его и не мешаться в рассказ.       — Я, как полагается, зарылся в росистую траву. А потом твоя мать дала мне данго. Наверное, я тогда был самым счастливым. Цукиёми послал мне знак. Я прочёл его в каплях, блестящих на твоих ресницах, испаряющихся с твоих улыбающихся губ, в том каштане, что ты мне подарил со словами: «На вечную жизнь».       В тот момент в сентябре Тацуми нырнул с горячей головою в стыд. От одного присутствия рядом с тем, кто сейчас доверчиво к нему прислонился, кожу стягивало, кровь хлынула с таким напором, что он осознал: настоящая жизнь близко, прямо в этом загадочном подростке, что тщательно разжёвывал данго. Мокрая чёлка четырнадцатилетнего Сатоши смешно прилипла ко лбу, лилейны руки с голубоватыми венами расторопно держали палочку с угощением.       — Представляешь, Сато-чан, я храню его, твой каштан. Я достаю его иногда, чтобы сказать себе ещё раз, в сотый и тысячный раз, что меня ждёт долгий путь и я не имею права отступаться. Я вспоминаю твой облик в лунных лучах и думаю… Впрочем, даже надеюсь, что ты бы меня похвалил. За стойкость. А ещё я думаю, что… — Тацуми скосил глаза на чужие руки, скрещённые на коленях, на такие же длинные пальцы с врождённой точностью, и робко двинул языком и губами: — Думаю, тогда я впервые научился желать.       Это было сказано так невнятно, словно заговорил не этот Тацуми, а тот, из прошлого, застенчивый подросток.       — А когда на следующий год я в пожеланиях написал твоё имя, чтобы попасть с тобой в один класс, мне сказали, что ты перевёлся. Ты снова уехал. Сато-чан опять от меня сбежал! — он тихо засмеялся. — Но, взглянув на каштан, я понял, что обязательно повстречаю тебя ещё раз. — Помолчав, он поднял голову и вздохнул: — Это не о том, что мне в тебе нравится и что я чувствую. Но о том, где начался настоящий я.       Дождь усилился. Даже цикады онемели. Тацуми прислушался к размеренному сопению Сатоши и усмехнулся.       — Сато-чан, ты спишь? — Когда же ответа не поступило, он произнёс чуть громче, втайне надеясь, что его услышат: — Мне нравится в тебе всё, особенно то, о чём я тогда не имел понятия. И эти россказни о паразитах в цикадах — потрясающая деталь. Как и ты сам.       Он аккуратно положил голову Сатоши на подушку и укрыл его бамбуковым одеялом. Неисчерпываемая ласка рук рвалась обвить разомлевшее тело, но Тацуми отстранился, окинув его грустным взглядом. Грусть была светлой, она всегда была частью его чувств. «Может, к лучшему, что уснул?» Каштан покоился на камидане.       Тацуми сложил руки и стал молиться.