***
Меня всегда привлекал процесс превращения гусеницы в бабочку. Эта метаморфоза была идеальным сценарием жизни каждого, кто живет и дышит на этой планете. Человек своего рода гусеница, которая делает больно всему, к чему прикасается. По своей природе он не может что-то сохранить или сберечь. По своей природе он будет уничтожать все, пожирать все, расти и питаться чужими эмоциями, чувствами, энергией. У человека, как и у гусеницы, только одна программа - жрать. Конечно, это сказано очень утрированно. После наступает энный переломный момент в жизни гусеницы. Приходит сожаление, печаль, скорбь, сострадание, самобичевание и самоутешение. И гусеница решает отплатить грошовой монетой миру. Она прячется под листьями и скрывает себя за тонкой, но плотной стенкой кокона. А после, с дикой болью раскрывает свои крылья. Этот процесс настолько мучительный и невыносимый, что гусеница теряется в своих же криках. И в конечном итоге, остается красивая оболочка от жестокой и прожорливой твари. Та бабочка будет идеальна для мира. Ею будут восхищаться, её будут бояться трогать или дышать мимо её взмахов крыла. Однако, на каждую красивую и редкую бабочку найдется свой аурелия. Чай в кружке давно остыл, да и время перевалило за полночь. Мне ничего не оставалось, как быстро собрать вещи и вызвать такси на ближайшее. Меня ждал Чанёль и чем больше я оттягивал момент нашей встречи, тем больше грудь наполнялась приятной тяжестью. Такой, какой её не могут описать ни в одной ванильной книженции за десятку в старых переходах метро. - Ты как всегда прекрасен. Я на автомате задел рубильник по левую сторону от себя на входе в морг. Скинул верхнюю одежду и кинулся с поцелуями к желтоватой щеке Пака. Местами его кожа тянулась, как пережеванная несколько раз жвачка. Темные бугристые пятна расползались по спине, но это не важно. Их не было особо видно. Тот великолепный и точный "Y" разрез развалился на части и я не могу припомнить, что такого делал и почему так произошло. Лицо Чанёля припухло, да и внутренности потеряли свой приятный вишневый цвет. Но вот запах... Я шумно втянул воздух и передернул головой, придерживая себя одной рукой о край стола. Чанёль однозначно разлагался, но этот трупный запах был сильным и растекался у меня во рту сладкой патокой. Для меня он волшебный и такой мимолетный. Я знал, что с каждым днем пребывания в морозильной камере с повышенной температурой, Пак будет терять форму, но это было даже к лучшему. Мне позволяли видеть его тело полноценным, с естественными бликами и наполненной кислородом кожей. И чем уродливей его делала природа, тем прекрасней он становился в моих глазах. Это обратный процесс трансформации. Чем безобразнее и зловоние он был, тем больше меня влекло к нему. Я заметил за собой, что не могу контролировать себя в трех состояниях: злости, истерики и в физическом возбуждении. И я точно знал, что сегодняшняя ночь будет последней. - Я позвонил твоему парню, Чанёль. Ты ведь с ним поссорился, нажрался и попал ко мне в руки? Так что я должен быть ему благодарен, но, к сожалению, он знает, что ты мертв. Оооох, какие это были эмоции! Его скрючивало от боли, его ломило и выворачивало. Я засмеялся во весь голос, прислушиваясь к эху от тихих, промерзших металлически стен. Мой голос не понижался, а смех становился нервным и надрывистым. Хрипотца пробирала даже меня самого, а темная ведущая сила вместо сердца била кулаком по ребрам. Из носа хлынула кровь, большими каплями падая на Пака. Я еле стоял на ногах и уже не смеялся, а выл. Выл загнанным зверем. Вот она моя скорбь. Вот оно моё сожаление. Вот она моя боль. Не потому что я понимал всю абсурдность моего безумия, а потому что мне разбивали сердце. Я полюбил, на мгновение забылся в этом всепоглощающем чувстве и утопал в нем, как утопал внутри Чана обеими руками. Меня разрывало на части и собирало по кусочкам. Страха не было, была безумная боль. Это называли маленькой смертью и новой жизнью. Я сорвался. Дрожащими пальцами я коснулся широкого подбородка и оттянул нижнюю губу. Ряд ровных, покрытых никотиновым налетом зубов, опухший язык и отсутствие трех коренных в верхнем ряду. Память меня не подводила, и я запоминал мельчайшие детали. Я завис в трех сантиметрах над этими губами, отсчитывая внутреннее ровно десять секунд и мой мир разбился окончательно. Я целовал дико, оставляя серые следы от укусов на губах Чанёля. Я разрывал его плоть голыми руками, ломал ребра и вытряхивал органы, как рыбьи потроха на стол. Они с сочным звуком плюхались, разбрызгивая протухшую кровь на мое лицо. Мечась из стороны в сторону в беспощадной агонии я рыдал, как не рыдал никогда. Моя любовь была напрасной. Моя любовь была искаженной. Моя любовь была вывернутой наизнанку. Моя любовь лежит на столе, как разделанная тушка на День Солнцестояния.***
Бекхен сидел в углу комнаты и пялился в одну точку, стараясь прийти в себя. В голове пищала навязчивая мысль просто собраться и уйти. Сколького он не знал, сколько проглядел, сколького не заметил. Он догадывался, но он не знал. Не было не осуждения, не злости, было разочарование. - Как же так? - застыл слепой вопрос. Бекхен опустил взгляд на разворот дневника. Со страниц на него смотрел Пак Чанёль улыбающийся самой яркой улыбкой. На рисунке он был намного живее, чем в жизни. Одна его рука покоилась на талии нарисованного До Кенсу, а вторая на недорисованном силуэте. Фигура была размытой и не четкой, словно рисовали протертой грифельной стружкой. Парень поднял с пола дневник и пролистал еще серию картинок. На одних были только его руки, на вторых торс в движении, но не было головы. На следующей картинке были пухлые губы под разными ракурсами, и Бен сразу понял кому они принадлежат. - Так красиво, - эскизы отличались реалистичностью и Беку казалось, что реальность по сравнению с этим рисунком тусклый и непонятный. Без четких линий, без жирной тени, без ярких глаз и полного спектра. Кенсу одним карандашом мог передать столько эмоций за раз. Единственное, что Бекхену было не понятно, так то, как у его друга это получалось. Десять страниц спустя началось продолжение. Обрывистое и непонятное.***
Мы видим только то, что хотим видеть. А то что не хотим, размываем и пропускаем мимо.***
Это была последняя заполненная буквами страница дневника. Остальные были выдраны, либо закрашены черной тушью. Но вот самая последняя страница содержала в себе короткое сообщение:"Я заберу то, что мне мешает жить. Переварю и выплюну"