Радиация

      Подвязав рукава кимоно, Тацуми носил в вёдрах воду. Сначала Сатоши обращал внимание на то, с какой уверенностью монстр выхаживал по чужому дому как по своему, наводил порядки, даже протирал сёдзи, но катастрофическая ситуация на доске не заставила долго ждать. Пришлось сосредоточиться, вернувшись к игре. Старик Цугава был дьявольски умён и постоянно хохотал, когда удавалось ему подловить Сатоши на несдержанном вздохе или изумлённом выражении.       Тацуми потерял счёт времени, по-дурацки сновал мимо увлечённых черно-белыми камнями, всё цепляя осторожным взором через плечо степенную фигуру. Сатоши выглядел поглощённым узором на доске, отрешённо закусив губу. В юката скрывалась худоба его тела, и это делало его более крепким внешне. Тацуми отметил, что тяжёлая голова забавно, но прочно держалась на удлинённой шее. Изящные пальцы сомкнулись на блестящем чёрном камне и замерли.       — Цугава-сан, — позвал Тацуми, встречаясь взглядами с Сатоши и многозначительно подмигивая ему. Старик обернулся. — Может, мне карпов покормить?       — А, — старик махнул рукой в сторону выхода. — Покорми, коль живы.       И опять засмеялся.       Сатоши сжал рот в линию и движением головы намекнул Шимизу исчезнуть. Ишь, удумал подачки делать, считает, что Сатоши пойдёт на обман? Ещё чего.       Эта надменность в прищуре лишь распалила задор, хотя Тацуми, минуя игроков с упаковкой корма в руках, не упустил возможность по-клоунски поклониться и шепнуть «Нишияа-сама». Острый взгляд влажных чёрных, как камни го, глаз, кажется, полоснул по распахнутой душе. Это действовало как наркотик, до лёгкого головокружения и воздушности под горячей кожей.       Карпы были живы и радостно виляли скользкими хвостами в искусственном пруду, открывая рты и ловя кусочки сушёных мидий. Их чёрно-бело-красные пятна словно окрашивали воду. Тацуми зачерпнул прохладность в ладонь и посмотрел, как она просачивается сквозь пальцы. Выпрямился и уставился на вершину вулкана вдалеке. Сейчас он бог для карпов. Но кто бы принёс спасения им. Бежать от правды — насколько их всех хватит? Дразнить взбунтовавшихся ками. От собственной дерзости и опьянеть впору.       «Как рыба в отравленном потоке».       Остановившись в темноте заднего двора, он сел на крыльце и продолжил наблюдать за Сатоши. Поза того выдавала крайнее напряжение. Хозяин потешался, имея в виду лишь весёлость партии.       — Ты точно как кои, — указал старик на нишу в стене, где красовалась картина с карпом. — До последнего не признаёшь, что вот-вот попадёшь в плен.       — Мы все здесь такие, — вмешался Тацуми, проходя и усаживаясь между Цугавой и Сатоши, как судья. Поёрзав и не вытерпев, он застонал: — А не пора ли нам одухотвориться едой?       — Не мешай, — предупредил Сатоши сквозь зубы.       Тацуми только изобразил послушание и разлёгся на полу.       Сатоши проиграл. Тацуми молился всем на свете, лишь бы тот сдался наконец. Но исход был предсказуем, как минимум, для самого Шимизу. Торжествуя, он рванулся на кухню и сам принялся накрывать на стол.       То ли ужиная, то ли завтракая, Сатоши понял, где Шимизу доставал домашние блюда, которыми делился с Ичиро и ним. Вот о каком секрете он говорил. Он вдруг вспомнил, что всё это предполагалось быть свиданием. Оторвавшись от риса хаяши, он украдкой взглянул на Тацуми напротив через стол. Тот без особых манер уплетал так, будто не ел несколько дней. А ел ли? Возможно ли, что сэмпай сделал из него подопытную мышь и кормит так же? Румянец от труда по дому и жары скрывал признаки голоданий.       После трапезы старик Цугава пригласил нового гостя осмотреть дом, но сопровождать отказался, сославшись на усталость. Похоже, победы в го ему было достаточно, чтобы эмоционально выдохнуться и запереться в своей спальне.       Сатоши поднялся на второй этаж. Тёмный коридор уводил, казалось, в бесконечность. В полумраке он заметил дверь в европейском стиле и, помедлив, взялся за ручку. Она со щелчком поддалась.       В комнату проникал скудный свет снаружи. Как он и предполагал, это была спальня, полная богатой мебели, украшений и картин. Широкая кровать приковывала внимание, но Сатоши, будто ведомый мистическим чутьём, осмотрел вторую часть комнаты, что не бросалась в глаза сразу. У противоположной от кровати стены стояло фортепиано.       Он сделал пару неуверенных шагов, затем решился и сел на ротанговый стул без спинки. Совершенно не к месту он, подумалось. Но в следующий миг поднял крышку и едва касаясь провёл по ряду клавиш. Как же он скучал. С тех пор как отец продал его собственный инструмент, Сатоши мог только мечтать о том, чтобы, как прежде, сидеть в одиночестве в комнате и неспешно передавать мысли движениями рук.       Наверняка это фортепиано было расстроенным. Но Сатоши с благоговением нажал сначала одну белую, затем другую, чёрную, и…       Тацуми разыскивал место где бы заняться сёдо, потому что нужный столик запропастился, а старик Цугава уже, видимо, спал. Но отзвук сверху заставил его споткнуться на ровном месте и взглянуть в потолок. Будто прямо над ним играла неспешная мелодия, иногда прерываясь и возобновляясь опять.       Захватив альбом и чернила, он взбежал наверх и прислушался. Ошибки быть не могло, даже в том, что эту музыку воспроизводил тот третий, кто находился в доме. Это было едва вообразимо — настолько тяжеловесно опускались в воздухе тонкие звуки. Тацуми заглянул.       Сатоши, раскачиваясь, словно профессиональный пианист, с чувством давил на клавиши, то поднимая плечи, то склоняя голову и прислушиваясь всем естеством.        Тацуми остался неподвижным до тех пор, пока мелодия не прекратилась. Почему-то от услышанного вдоль позвоночника пробежал ток.       — Так печально, — тихо произнёс он в звенящем безмолвии ночи.       Стрекотание цикад на мгновенье оглушило.       — Как есть, — безучастно ответил Сатоши и обернулся.       Как есть. Хотел ли он сказать, что таким безнадёжным и очаровательно-агонизирующим есть их настоящее? Тацуми ощутил что-то ранее неведомое ему, несмотря на всё его богатство пережитых впечатлений. Этот парень за фортепиано был незнакомцем, не студентом и не человеком. В сумерках умирающего лета он выжидательно притаился и ровно дышал. Тацуми захотелось протянуть руку и попытаться удержать тающий образ.       Сатоши же хорошо видел монстра в свете луны, что отбивался от ручья под окнами. Монстр обескураженно взирал полными боли глазами. Всклоченные волосы доставали почти до плеч. То самое кимоно, что в ночь с вином и принцем Хикару. Он выглядел наивным и испуганным, пойманным врасплох истиной, что вибрировала в звуках. Сатоши не отдал себе отчёт, когда мягко улыбнулся. Его игра проникла внутрь этого чудовища, превращая его снова в принца. Это было приятное волшебство, а сам он был магом.       — Может быть, в Сато-чана вселился ками музыки? — Тацуми решился подойти.       — Если так, то давно.       Тацуми сел на пол у ног Сатоши и открыто посмотрел на него.       — Если бы ты мог описать музыкой меня, как бы это было?       Сатоши внимательно вгляделся в смелое лицо и снова коротко оттянул уголок губ, принимая удобное положение тела.       — Я бы, — он невесомо опустил руки обратно на клавиши, — сыграл о том, как монстр превращается в принца.       — Хикару? — с ноткой самоиронии уточнил Тацуми.       — Шимизу. Но, — Сатоши замолчал и покосился на альбом в руках принца. — Я сыграю лишь, если ты скажешь, что бы ты написал на мне, будь я листом рисовой бумаги.       Вопрос сорвался с языка долгожданным твёрдым условием. Сатоши предчувствовал, что найдётся другой, лучший момент, чем тогда утром, когда он впервые увидел Шимизу за сёдо. До этой минуты он хранил его немым, а теперь можно и забыть. Он сделал глубокий вдох, и пальцы побежали уверенными прыжками по белой дорожке.       С первых нот дух захватило. Это для него. Это о нём.       Тацуми как заворожённый наблюдал за каждым нежным и неумолимым ударом по клавишам, за силой в деликатных руках, за страстью, огибающей красивый профиль, за слабо различимой тенью от ресниц, за напряжёнными скулами, за приоткрытым ртом, неслышно молящемся о чём-то.       Тацуми пропускал мелодию сквозь себя, ритм будто впивался иглами, вшивался нитями в вены. Ему показалось, звуки разбирают его на части, вынимают сокращающееся сердце и демонстрируют ядовитому небу всю его суть. Эти звуки, — нет, этот парень возвышающийся над ним, как Аматэрасу, пра-матерь солнца, слепил своей необузданной чистотой.       Белый лист рисовой бумаги. Ясная жизнь. Вот кем он был в этой ночи, в этом покинутом мире. Тацуми рассмеялся, сливаясь со своим музыкальным эквивалентом. Он вскочил на ноги и встал позади Сатоши, положил руки ему на плечи и, наклонившись, шепнул:       — Только не останавливайся, прошу.       Сатоши настолько вошёл во вкус, что и не думал прекращать, заводя всё тот же мотив заново по кругу.       Тацуми, умело развязав узел чужого пояса, спустил юката с парящих в экстазе плеч, стараясь не тревожить. Спина светилась призрачной белизной, но на ощупь была совсем не как бумага. Рука дрожала, он сбросил лишнюю каплю чернил и вывел кистью первую черту.       Тело под прикосновением дёрнулось, рука сбилась с ритма, но Сатоши не сдался. Хотя бы теперь, манипулируя белым и чёрным, он не потерпит поражение, потому что в этом он признавать равных не намеревался.       Следующая черта. Точка. Ещё и ещё, радикал, элемент, слово. Последний пахнущий штрих. Тацуми ласково коснулся подушечками пальцев блестящих разводов на тёплой коже, осязая светлые вздыбившиеся волоски. Он мог любоваться лишь половиной спины, и это показалось издевательски мало.       Он взялся поверх одичалых рук Сатоши и сжал их, уткнувшись носом в его макушку. Музыка затихла.       — Этого мало, Нишияма-сама, — выдохнул он, теряя самообладание.       Сатоши расслабил плечи, и это не укрылось от того, кто до превращения обладал чудовищным инстинктом. Шимизу заботливо снял юката полностью, властно пустил ладони по груди Сатоши, вниз по животу, прижался губами к шее. Запах Сатоши, как музыка, заструился сквозь него.       Тацуми привлёк Сатоши встать, отодвинул стул и усадил на клавиши.       — Шимизу, — тот, закатив глаза, приподнялся и закрыл крышку, затем снова сел. — Уважение имей.       Безнравственный принц рассмеялся, сходя с ума от того, что Нишияма Сатоши — это всё-таки тот самый правильный и чистый мальчик, что и столько лет назад, в четырнадцать, жующий белые данго. Он дотронулся до его щеки, до уха, зарылся в волосы на затылке. Кто знал, что он получит его, оказавшись над самой пропастью. Да, он больше не сомневался, что получит его.       — Ты не хочешь меня убить?       — Принцев убивать нехорошо.       Сатоши, борясь с ознобом от ранее небывалого возбуждения, тоже в ответ прикоснулся — будто по-детски потрогал губы Тацуми. Они были как шёлк.       — Что ты написал?       — «Кои», — Тацуми растянул губы под трепещущими пальцами.       — «Кои»? — Сатоши приподнял бровь. — Я что, правда как карп?       — Два раза «кои».       — Два карпа? Мы с тобой? — более скептично переспросил он.       — Мы с тобой, — кивнул Тацуми, приблизившись. — Только не карпы, — он говорил почти в самые его губы, — а лист рисовой бумаги и… — дыхания смешались, — глубокая любовь…       Вот почему он писал так долго.       Сатоши первым преодолел последний барьер и обхватил своими губами его нижнюю.       «Кои кои», — такую, стало быть, отметину бы Шимизу оставил на нём, если бы мог. Была ли речь о любви или об испускающей дух воле к жизни, — какое теперь это имело значение, когда он нашёл себя одним целым с ним, в незыблемых объятиях, податливым каждому движению истосковавшейся плоти, что пыталась его растворить в себе.       Сатоши очнулся, повалившись на пол вместе с Тацуми, по стечению обстоятельств устроившись верхом на его бёдрах. Волнистые волосы разметались на жёстком ворсе ковра, Тацуми глядел, полуприкрыв глаза, облизывая покрасневшие губы. Сатоши обнаружил, что удобно умостился на твердеющем члене, греющем его промежность через несколько слоёв ткани.       — Почему? — он сглотнул от смущения, но держался, как если бы привык к такой близости. Руки неуклюже болтались без дела, и он судорожно искал, куда бы их приспособить.       — Что «почему»?       Тацуми наслаждаясь поглаживал его живот, вёл пальцами по талии вокруг, задевая поясницу и спускаясь ниже.       — Почему «глубокая любовь»?       Тацуми не спеша моргнул, его выражение просветлело, чайная гладь глаз будто всколыхнулась.       — Ты как чистый лист жизни, полон своих законов и правил, ранишь своими тонкими краями, — он с новой энергией сдавил ягодицы Сатоши, вжимаясь в него. — А я — глубокая любовь к этой жизни, чёрная, без правил и рецептов. Я искал тебя так долго, я так хотел отдать тебе всего себя.       Сатоши зажмурился от накатившего желания принять эту любовь внутрь. Всё становилось на свои места. Он всё это время был просто жизнью, кажущейся чистой и благодатной, а на самом деле — беспощадно пустой.       Он почти припал своей грудью к скрытой груди Тацуми, поцеловал, забираясь руками под кимоно, раздвигая края. Не успев оторваться от ладных губ, от горячего языка, он задел шероховатую кожу на его плечах. Чтоб убедиться, пошарил ещё раз и наткнулся на несколько очагов. Догадки сменили одна другую с такой скоростью, что сам Тацуми не успел сообразить.       Сатоши сел прямо, требовательно распахнул воротник.       На плечах и выше груди алели напухшие пятна, напоминавшие ожоги. Такое случалось в школе на уроках химии, когда забывал надеть перчатки.       — Что это? — переменившись в настроении, зашипел Сатоши. Он боялся услышать то, что и так уже понял. Внутри кольнуло обидой. Опять этот принц превращался в монстра, над которым нет у Сатоши власти, нет управы, нет ничего.       — А, это, — поёжившись, Тацуми глупо захихикал. — Немного под дождём посидел. Ну, знаешь, эксперимент.       Сатоши перевёл взгляд с пятен на наигранную физиономию монстра. Очертания благородной крови испарялись в спёртый воздух между ними.       — Ты… — зло выдавил Сатоши. — Ты хоть понимаешь, чем это кончится?       — Возможно, — теперь грустно усмехнулся Тацуми и поджал губы.       — Ты недооценил своего противника, Шимизу. Это самоубийственный ход, который не имеет права случиться.       — Я жертвую этим, чтобы спасти самое дорогое, — Тацуми пожал плечами и продолжил мечтательно обсматривать побледневшего Сатоши на себе.       — Самое дорогое, — Сатоши наклонился и упёрся наглым взглядом в спокойные глаза, — это жизнь, которую ты так себе выбивал. Это точка «дамэ», понимаешь? «Дамэ» — значит «нельзя». Ты провалишь партию, и другой у тебя не будет. Не умеешь играть — не лезь!       Сатоши осознал, что кричал. Отдышавшись, он перевалился на пол сам, досчитал в уме до десяти и встал. Осточертело.       — В прошлом году на турнире я говорил тебе, что го — не твоё, — Сатоши порывисто подобрал юката с пола. — Я не шутил, самурай ты хренов.       Тацуми сел у кровати и только следил за тем, как его жизнь, бубня проклятия под нос, укутывается в разрисованную ткань. Оправданий нет. Есть лишь факт, есть его воля к жизни. Совершенно не испускающая дух — бесконечно мощная, неконтролируемая воля сломать правила игры. Такая ведь роль любви в жизни?       Сатоши открыл дверь, но запнулся.       — Сато-чан, — Тацуми в надежде позвал, но тот промолчал и не оглянулся, лишь стоял, тяжело вздохнув. — Что это была за мелодия? Твоя?       — Называется, — протянул Сатоши холодно, — «Взгляд на тишину». Не моя.       Постояв ещё каких-то секунд пять, он всё же притворил за собой дверь.       Принц-монстр, спрятав зудящие ожоги, откинул голову на перину кровати и отправил сознание бродить по залитому лимонным светом двору.