Это было у моря

Thereʼs a chair in my head on which I used to sit Took a pencil and I wrote the following on it Now thereʼs a key where my wonderful mouth used to be Dig it up, throw it at me Dig it up, throw it at me Where can I run to, where can I hide Who will I turn to now Iʼm in a virgin state of mind Got a knife to disengage the voids that I canʼt bear To cut out words Iʼve got written on my chair Like« do you think Iʼm sexy» Do you think I really care Can I burn the mazes I grow Can I, I donʼt think so Can I burn the mazes I grow Can I, I donʼt think so Where can I run to, where can I hide Who will I turn to now Iʼm in a virgin state of mind Virgin state of mind Kʼs Choice Virgin State Of Mind

      Отперев дверь, Сандор начал было искать, где зажигается свет, и тут же налетел на собственную сумку, что бросил днем у самого порога. Ноги его держали — пока не попадалось препятствий на пути. Пытаясь встать с треклятой сумки, при этом не разбив своей бутылки обо что-нибудь в темной комнате, Сандор влез ладонью во что-то холодное и липкое. Боги, что это еще за мерзость? Здесь уже кого-то прирезали? Сандор поднес испачканную ладонь к лицу и принюхался. Вино. Седьмое пекло, кажется, он разлил собственную бутылку с вином, ту, что принес днем! Он попытался нащупать опрокинутую емкость, но ничуть не преуспел — рука натыкалась то на ножки кровати, то на найденную ранее лужу, то на край сумки, что уже начинала подмокать в пролитом вине.       Сандор рывком оттащил сумку в сторону и встал. Голова от наклонной позы нехорошо кружилась. Тут он услыхал очень тихий стук по стеклу, словно птица постучала клювом. Пташка. Очень вовремя. Ну ладно, хотя бы окно, освещенное снаружи лунным светом, он видит. Сандор доплелся до балконной двери, попутно обнаружив, что джинсы на одной коленке тоже промокли в вине. Это были последние чистые штаны. Если только горничная хозяйки не постирает то барахло, что он оставил в усадьбе.       Пташка поцарапала окно еще раз, чуть сильнее. Сандор нашел ручку балконной двери, повернул — дверь не открывалась. Определенно, этот номер его ненавидел.       Он выглянул в окно. На длинном балконе, нервно переминаясь с ноги на ногу — опять босая, но держащая в руках какой-то мешок — стояла Пташка. Восходящая желтая, гладкая, как пролитый на стол воск свечи, луна резко очерчивала Пташкин строгий профиль и концы легкого облака ее волос, превращая золото в белое серебро. При любом освещении она была неповторимым чудом природы, совершенным до последнего штриха. Ее даже не портила короткая детская пижама. Без нее она могла показаться античной статуей — прекрасным творением руки гения, что позабыл лишь вложить жизнь в свое детище. Пижама, дурацкий пакет, порез на щеке — все это соединяло ее с реальностью, словно крича: «Смотри: я живая, я дышу — сегодня, здесь, сейчас!». Сандор потряс головой — может, не пускать ее?.. У него возникало ощущение, что, открыв эту дверь — Иные бы ее утащили! — он перейдёт в какую-то следующую фазу своей жизни. И она перейдет вместе с ним — это красивое, упрямое, ничего не желающее принимать в расчет дитя. Сандор вздохнул. Еще простудится, чего доброго.       Он постучал в окно, со своей стороны. Пташка тут же приблизила лицо к стеклу. Между ними было только освещенное бликами лунного света окно. И еще не имеющая конца и края бездна, которую Сандор сейчас, в этот самый момент, не покладая рук, копал, словно могилу, — для себя, своих чувств и надежд. Пташка вопросительно подняла серебрящиеся в лунном свете, кажущиеся почти белыми брови.       — Как открыть дверь? — прошипел Сандор вплотную к стеклу.       Пташка помотала головой с обреченным выражением и сказала, приблизив губы к щели оконной рамы:       — Под ручкой есть кнопка, маленькая. Надо ее нажать. То есть отжать.       Сандор кивнул и вернулся к злополучной ручке. Кнопка и впрямь там была. Он отжал ее, повернул ручку, и Пташка мешком ввалилась в комнату.       — Ну ты даешь! А зачем сидишь в темноте?       — Я не нашёл, где свет включается.       — Как хорошо, что ты меня пригласил! Теперь я знаю, почему…       — Я тебя не приглашал. Ты сама себя пригласила.       — Хорошо, пусть так. Может, мы все-таки включим свет, а?       Сандор был целиком и полностью «за». Темнота придавала всему происходящему какой-то неуловимый аромат интимности, а этого-то он и пытался всеми силами избежать. Пташка, задевая его плечом, — он отскочил на фут в сторону, ударившись спиной о дверцу шкафа, — прошла к входной двери и щелкнула выключателем. Комнату тут же осветил холодный тусклый свет аляповатой лампы на потолке.       — Так значительно лучше. А это что? Фу!       — Это — не «фу!». Это — вино. Я его разлил, пока искал треклятый выключатель.       — Теперь будет пятно на ковре.       — Ага, а еще — вина в бутылке осталось только на донышке… Мне, честно говоря, больше жаль вина. В пекло ковер!       — Как скажешь. Но будет же вонять. Уже воняет.       — Так иди к себе, там у тебя один сплошной нектар цветов. И магнолии. И душистые маньяки по углам, полагаю. А тут — вонючее вино, вонючий я…       — Очень смешно! Нет, теперь ты меня уже не прогонишь. Пришла — значит останусь.       — До завтра.       — Что значит «до завтра»?       — А то и значит. Завтра ты скажешь, что принимаешь приглашение своей тетки и до конца лета поживешь у нее. И все. Вместо привидений будешь бегать от Джоффа — он хотя бы реален, на наше с тобой общее несчастье.       — Ничего я такого не сделаю!       — Значит, я за тебя сделаю. Скажу, что у тебя истерики на почве падения, что ты боишься темноты. Еще чего-нибудь навру. Тетка твоя, вроде как, за тебя отвечает. Конечно, она тебя заберет.       — Это страшно нечестно и несправедливо! И жестоко — там же Джоффри!       — С этим не поспоришь. Хотя, я боюсь, что Джоффри для тебя менее опасен, чем я. И чем эти твои страхи.       — Джоффри меня тоже пугает. А вы — нет.       — Опять «вы»? У тебя даже для Пташки крайне короткая память.       — Хорошо, ты меня не пугаешь.       — Это потому что ты — глупая Пташка. А должен бы. Постой, но раньше ведь я тебя пугал?       — Да, но это тогда.       — А теперь? Что произошло между этим твоим «тогда» и «теперь»? Я не думаю, что сильно изменился…       — Во-первых, изменилась я. А во-вторых… когда я вас… когда я тебя увидела впервые, то подумала, что ты похож на чудовище.       — Ну тут ты была крайне проницательна, по-моему.       — Нет. Никакое вы… — вот проклятье! — никакое ты не чудовище! Там, в усадьбе, бродят настоящие чудовища, и я их увидела и узнала. Они прячут свои морды под приглаженными личинами и красивыми вещами, но их истинные лица иногда становятся заметны, и это — страшное зрелище! Они поражены, как болезнью, жестокостью, злобой и безразличием, внутренней пустотой. В тебе же — лишь злость. И еще — тоска и печаль. Но жестокости в тебе нет, это я знаю теперь.       — Та-ак, ты, как видно, решила удариться в психоанализ… Седьмое пекло, Пташка, у тебя богатая фантазия, с чем тебя и поздравляю! Людей все же ты знаешь весьма относительно. Однако, нечудовищу надо выпить. А ты пока устраивайся, что ли. Если не передумала.       — Нет, ничуть даже. Спасибо!       Санса забрала свой пакет и залезла с ногами на застеленную немыслимым количеством всяких покрывал, одеял и простыней кровать. Сандор, стараясь не глазеть на нее, отодвинул подальше большое кресло, подволок к нему стеклянный столик, на который взгромоздил почти пролитую бутылку (новую отправил под стол), вытащил сигареты, сел и закурил, откинувшись на спинку довольно удобного кресла. Пташка все еще возилась со своим пакетом, вытаскивая из него телефон, зарядку для него, шлепки в горошек, зубную щетку и пасту, какое-то, видимо, мыло, лекарства. Посмотрев на них, она сунула таблетки обратно, а мазь, вместе с щеткой и пастой отнесла в ванную, где и закрылась, прощебетав на прощание: «Я сейчас».       В этой треклятой пижаме ноги у нее казались еще длиннее… Кто, Седьмое пекло, отменил длинные ночнушки до пола? Наверняка какая-нибудь проклятая баба, из тех, которые вечно бубнят про независимость и равенство полов, а у самих вообще между ног ничего нет! Либо ночнушка, либо совсем ничего не надо. А что, простите, делать с женщиной в пижаме? Что она хочет сказать, надев эту самую пижаму? Что тоже может спать в трусах? Спать в трусах, кстати, — полнейший вздор: неудобно и тесно. Ночнушка — другое дело. Тут все понятно. И ничего не видно, и возбуждает интерес: что же там есть, и какое оно — то, чего не видно?.. Сразу хочется посмотреть… А совсем ничего…       Сандор вздохнул и потянулся за вином. Есть в этой глупой комнате хотя бы стакан? Он, наверное, в ванной — а там Пташка… В пижаме…       Сандор запрокинул почти пустую бутылку с намерением допить то, что в ней еще оставалось.       В бутылке, однако, вина оказалось больше, чем он предполагал, и Сандор залил себе им все лицо — ожог тут же начало дико драть — и белую рубашку. Она уже, конечно, не была такой чистой, как утром, но все же в чем-то ему надо завтра дойти до усадьбы в надежде, что горничная выстирала его одежду. Теперь же весь воротник и половина груди были в бордовых пятнах. «Хорошо сочетаются с Пташкиной кровью на рукаве», — невесело подумал Сандор.       Пташка к тому времени как раз вышла из ванной, свежеумытая, с розовыми щеками и как будто накрашенными губами.       — Ты что, накрасилась?       — Нет, я зубы чистила. А ты что, облился? Да что же это такое, в самом деле?       — Не нравится — не дружи, дверь вон там. И еще другая — на балкон. К летучим мышам. Вместо того, чтобы причитать, пусти меня в ванную — мне надо хоть лицо помыть. И отлить заодно.       Санса отошла в сторону. Сандор прошагал мимо нее практически вслепую, утирая глаза от вина. Санса промокнула салфеткой залитую вином ручку кресла. Какой все-таки неприятный запах от этого пойла! Санса сморщила нос. Неужели он выпьет всю ту, другую бутылку тоже? Боги, что же это будет? Все же влипла она в историю… Надо будет лечь спать в какой-то момент… Хотя Санса сомневалась, что заснет в компании пьющего и глядящего на нее мужика.       Хотя он старается все время отвести глаза — даже нарочито, честное слово, обидно становится!       Но не прогонять же его на балкон! Это было бы верхом неприличия.       Действительно, напросилась, согнала с кровати, а теперь: «Извольте пройти на балкон, потому что я вас стесняюсь!»? Вообще, надо ей лечь на кресле. Ей нужно меньше места. Он вон какой огромный. Санса макушкой едва доставала до его плеча. Родственники Сансы были все же меньше ростом и не настолько мощно сложенными. Дядя Роберт, впрочем, тоже был высоким, но он так растолстел за последние годы, что не производил впечатления высокого, — полнота каким-то странным образом скрадывала рост. Мальчишки в школе Сансы попадались, конечно, и высокие — но они почему-то были все худые и сутулые и напоминали Сансе вытянутых в длину червей. А Сандор был сложен великолепно: широкие плечи, прямая, даже слегка горделивая осанка, — он уж-то не сутулился! — узкие бедра… Сансе стало стыдно за собственные мысли, и она, не зная, чем себя занять, попыталась промокнуть салфеткой еще и лужу от вина на полу.       — Что ты тут ползаешь, как краб? Опять эта история с лужей? Да уймись ты! Наверняка уже высохло.       Сандор вышел из ванной: лицо и волосы мокрые, рубашка — вся в вине.       — А что ты так долго там?       — Ты что, время засекала? Я что, помыться не могу?       — А-а-а, прости. Мылся? — Санса зарделась.       — Ну да, мылся, а что такого? Ты, видимо, полагаешь, что я никогда не моюсь, а? Боги, Пташка, сидела бы ты у себя в гнезде…       — Если мылся, то зачем надел обратно грязную рубашку? Она же у тебя вся в вине…       — Надо же что-то было надеть. Нет у меня другой — все остались там, в усадьбе.       — Тогда сними, а я постираю. Вино можно отстирать, если сразу намочить водой.       — Откуда у тебя такие глубокие познания об алкоголе?       — А мы с подругами где-то год назад устроили девичник, когда у подруги родителей дома не было. Ну и выпили вина — а потом кидались подушками, и опрокинули стакан на простыню…       — Кидались подушками? Я пойду, пожалуй, спать на балкон. Ты уверена, что тебе пятнадцать, а не пять?       — Мне почти шестнадцать!       — Ну, зашибись! Тогда иди спать, большая девочка.       — Я не хочу! Давай рубашку, я постираю.       — Не дам, не надо! Мне и так прекрасно! Очень оживляет. Мое вино, твоя кровь…       От последней фразы Санса широко раскрыла глаза, и ее передернуло.       Сандор, мысленно прокрутив свою речь в начинающей потихоньку туманиться от вина голове, — ром был уже далеко — вдруг понял, что ее так огорошило. Боги! Растреклятое Седьмое пекло!       — Я ничего такого в виду не имел, ты поняла? То, о чем ты подумала, — не смей, выкинь это немедленно из головы! Я что по-твоему, людоед? Седьмое пекло, Пташка, и зачем ты сюда прилетела?.. Когда же кончится этот жуткий день!.. Такое ощущение, он будет длиться целую вечность…       Сандор плюхнулся на кресло со всей злости и закурил. Пальцы дрожали, так бы их растак! Так дрожали от ненависти к себе и ненависти к Пташке, которая стояла там и смотрела на него, склонив набок голову, — точь-в-точь любопытная птичка на ветке — что он не смог прикурить: обжег себе пальцы и уронил зажигалку на пол. Невыносимо! Проклятый огонь! Проклятая Пташка с ее крамольными мыслями! Вот какого она о нем мнения? Было впору присоединиться к тем двум, в лесу? Все равно Пташка считает их одного поля ягодами. И еще полчаса назад щебетала что-то про чудовищ — и нечудовищ! А тут истинные мысли вылезают на поверхность. К чему было это вранье?       Перед носом щелкнула зажигалка. Сандор открыл глаза, не желающие больше ничего видеть, — вот бы заснуть! Может, даже и не проснуться — чего ради? Перед его взором предстала Пташка с решительным лицом, держащая зажжённую зажигалку. От терзающей ее внутренней мысли и напряжения у нее побелели крылья носа, и с этими слегка нахмуренными бровями и пламенем в руке она стала похожа на какую-то богиню мести и правосудия. Грудь — находящаяся прямо перед лицом Сандора — неровно вздымалась и тут же опадала, словно кислород не успевал наполнить Пташкины лёгкие.       — Сандор Клиган, хватит себя жалеть! Я ничего такого не думала. Тошно смотреть, как ты себя накручиваешь! Мужчинам жутко нравится себя жалеть, как я вижу. — «А она становится проницательной — что это, опять школа Серсеи?». — Но сейчас у тебя нет повода.       Пташка, пригасив зажигалку, опустилась перед ним на корточки, положила свои ледяные ладони ему на одно колено и взглянула своим русалочьим взглядом прямо ему в лицо — не отводя глаз.       — Я тебе верю.       Сандор застонал.       — Не надо так со мной. Для тебя это — игра. Для меня — моя беда. Я не хочу, чтобы она стала еще и твоей.       — Может быть, я хочу.       — Нет, не хочешь. И ничего такого не будет. Даже и не надейся! Я поделился с тобой комнатой, но свой персональный ад предпочитаю держать закрытым для посторонних.       — А я для тебя посторонняя?       — Ты — нет. И именно поэтому — держись от меня подальше.       — А если я не стану?       — На твое счастье, Пташка, у меня еще есть остатки совести. И мозги какие-то тоже есть — пока я их еще не все пропил. Поэтому, если ты не будешь — я буду за нас двоих. Тебе понятно?       — Мы еще это обсудим.       — Не думаю, что там есть, что обсуждать.       — Это не только тебе решать.       Санса встала.       — Пока же сними рубашку. Я ее постираю. Только и всего. Я не хочу, чтобы Джоффри ржал, как мерин, когда ты явишься завтра в таком виде. Мне от одной этой мысли становится так больно, словно меня кто-то душит. Так что выбирай: или ты снимаешь рубашку сам, или я ее с тебя стащу. Я не уверена, что смогу с тобой справиться, но я попробую. Итак?       Сандор молча стал разоблачаться. Молча поднял на нее глаза, в которых, казалось, отражалась самая черная бездна миров. Сансе стало жутко и горько, словно кто-то с силой воткнул ей стальную иглу куда-то пониже ребер. Она прищурилась, чтобы сосредоточиться на своих дальнейших действиях.       Так, рубашка. В ванной есть мыло. Санса зашлепала к раковине, лопатками чувствуя на себе взгляд Сандора. «Закрою лучше дверь». Как странно пахнут мужские вещи! От ее братьев порой так воняло, что Санса думала, что и лошади, пожалуй, лучше пахнут.       Рубашка Сандора пахла иначе. Сигареты, воротник — еще вином, едва заметный запах одеколона, и еще что-то — незнакомое, но приятное. От отца пахло не совсем так, но слегка похоже. Санса еще раз понюхала рубашку, чтобы запомнить запах.       Вот и еще одна нитка протянулась между ними. Одной больше нужно будет рвать, если что — одной дыркой станет больше на душе. И у нее, и у него.       Санса остервенело начала застирывать рубашку от пятен холодной водой. Вино упиралось, но смывалось. Вот уже почти все. Санса встряхнула мокрую рубашку, отжала ее в полотенце, как когда-то учила ее мать, — быстрее высохнет — и встряхнула, чтобы рубашка хоть чуть-чуть разгладилась.       Она вернулась в комнату. Сандор стоял, повернувшись лицом к раскрытому окну. Боги, как он все же красив! Такого тела Санса еще не видала — только рисовала на уроках живописи в студии, копируя античные скульптуры, вырисовывая каждый мускул. Вот бы с него нарисовать картину! Интересно, он согласился бы? Вряд ли. Начал бы сразу говорить о том, что это неправильно, что им не стоит… Санса любила живопись и умела ценить телесную красоту, рассматривая подолгу альбомы с любимыми репродукциями, пытаясь понять, где же совершенство — в объекте или во взоре художника, отобразившего этот объект. Сестра ее дразнила за это: «Санса опять смотрит пиписки у древних мужиков — фу!».       Каково это — чужое тело на ощупь? Оно кажется теплее собственного? Там, возле цветочных горшков, Сансе показалось, когда она положила руку Сандору на грудь, что он — как печка, а она сама — весенняя сосулька: еще миг — и растает, стечет водой в землю, еще не прикрытую травой. Там он был в рубашке. А без рубашки, наверное, еще теплее… Каково это — когда твоя кожа настолько тесно прислоняется к чужой, что ты не знаешь, где кончаешься ты и начинается он?       Санса вздохнула и вздрогнула — позвоночник свело таким сладким спазмом, словно через все ее тело прошел ток — и спустился туда, где она должна еще быть ребенком. Ребёнком Санса себя совсем не чувствовала. Сейчас — точно.       Она тихо подошла к нему и положила обе свои ладони ему на спину — туда, где мышцы плеч переходили в шею. Волосы у него были перекинуты через плечи вперед, и шея казалась странно незащищенной, как у мальчишки. Санса порой мыла младших братьев, помогая маме, и ее всегда смешили и умиляли их тонкие шейки и пушистые, как у жирафят, затылки. Санса подошла еще ближе, прижалась щекой к его позвоночнику, прямо между лопаток.       Так они простояли минуты две. Или два часа. Санса абсолютно потеряла счет времени. Мыслей в голове не было никаких — только серебристая пустота.       В какой-то момент Санса почувствовала холод, пошатнулась, потеряв точку опоры, руки ее безвольно упали вниз. Сандор отстранился, ничего не говоря, забрал со столика сигареты, зажигалку, и прошел на открытый балкон, захлопнув за собой дверь. Санса почувствовала запах табака.       Ее била дрожь. Она, ежась, как от сквозняка, добежала до выключателя, погасила свет и нырнула в постель. Постель была выстывшая, словно гроб — будто ее для Сансы все это время грели ледяные мертвецы. Санса простучала зубами пару минут, кутаясь, как в кокон, во все имеющиеся одеяла. Покой, как и тепло, не желал приходить.       Тут Санса кое-что вспомнила. Она потянулась к тумбочке за пакетом, достала оттуда маленькую свечку и свою собственную зажигалку, щелкнула ею, зажигая скрючившийся, почерневший фитилек. От пляшущего огонька ей стало теплей и спокойней. Все равно, что смотреть сквозь дверцу печки, как на догорающем полене пляшут последние язычки пламени. Сансу начало клонить в сон. Она поставила свечу на тумбочку, устроилась поудобнее, повернувшись к ней лицом.       Хлопнула балконная дверь. Это вернулся хозяин комнаты.       — Что это? Зачем ты притащила свечку? Теперь ты хочешь нас спалить? Тебе мало было уже развлечений на сегодня?       — Это просто свечка. Я люблю смотреть на огонь.       — А я — ненавижу. Потуши ее, пока не заснула.       — Ладно.       — Слушай меня, Пташка. Я скажу тебе это только один раз… То, что ты сделала… То, что ты пыталась сделать… Ты не представляешь, насколько я был близок к тому, чтобы сорваться… Я готов был проглотить тебя целиком — от твоей рыжей макушки до пыльных пяток… И это убивает меня… Ты убиваешь меня, ты это хоть понимаешь? Эти свои игры — оставь их для слюнтяев в твоей школе… Здесь и сейчас — это слишком… Слишком несправедливо, слишком больно… Не делай так больше… Честное слово, мне легче пустить себе пулю в лоб — так я хотя бы избавлюсь от мыслей о тебе в этой моей голове, Иные бы ее забрали… Но то, что ты ищешь — я не могу тебе это дать, понимаешь? От меня и так уже мало что осталось, не добивай хотя бы ты… Особенно ты…       Санса молчала. Ее душил немыслимый, обжигающий стыд. Она потушила свечу и накрылась с головой одеялом. Сандор тихо сел в кресло. Когда она решилась-таки выглянуть из-под одеяла, он все так и сидел, глядя в окно на луну которая то сияла своим бледным ликом в окно, то занавешивалась, как невеста, тюлем, порхающим ленивой бабочкой вокруг полураскрытого окна. Луна серебрила Сандору волосы, словно он вдруг поседел — и от этого он казался странно моложе.       — Простите. Спокойной ночи. Дать вам одеяло?       — Не надо, спасибо. Спокойной ночи, Пташка.       Он не стал даже поправлять ее «выканье». У Сансы на глаза навернулись слезы. Теперь она точно все испортила…       — Только не смотрите на меня, ладно? А то мне неловко… Я никогда… никогда не спала в комнате с мужчиной. Даже с папой или братьями…       — Я не буду смотреть, не беспокойся. Спи. Я тоже…       — Что?       — Не спал в одной комнате с женщиной. Никогда. Так что в этом смысле мы с тобой на равных. Девственники…