Shine Down

Тебя усадят на мягкий стул, попросят закрыть глаза. Ты утонешь в темноте и добрый голос скажет, кем тебе быть. Ольга Ремезова

— Ей, седой, к тебе сосед! – гоготнул один из санитаров, грубо вталкивая Ивана в палату. Комната относительно небольшая – 3 на 3 метра. Решётчатое окно под потолком почти не давало света. По углам и как раз напротив дверей, параллельно друг другу, почти впритык, стояли две койки с замызганными матрасами, первичный цвет которых почти невозможно определить. Больше предметов комнате не было. Только на левой от двери кровати лежал одетый в грязно-серую пижаму с бурыми пятнами засохшей крови парень с белоснежной кожей, ярко алыми глазами и белыми волосами – альбинос. Он был настолько исхудавшим, что одежда на нем висела балахоном. Возможно, из-за этой худобы он казался куда моложе своих лет. За руки и ноги он был прикован к спинкам кровати. На груди и рукаве была нашивка «0-66-6-00» — Закрой рот, падла! – зашипел пациент, когда почти бессознательный новый сосед рухнул на пол с характерным для тяжёлого тела звуком. – Вы его хоть на кровать бросьте! Никакой эстетики! — Сиди там! И не рыпайся! Иначе я передумаю и не буду тебя отвязывать! — Бросьте его на кровать… — зашипел парнишка, поднимая голову. Скрипучий голос резко прошёлся по ушам едва начавшему приходить в себя Ивану. Брагинского подняли, как мешок с картошкой, и, ощутимо приложив о спинку кровати головой, бросили на матрац. Затем один из санитаров достал из кармана ключ и открыл замки на оковах альбиноса. — Я знаю, что я должен… — буркнул тот, садясь на койку и потирая запястья. При более близком рассмотрении можно было бы даже сказать, что парень был красив. — Должен. Но не сейчас. Санитары обтряхнули руки, ещё раз проверили наличие пульса у русского и вышли. Как только за ними закрылась дверь, альбинос неслышно соскользнул с кровати и подошел к Ивану. — Ей… парень…. Проснись! — Не мельтеши перед глазами… — русый чуть приоткрыл свои фиалковые, но сейчас очень мутные, глаза и посмотрел впритык на соседа. – Кто ты? — Я? Они зовут меня Гилбертом. Больше я толком ничего не помню. — Собрат по несчастью… — пациент 0-13-13-0 сел на кровати и запустил пальцы в волосы. – Я – Иван. Брагинский Иван Иванович. 31 декабря этого года будет 28. Это всё, что я помню о себе. — Ну, ты хоть свой день рождения помнишь, — Гилберт невесело улыбнулся. – Везет. — Я не помню. Мне просто повезло залезть в свою медкарту, когда я убил одного докторишку…А так я помнил только то, что я Иван… и что я обязательно должен удушить Артура своими руками. Кто такой Артур и за что я его так – не помню. — Ясно… Похоже, мы сгнием здесь вместе. — Это хоть не камера одиночка…Я хоть с тобой смогу поговорить, Гил… На мгновение глаза парня расширились. — Как ты меня назвал? — Гил. Вполне нормальное сокращение для твоего имени, — захлопал глазами русич. – И звучит оно как-то...по-родному… — У меня… — альбинос поджал губы, подбирая слово, — ощущение, что меня уже кто-то называл так же. — А мне кажется, что я так кого-то уже называл. Может, мы знакомы были до этой проклятой войны? – Брагинский с надеждой заглянул в алые глаза соседа. – Как думаешь? — Кто знает, – Гилберт пожал плечами. — Между прочим, и голос твой мне знаком…Жалко, что я не могу тебя нормально и рассмотреть, — Иван протянул руку и, несколько раз промазав, всё же коснулся белого лица. – Знакомо… — Я есть хочу, — альбинос потерся носом о руку Ивана. Русского от этой фразы как-то передёрнуло. Он прикрыл и так почти незрячие глаза и опустил голову. Это тоже казалось слишком знакомым. До боли, едва ли не до слёз. — Ничего, потерпи. Я обязательно отдам тебе свой паёк… — Не надо. Он и так не слишком большой. -Ничего. Там, где меня держали, кормёжка была 1 раз в день куском хлеба и чашкой воды. Я привык…мне даже меньше надо. — А где тебя держали? — 1 корпус, восточное крыло. Особо опасные. — Не слышал. Это 3 корпус, и тот забит до предела. Нынче много душевнобольных. — Третий? Живём! Даже жируем! – рассмеялся русич. – Корпус смягченного режима. Считай, что у вас тут и прессинга нет никакого. Простая больничка, а не концлагерь… — Может быть. Мне не с чем сравнить. Я тут уже очень долго. — И как жизнь? — Не так хорошо, чтобы жить, не так плохо, чтобы умереть. Вечное существование. — Значит, хорошо… В первом у нас была самая высокая смертность. Либо выживали и строили частично вылечившихся, как я, либо сразу шли на службу оккупантам. Третьи же умирали, оставаясь один на один со своими принципами. — Ага. Скрипнула дверь. В проеме показалась голова того самого отстегнувшего альбиноса санитара. — Седой, к главврачу. Гилберт напрягся, словно ожидая удара. Иван вопросительно посмотрел на соседа. — Что-то не так? — Да так, ничего особенно. Скоро вернусь, — он поднялся и вышел прочь, оставив Ивана одного. **** Вернулся Гил через несколько часов. Губы были искусанные, глаза красные пуще прежнего, да и походка далеко не ровная. К тому времени Иван уже видел нормально и даже умудрился немного выспаться. Из принесённого получасом ранее пайка он взял только воду и кусок хлеба с колбасой подозрительного качества, оставив соседу, к которому проникся непонятной теплотой, похлёбку и чуть подгнивший овощ. — Садись, поешь…А то совсем остынет, — русский ободряюще улыбнулся, кивнув на составленные у кровати красноглаза тарелки. — Еда! — в глазах альбиноса вспыхнули голодные огни. Морщась от боли, он добрел до тарелок и жадно набросился на пищу. — Ешь спокойней, — тихонько протянул русый, наблюдая за дорвавшимся до пропитания парнем. – Я не буду ничего забирать. Я уже сыт... — Угу, — кивнул тот, но пока тарелки не опустели, скорости не сбавил. — Чудо, что ты не подавился, глупый… — мягко рассмеялся Иван — Размечтался, — Гилберт проглотил последний кусок хлеба. — Ты похож на голодного хомячка. — Ну, спасибо, — парень с жалостью посмотрел на пустую посуду, вздохнул, и, шипя от боли, залез под одеяло. — На... — прикрыв глаза, Брагинский протянул остатки своей колбасы. Словно безумец, альбинос схватил еду и запихнул в рот, лишь потом спохватившись. — Ой. Извини. — Я же вижу, что тебе совсем не хватает того, чем тут кормят, а я привычный... — буркнул фиалковоглазый. — Кстати, чего ты так дрожишь? Это не нормально, даже если тебе что-то кололи... — Холодно. Осень. Отопления нет. — Ты хромаешь... — мужчина сощурился, отряхивая с рук крошки. — Старая травма. — Гил... Скажи честно, что случилось? — Ничего, — голос его дрогнул. — Ты думаешь, что я не знаю ничего о наших санитарах? Хах, я же не из пятого блока, а из первого, в конце-то концов... — Тогда зачем спрашиваешь? — Объясни мне просто... — Иван присел не краюшек койки соседа, — зачем ты сам подставляешься? Мог бы меня попросить — я бы развязал тебя... — У меня есть выбор. Или укол аминазина, или... это, — казалось, что в этот момент он противен сам себе. — Лично я выбирал укол, — поплотнее укутав беловолосого в одеяло, которым являлась простая тряпка, только плотная, Иван залез на его койку с ногами, обняв свои колени руками. — Но в первом укол лучше, чем...чем весь коллектив. Хотя, всё равно иногда условия не выполнялись. — Я больше всего боюсь сойти с ума, — Гила трясло. — Я выдержу любые унижения, мне не привыкать, но этот омут... Он страшнее с каждым разом. — Я понимаю. Успокойся, — русый немного передвинулся и уселся у головы соседа. — Тише... — он провёл рукой по его волосам. — Они каждый раз одинаковые и в то же время более жуткие. Эти лица... Я не могу. — Лица, которые казались родными, а потом искажаются в жутких гримасах и кажется, что можно доверять только одному единственному человеку, но его не вспомнить, до него не дотянуться, А они всё наступают... Это страшно, — Иван прикрыл глаза. Эти кошмары были ему знакомы. Гилберт удивленно уставился на него. — А потом они превращаются в кукольные. — Как у старых, будто в огне побывавших, фарфоровых кукол, которые, кажется, легко разбить, но, прикоснувшись, сам рассыпаешься на части, ощущая эту боль... — закончил мысль Брагинский. — Именно так, — Гил прикрыл глаза и плотней замотался в подобие одеяла. Его била крупная дрожь. Только вздохнув тяжело, Иван забрал со своей кровати одеялоподобную тряпку, лёг рядом со своим сопалатником, притянул его к себе — тепла у русского на двоих хватало всегда — и накрыл их обоих сверху именно этой непонятного цвета тряпкой.— Замерз? — тихонько спросил он. — Да. Очень, — альбинос уткнулся лицом ему в грудь. — Грейся, — мужчина тепло улыбнулся. — И, если хочешь, говори... Я безумно соскучился по человеческому общению. Парень почти впечатался в русского, с жадностью впитывая тепло. — Здесь терпимо летом. Но зимой порой приходилось отдаваться за чашку чая, чтобы не умереть. — Теперь не замерзнем. Я безумно холодоустойчивый, так что и тебя греть буду, — вздохнул тот. — У вас тут легче. И хоть окна не битые. — Были битые. — Ох, Гилберт...хорошо же тебе тут живётся, что впору б вздёрнуться... — Пытался. — Идиот. Это смертный грех... — Я уже не боюсь этого. — Дурак... За жизнь надо цепляться. — Зачем? Теперь нигде нет жизни. — Я не знаю, что там, за окнами, но это можно будет изменить. Обязательно. — Если и так, мы этого уже не застанем. — Я ещё верю, что обязательно смогу исполнить то, что задумал... — Захватить мир? — Нет, спасти его.... — Ты сошел с ума. — Ничуть. — Это невозможно, — альбинос окончательно пригрелся возле русского. — Ничего невозможного нет. Я же сбежал из первого блока со связанными руками. Значит, и до Мира доберёмся, — тот прикрыл глаза, чувствуя какое-то невероятное умиротворение и тепло, разливающееся по телу из мягкого, чуть щемящего слезами на глаза, комка в груди. И всё это от простого присутствия этого красноглазого рядом. — Мира уже нет. Я слышал, что весь мир теперь – одна огромная колония Империи. — Значит, будет легче... — Если бы все было как ты говоришь, — голос Гила становился все тише. — Спи, — тепло улыбается Иван. — Спи, пока я могу тебя греть. Ответом ему мирное сопение. Альбинос впервые за долгое время не провалился в омут забвения, а спокойно уснул, позволив Ивану спокойно рассматривать себя и лихорадочно думать о том, где они могли встречаться. Ведь слишком были знакомы ему черты лица у этого парнишки, слишком привычно звучал его голос, да и то, как он прижимается к нему, тоже было как-то подозрительно знакомо. Казалось, что они уже так грелись когда-то давно, что Иван уже обещал что-то подобное, а Гилберт только и обзывал его дураком, прижимаясь ближе и очень счастливо улыбаясь от одного только присутствия такого тёплого и родного великана. От таких картин начинало щипать глаза, хотелось закусить губу, чтобы не взвыть в полный голос от какой-то неописуемой боли и не рассмеяться от невероятной радости одновременно. Все казалось безумно неверным, неправильным… или же это он сам сошёл с ума, да? Как бы там ни было, Иван счёл более разумным капитулировать в сон, нежели думать. Первый раз за своё многолетнее пребывание в психиатрической клинике он просто провалился в темноту, а не попал на растерзание собственным демонам.