Мне пора узнавать тебя заново, Мне пора тебя вспоминать. Так боюсь сердцем правду обманывать, Заблудившись в потёмках без сна. В доме холодно, призрачно, брошенно, Память стерта и жизнь далека. Плеч твоих угловатую скошенность Не моя потревожит рука. Я не вижу, о чем тебе грезится, — Так пугает твоя новизна Остриём безответного месяца, Тем, что помнить и тем, что не знать. Может быть, я сама себя выдала, Тем, что вспомнила, что умела. Всё любуюсь тобою, как идолом, Как рассветом сквозь холод стекла.
Санса проснулась от холода и боли в боку и обнаружила, что вся груда одеял, в которые она вчера закуталась, сползла на пол и валяется справа от кровати, а сама она спит на животе, с задравшейся до плеч майкой. Санса медленно перекатилась на спину — бок дернуло, как будто ей туда приложили горячим утюгом. Когда-то они на спор с Арьей по очереди трогали разогретый утюг, который мама оставила включенным, пойдя на балкон за бельем. Подбила ее, конечно, Арья, обзываясь трусихой и неженкой-недотрогой. «Ты принцесса! Принцесса! Эй, принцесса, где твой замок?» Санса тогда не выдержала, засучила рукав и первой приложилась рукой, внутренней стороной, там, где ладонь переходит в запястье — Санса полагала, что там будет меньше заметно — к краю раскаленного утюга. Арья, тем временем, медленно вслух считала до пяти, глядя на Сансу во все глаза — такое поведение старшей сестры, по ее мнению, жуткой зануды и неженки, изумляло. Санса, кусая губы, крепилась. Казалось, утюг впился в ее плоть, прожигая до кости. Она стойко выдержала боль, продержалась пять секунд и даже чуточку больше, хоть на глаза сами собой набегали слезы — очень уж было больно. Арья, с опаской оглядываясь на приотворенную балконную дверь, где мать, стоя спиной к ним, снимала последние простыни, тоже приложила руку к утюгу — Санса только успела вскрикнуть: «Арья, не делай этого!». Окрик услышала мать и, бросив на пол балкона только что снятое, чистое и аккуратно сложенное белье, поспешила в комнату. Влетело им тогда обеим — но Арье, как обычно, досталось больше. И отец, и мать отлично знали, кто является инициатором подобных развлечений. Вечером, сидя под запором в комнате, — они тогда еще спали вместе на двух одинаковых, поставленных к разным стенам кроватях — Арья, набивая себе рот курятиной — ужинать с семьей им тоже не разрешили, отец пытался отменить эту часть наказания, но мать была категорична — заявила: — А ты ничего, на самом деле. Но все равно неженка, конечно. Зачем ты заорала? — Ты никогда ничего не понимаешь! Я испугалась за тебя. Мне не хотелось, чтобы ты тоже это чувствовала. Больно же. — Ничего и не больно! Вон, уже все прошло. Мать густо намазала им руки мазью от ожогов, и саднило чуть меньше. — Зато нас еще и наказали. Будем сидеть по твоей вине тут весь вечер, как кролики. Если бы ты не орала, то никто ничего бы не узнал. — Ты совсем дура, что ли? Такой пузырь мама бы обязательно заметила, если не сегодня, то уж завтра с утра — точно. Под кофтой еще можно скрыть, а вот под пижамой — никак. — Ладно, неважно. Здорово, что ты не струхнула. Зато у нас теперь будут одинаковые шрамы. Хочешь, будем играть в индейцев? Я придумаю тебе новое имя, какое-нибудь типа «Бесстрашного ястреба»? — Не хочу я быть никаким ястребом! У ястребов злые глаза и клюв крючком. — Зато как они летают! Помнишь, когда мы ездили в горы и отец показал нам одного, что парил под самым небом? — Помню. — Хорошо, не хочешь в индейцев, давай играть в разбойников. Ты будешь принцессой, а я — огромным страшным разбойником с черными нечёсаными волосьями и зверской рожей. Я тебя похищу из башни — а ты в меня влюбишься. — Какой бред! Я никогда бы не влюбилась в такого! И вообще мне не нравятся брюнеты. Мне нравятся светловолосые. — Ага, как этот осёл с надутыми губами, сын дяди Роберта. Я видела, как ты рассматривала ту фотографию, что привез из столицы отец… — Ах ты, обезьянка! Ничего я не рассматривала! Я только один раз посмотрела. И он вовсе не осёл. Нет, давай лучше играть, что я принцесса, а ты — принц, что приехал к моей башне на прекрасном белом коне. Ты будешь звать меня, а я не выйду, рыдая от горя в своей узкой келье — меня будет стеречь дракон. А быть огромным разбойником ты все равно не можешь — ты же на две головы меня ниже. — Фу, какая тупая история, вроде тех сказок, что тебе так нравятся! Зачем мне тебя звать, если ты все равно не выходишь? И потом — принцы все придурки. Хорошо бы, дракон откусил ему голову, твоем принцу. Тоже мне, принцесса. Я сама себе буду разбойником — и буду красть золото и коней, а не всяких там дур из башни. — И очень хорошо, а я лучше книгу почитаю. Отстань уже. Сансе тогда было лет десять, а Арье — семь. Шрам на запястье и впрямь остался — вот он, едва заметный. Интересно, помнит ли Арья эту историю? И остался ли у нее тоже этот дурацкий шрам? Как это было давно, как будто и не в ее жизни даже. Однако, надо было вставать. Клигана в комнате не было, видимо, он уже ушел на работу, не разбудив ее. Санса сползла с кровати и, прошлепав к столику и креслу, где он провел ночь, с интересом взглянула на бутыль с вином. Уровень был тот же, что и вчера. Похоже, Сандор вообще больше не пил. Правда, на краю балкона стояла пепельница с кучей окурков и валялась пустая пачка из-под сигарет. Когда Санса заснула вчера, она ничего уже не слышала. И снов тоже не видела. Видимо, сказались две таблетки обезболивающего, что она выпила. Сколько там времени? Полдевятого. Еще есть шанс успеть на завтрак. Санса вдруг поняла, насколько она голодна. Вчера вечером перед выползанием на балкон она наскоро съела йогурт и большой кекс из тех, что стояли в ее микроскопическом холодильнике. Но надо помнить, что она не обедала вчера. Нельзя же вообще ничего не есть. Голова совсем не соображает, и начинаешь делать вещи, которые делать совершенно не надо. К примеру, эта вот история с прикосновениями… Санса вспыхнула, вспомнив это, решительно отмела все мысли и ощущения, связанные с тем эпизодом — даже думать об этом было больно и неловко. Никогда она больше не будет так делать! И никогда не будет приставать к взрослому мужику. И правда, есть же ровесники, в конце концов! Ну, не Джоффри, конечно, но есть и другие — дома, в школе… «Буду думать о них, скоро уже лето кончится и все это забудется, как страшный сон… И вообще, никогда не любила брюнетов…» Мысли о школе напомнили Сансе о том, что она еще не звонила матери. А где телефон? Вот он, стоит на зарядке. Никаких пропущенных звонков. Сейчас она оденется, пойдет на завтрак, а там, за едой, позвонит матери. Стоп. Завтрак, еда… А как она выберется из номера? Ключа нигде не было видно. Похоже, Сандор унес его с собой, а она попросту заперта. Вот пекло! Оставался лишь одни путь — обратно, через балкон… Санса наскоро переоделась во вчерашнюю майку и шорты, благо она их захватила — второй раз рассекать по карнизу в пижаме не возникало никакого желания.На шортах было пятно от йогурта — ну да кто это сейчас заметит — особенно в прижатом к бетону положении! Глянула на свои вещи, начала было их собирать, потом плюнула, взяла только телефон и ключ от своего номера и с опаской выглянула в окно. Эта сторона гостиницы смотрела на густую поросль самшита, за которой была служебная парковка, дорога, а за ней зеленело море. Погода была сегодня премерзкая — было душно и парило, как вчера, даже сильнее, воздух пах озоном — видимо, надвигалась гроза. Удивительно, что в комнате было так холодно. Похоже, Сандор когда-то ночью включил кондиционер… Санса осторожно вышла на балкон, глянула на служебную парковку. Там, вроде, никого не было. Она быстро перелезла через стенку балкона и, пригнувшись, как могла (а то еще кто-нибудь из гостей ее увидит — презабавное будет зрелище), поспешила к своему номеру. До него было не очень далеко, но вчера этот путь показался куда менее длинным — дневной свет словно растягивал дурацкий бордюр в длину. Вот и номер. Санса с облегчением перекинула ногу через свою собственную стенку балкона, оглянулась, как вор, застуканный на месте преступления, и с ужасом поймала на себе удивленный взгляд вчерашней старухи, которую она встретила в холле. Та как раз выходила на балкон из номера, что был по соседству с номером Сансы, через стенку. И сегодня на ней была майка с древом жизни… Санса, судорожно сглотнув, пропищала неожиданно тоненьким голоском: — Я… У меня телефон упал в кусты, с балкона. Я спустилась, чтобы его подобрать… — Да, конечно, дорогуша. Не разбился телефон, надеюсь? — Нет, он упал в кусты, туда, в самшит. Все в порядке. — Ну, я рада за тебя. Вы так привязаны к этим вашим коробочкам, а я никак не привыкну, все по-обычному предпочитаю разговаривать. Кстати, я тебя вчера не побеспокоила своей болтовней допоздна по телефону? Я думала, по соседству никого нет, решила с подругой поболтать. Ты так тихо сидишь там, как мышка просто. Я сама очень плохо сплю, любой шум слышу — старость, однако. А тут так с соседкой повезло! А то вечно какие-то бугаи — телевизор до часу ночи, курево на лоджии. Один тут вчера часов до четырех дымил на балконе у себя — на том конце стены, к счастью. Я даже вышла посмотреть. Сам, видимо, пьяный в дымину, здоровый, страшный, как смертный грех. Луна была яркая, видно было, как днем. Выкурит сигарету и опять на луну давай таращиться. Или лицо руками закрывает, видимо, совесть мучила, грехов на душе много… Санса, позабыв, что так и стоит: одной ногой на балконе, а другая — болтается над перилами, дернулась, как зверь, попавший в капкан, и едва не упала. Она наконец встала двумя ногами на пол балкона и опять взглянула на мило улыбающуюся старуху. — Нет, я ничего не слышала, я музыку слушала в телефоне — в наушниках, так и заснула. А что, луна была полная? Меня сигаретный дым не очень раздражает, я привыкла… Мне жаль, что вам не дали спать… — Ничего, я с утра отлично выспалась! Сходила позавтракать, а потом опять легла спать. Луна… нет — она была почти полной. Полнолуние, на мой взгляд, сегодня. Что касается сигарет — они меня не раздражают, то есть, раздражают, но не в том смысле. Я сама курила лет с пятнадцати — и до шестидесяти, пока сын, врачи и эмфизема меня не заставили бросить. И муж мой тоже курил — как паровоз дымил, даже дома. Он пятнадцать лет назад умер, вот и все эти штучки мне напоминают о нем и действуют на нервы. И самой до чертиков хочется курить — а нельзя. Хочется дожить до правнуков… У меня, видишь ли, четверо внуков — твоего возраста примерно и чуть постарше. Так что, надеюсь все же увидеть, что каждый из них сможет произвести на свет. А ты почему привыкла к дыму, у тебя родители курят? — Нет. То есть, да. То есть… Друзья курят. — Это хорошо, что не родители — мерзко, когда весь дом пропах табачищем. Мой зануда-сын всегда мне говорил: «Мама, от тебя так пахнет табаком…». Я ему на это всегда отвечала: «Есть запах погаже, чем табак…». Его счастье, что я не пью виски — желудок ни к черту всегда был. А то с удовольствием бы… Моя женская жизнь уже закончилась — беречь себя ни к чему, ну не для могилы же… И старуха зашлась скрипучим смехом, перешедшим в дикий приступ жесточайшего кашля, бульканья и свиста. Придя в себя, она опять с интересом взглянула на Сансу, что чаще, чем надо, с вежливо-глуповатым видом моргала ресницами, в душе проклиная болтливую старуху, которая, по-видимому, уже лишила ее завтрака. Ее учили, что старших перебивать нельзя — а старухе на вид было лет сто. Сансу выдал желудок, который начал предательски урчать. Старуха засмеялась. — Иди уже есть, милочка. Как тебя, кстати, зовут? Я Оленна, будем знакомы. Я тут еще побуду какое-то время, так что, наверное, свидимся… Очень приятно и интересно было с тобой поболтать, с удовольствием это повторю как-нибудь. — А я Санса. Очень приятно. — Санса? Красивое имя. Очень интересно. Ну, иди уже, а то сейчас почти девять. Увидимся. И старуха, кинув на Сансу загадочный взгляд, скрылась за своей дверью. Санса с облегчением прошлепала к себе в комнату, предварительно с порога балкона внимательно оглядев ее. Никаких изменений. Санса выдохнула — и побежала в ванную, на ходу стягивая грязные тряпки. Приняв пятиминутный душ, Санса, охая от опять разболевшегося бока, полезла в шкаф за джинсами — вещи она, конечно, забыла снести в стирку, и теперь оставались либо джинсы, одиноко болтающиеся в шкафу, либо надо было надевать что-то грязное, либо — о, ужас! — платье. Платье висело на крючке у двери, в чехле, — в шкаф оно не влезало по длине. Санса с детства не носила платья, после того, как в школе один мальчишка — кудрявый, рыжеволосый, как она сама, но с темными глазами, он ей даже нравился, помнится, — задрал ей палкой юбку на перемене, в самом центре площадки, куда их выпускали гулять в хорошую погоду. Там собралась вся школа — порядка трехсот детей. И все они, казалось, заметили ее позор, уставились на нее — Санса до сих пор помнит это ощущение сотен смотрящих на нее с издевкой глаз — и грянули в хохоте. Санса зажала руками уши и рванула к зданию школы, но споткнулась и разбила коленку о бордюр, что отгораживал засыпанную кедровой, сладко пахнущей стружкой игровую площадку от асфальта. Народ за спиной, включая ее обидчика, грянул новой волной смеха. Она не хотела плакать из гордости и нежелания показывать своему противнику, что он добился-таки своей цели и унизил ее — но злые слезы все равно, как всегда, сами лезли на глаза. Тут ее мучения неожиданно окончились — подоспел старший брат. Он гонял с друзьями мяч на лужайке неподалеку — он был тогда уже в последнем классе младшей школы, и ему полагалась привилегия не находиться постоянно на игровой площадке. Подняв плачущую Сансу с земли, он обернулся на рыжеволосого и прошипел: «Тронешь ее еще раз — пожалеешь, что на свет родился, ты…» — и ввернул такое словечко, за которое его на два дня наказала директор, как раз подошедшая к месту происшествия. Брата дома родители даже похвалили. А Санса с тех пор ходила в школу только в штанах, а в жаркие майские дни — в шортах. Санса начала натягивать джинсы на еще влажные после душа ноги, как вдруг поняла: они на нее не лезут. Ну совсем. Когда это она успела так разжиреть? Казалось бы, наоборот, второй день ничего не ест, а молния джинсов никак не желала сходиться на животе, шов проймы безжалостно врезался в пах — ну, беда! Санса втянула живот так, что у нее возникло ощущение, что он прилип к позвоночнику изнутри, и еще раз рванула молнию со всей силой. Молния, естественно, обиделась на такой маневр и оторвалась, а тонкая ткань летних джинсов треснула по шву, разойдясь до самой промежности. Санса охнула и со злостью бросила об пол оставшийся у нее в руках бегунок от молнии. Потом медленно стянула с себя злополучные штаны, швырнув их об стену, — чтобы им провалиться в преисподнюю! — и с тоской взглянула на платье. Платье ей подарила Серсея, которая купила его на следующий день после прилета Сансы на море. Они специально за ним ездили в город. Предполагался званый вечер — эксклюзивная вечеринка после концерта Джоффри в дорогом частном клубе. Туда Серсея хотела взять и ее. Упираться было бессмысленно и неприлично. Тогда Санса еще не до конца раскусила Джоффри. Сейчас бы она точно сражалась до последнего, лишь бы с ним не идти: спрыгнула бы со шкафа, чтобы сломать ногу — но только не его компания. Особенно в этом платье! Платье было ужасное — его выбирала сама Серсея. Серебристо-голубое, из мерцающей легкой натуральной матовой ткани, вроде креп-жоржета, слегка открывающее грудь, подчеркивая ее форму и поддерживая ее плотной, чуть присобранной в середине деталью корсажа, а сзади отрывающее спину почти до середины. Неширокая летящая юбка ниспадала до лодыжек — этакий компромисс между вечерним и летним нарядом. Лифчик к платью не предполагался, а если и предполагался, то какой-то уж совсем диковинный. Были куплены и туфли -лодочки на низкой подошве, почти без каблука. Вдобавок, платье плотно охватывало талию, а сзади, под низким вырезом на спине затягивалось на бант лентой шириною в ладонь… Как она будет надевать этот кошмар со своим больным боком? Вдобавок, Санса вспомнила, что оставила мазь и таблетки в номере Сандора. Вот дьявол! Вечер тогда был сорван — на счастье Сансы, концерт Джоффри отменили по каким-то внутренним причинам, которых Санса не знала. Вроде бы, в этот вечер кому-то срочно понадобилось помещение клуба, и он заплатил баснословную цену. Праздник же перенесли на конец лета — после того, как хозяин клуба провел два часа в кабинете в обществе разъяренной Серсеи, уламывая и успокаивая ее. Санса же была очень довольна. Платье повисло немым укором в прозрачном чехле, и Санса надеялась, его очередь уже никогда не придет. Но нет же — дождалось-таки, треклятое платье! Санса глянула на часы — до закрытия буфета оставалось пятнадцать минут. Есть очень хотелось. Если бы не завтрак, Санса бы пошла в бельевую к старшей горничной, заплатила бы побольше — и через пару часов у нее бы была пачка чистых маек и шортов. «Ну ладно, мерзкое платье — я так и сделаю, но сперва поем!». Кое-как влезла в платье: с синяком, который теперь стал истинно синим с лиловыми пугающими оттенками там и сям, застегнуть тугую молнию на боку (к счастью, не на больном) и завязать идиотский бант было делом непростым. Но Санса, раззадоренная голодом и злостью на зловредную тряпку, таки победила ее. Она напялила туфли, взяла ключ и телефон и поскакала по коридору в холл — на завтрак. Администратор — тот самый, что поделился с ней ценной информацией про спящую красавицу и чудовище, изумленно воззрился на нее через очки. Санса торопливо кивнула ему и забежала в длинную, с низким потолком пристройку к основному зданию холла — буфет. К счастью, она была там не одна. За столиком у окна сидела молодая мамаша с малышом, который неторопливо и очень старательно, помогая себе всеми десятью пальцами, запихивал в рот гигантский шоколадный кекс. Мамаша — красивая черноволосая женщина — мельком взглянула на Сансу и ее платье и опять отвернулась к окну, не переставая при этом журчать по телефону и отхлебывать кофе. Санса взяла себе самый большой стакан с кофе, булочку, упаковку сливок для кофе, большой йогурт, кусок сыра и оладью, которую пожарила сама в вафельнице из заготовленного в большой кастрюле теста. Еще немного подумав, взяла себе на потом пару зеленых, словно восковых, яблок. Взгромоздив все это обилие на поднос, она выбрала себе столик в углу, где сходились два, во всю стену, окна, и принялась за еду. Может, посадить на мерзкое, неудобное, цапающее молнией кожу платье кофейное пятно? Санса, заглатывая жадными кусками булочку с сыром, прикинула, что, может ей еще и понадобится это орудие пытки — больше моральной, чем физической. Она уже расправлялась с оладьей, заедая ее вместо сметаны йогуртом, как зазвонил телефон. На проводе была Серсея. — Привет, Санса, ты уже встала? — Да, я завтракаю. Доброе утро! Что-то случилось? — Нет, что ты! Спасибо, все отлично. Как твое самочувствие? Как твой синяк? — Значит, он все-таки рассказал! Проклятье! Вопрос в том, что именно он поведал, а про что предпочел умолчать… — Очень даже ничего. Я вчера проспала весь день, приняла обезболивающее, потом еще ночью… — Хорошо. Я вызвала тебе врача, все-таки надо, чтобы он тебя осмотрел. — О боги, зачем?! — Он будет у нас через час. Я не хочу, чтобы ты в таком состоянии шла одна. Джофф уехал с утра с Бейлишем на теннисный корт в город — на лимузине с шофером. Я пошлю за тобой Клигана — на моей машине. — Нет, тетя, пожалуйста! Не надо никого посылать! Особенно его — и на теткиной машине, боги! — Не спорь! Я уже все решила. Еще не хватало, ты потащишься по этой пыльной дороге полторы мили! Жди, он скоро приедет. Кстати, если тебе вдруг надо что-то постирать, захвати это с собой — горничная затеяла стирку, и уже, насколько я слышу, закончила стирать наше — в подвале сушилка ревет. — И тетка повесила трубку. Санса допила кофе и уныло откусывала теперь яблоко маленькими кусочками. Яблоко было кислое, и после сладкого, жирного кофе от него сводило челюсти. Пока она ждет — боги, и еще это платье! — можно позвонить маме. Мешок с бельём, к счастью, уже был собран, и валялся за дверью комнаты. Кстати, коль скоро ей-таки навязали Сандора в шофёры, можно было попросить его захватить ей лекарства из его комнаты… Санса отложила яблоко и набрала мамин номер, висевший на «быстром вызове» под номером один. В течение учебного года Санса должна была регулярно отзванивать матери, иначе та начинала звонить сама, нервничать — было себе дороже. Сансе было так жаль мать, что она предпочитала позвонить лишний раз и убедиться, что мать не задается вопросами, типа, жива ли еще Санса, или ее сбила машина, похитил маньяк, напоили друзья в подвале и прочее. После пары раз, когда она по каким-то пустяковым причинам забывала позвонить, мать уже ждала ее дома после школы — с разросшимися до немыслимых размеров синими кругами под глазами и потерянным взглядом. Мать никогда не кричала, даже голос не повышала — она садилась на диван, включала телевизор, который отродясь не смотрела, и упиралась в экран невидящим, остекленевшим взглядом, а в руках с дикой скоростью мелькал клубок ниток, который она перематывала из фабричного мотка. Санса сидела напротив, слушая это чуть различимое ухом «шшух-шшух» — на каждом следующем обороте шерстяной нитки вокруг клубка. С того времени этот шуршащий звук намертво приклеился к образу матери в восприятии Сансы — ей казалось, что где-то там, прикрываемые тяжелым надсадным молчанием, в голове у матери, как змеи, носятся воспаленные, горькие и безумные мысли… Шшух-шшух… В трубке загудело. На втором гудке мать подошла к телефону. — Привет, солнечный лучик. Санса ненавидела, когда мать звала ее так, но сказать про это как-то не решалась. — Здравствуй, мам. Как ты? — Спасибо, лучше. Простуда, кажется, прошла. Голова еще только побаливает. Завтра, наверное, поеду в офис. Оттуда звонили про какие-то бумаги твоего отца… Говорят, без меня не разберутся… Ты лучше скажи как ты. Мне час назад звонила Серсея, сказала про твое падение с лошади. Я хотела позвонить сразу, но подумала, что лучше дать тебе поспать. До школы осталось две недели — спи, пока можно. Так что там с лошадью случилось? Рассказывай. — Да ничего страшного, мам. Я отбилась от группы, птица напугала лошадь, та скинула меня и ускакала. Ты же знаешь, как у меня было с верховой ездой… Я ударилась спиной — там большой синяк, сбоку, и еще я поцарапала лицо веткой. Меня нашел телохранитель Джоффри и отвез в гостиницу. Я потом весь день проспала после этого. Потом выпила лекарство, что ты мне положила в сумку, то, болеутоляющее, и намазала синяк мазью в желтом тюбике. И все. Сегодня уже гораздо лучше. — Я попросила Серсею показать тебя врачу. Мало ли, чем ты ударилась. — Ах, это твоя работа? — Ну конечно. Там куча внутренних органов, может, ты что-то себе повредила, кто знает. Я знаю, ты не любишь врачей, но потерпи. Лучше все проверить… Я не выдержу, если еще и с тобой что-то случится, ты же знаешь. — Ничего со мной не случится, мам! Ладно, хватит об этом. Ты-то как? — Ну, а что я? Пока не заболела, все сидела в офисе — допоздна. Вчера говорила с твоим братом по телефону. У него какая-то новая девушка. Говорит о ней с придыханием… Санса словно слышала, как у матери на губах при этих словах появилась улыбка, легкая, как перышко, что падает утром на пол возле кровати, каким-то непостижимым образом выбравшись из подушки. Как же она любила эту улыбку, как скучала по ней… — Как хорошо! Будешь с ним говорить, предавай от меня привет! И девушке тоже! — Обязательно! Если он только не сменит ее до следующей недели… А, еще звонила нашим малышам. Арья ходит в группу по фехтованию, представляешь? Тетка твоя сказала, она довольна страшно и делает успехи… — Ха, мам, ты же ее знаешь… Она там всех продырявит… — Да уж. Вы так непохожи. А ты там чем занята? Про лошадь я уже поняла… — Ну, мам… Ничего особенного. Купаюсь. Гуляю. — С кем-нибудь подружилась? — С кем тут подружишься? А, сегодня утром болтала с одной занятной бабулей — с соседкой по комнате. Она, по-моему, очень интересная… — Хм, и это все? Хорошо. А как там у тебя с Джоффри? — Да все отлично, мам! У меня вообще все хорошо, я же говорю. — Да? Ты как-то странно об этом говоришь, и голос у тебя какой-то, ну, другой. Твой, но только взрослее, что ли. — А я и вправду выросла — видимо, вширь. Сегодня не влезла в джинсы, ну знаешь, те, что с вышивкой на колене. Еще и порвала их, пытаясь застегнуть… — А что ты хотела? Этим джинсам два года. Удивительно, что ты в них еще до сих пор влезала. Приедешь — пойдем по магазинам. — Мам, ты как-то повеселела, мне кажется. — Да, наверное. Мне тут звонил один мой старый знакомый, мы разговорились, и он мне насоветовал пойти к психологу, хорошему, его другу. Я и пошла — время было. Ходила уже три раза. И ты знаешь, действительно, я стала многие вещи иначе оценивать и смотреть на них по-другому. Словно тяжесть, что мы с тобой вместе тащим со… Ну с того дня, как твой отец… Ты поняла… когда он ушел от нас. В общем, тяжесть стала ощущаться меньше, я словно духом воспряла. И краски вокруг совсем другие… — Мам, как хорошо! Ты молодец! — Да ладно. Это тот специалист — молодец. Иногда просто надо с кем-то поболтать, выговориться… Иначе голова лопнет просто. Есть такие моменты, когда молчание убивает тебя изнутри… — Да, мам, я знаю. Ты можешь и со мной говорить, необязательно для этого ходить к посторонним… — Моя хорошая девочка! Еще не хватало тебя этим грузить! У тебя сейчас такое время, когда надо жить — в полную силу. Будет время и на разговоры — но потом… А пока — думаю, у нас все пойдет лучше, когда ты вернешься… — Уже скоро мам! А может мне прилететь раньше, а? Ну, поменять билет. — Вот еще, глупости какие! Успеешь еще забуриться в наш холод. Плавай, там, загорай, гуляй! И за себя, и за меня. Только уж с лошадьми ты поосторожней. И позвони мне, когда узнаешь все у врача про свой синяк. Так, мне звонят по другой линии, это из офиса, извини, детка, придется подойти! Перезвоню тебе вечером. Или ты… Ну, пока! — Пока, мам. Я скучаю… Но в трубке уже были только короткие гудки… Санса вздохнула и положила телефон, снова взявшись за яблоко. Но как чудесно, что мама идет на поправку! Наверное, и впрямь все будет хорошо. Плохо то, что столько придется скрыть… Если от маминого проницательного ока вообще что-то удастся скрыть. До смерти отца, она читала в душе Сансы, как в книге, видела ее насквозь. А теперь, когда к ней возвращаются силы, возможно, вернется и проницательность… Санса оглядела буфет. Служащие гостиницы уже убрали почти всю еду с длинного стола возле стены. Мамочка с малышом все еще сидели за столиком у окна. Женщина отложила наконец свой телефон и теперь пыталась впихнуть в сына йогурт — безуспешно. Мальчик потешно зажмуривал глаза и крутил головой, накрепко сжав губы, словно боялся, что какая-то враждебная ложка-таки проникнет к нему в рот. Сансе стало смешно. Но тут же улыбка сползла от зрелища в окне. Там образовался, дико рыча мощнейшим мотором, бежевый кабриолет Серсеи. Сандор припарковал машину на ближайшее свободное место, заглушил мотор, выпрыгнул из машины, не открывая дверцы. Он был весь в черном: черная рубашка и черные, но не вчерашние, джинсы. И лицо было тоже мрачнее самой черной тучи. «Позер», — зло подумала про себя Санса, глядя на его прыжок. Мамочка отвлеклась от безнадежного запихивания йогурта в малыша и тоже уставилась в окно с большим интересом, даже не замечая, что пачкает себе ложкой рукав кофточки. Санса встала и, забрав свои яблоки и телефон, направилась к выходу. По дороге она обнаружила, что недостает ключа. Причем, на столике его тоже не было. Наверное, она оставила его на сервировочном столе. Санса уныло развернулась и потащилась обратно к столику, уже полностью очищенному от еды. Ключа там тоже не было. Санса обратилась к горничной, что пришла вытереть столики, — не видела ли она тут ключа? Та ответила, что да, ключ от чьего-то номера лежал рядом с вафельницей, она его забрала и отдала администратору. Санса вздохнула и побрела, шаркая неудобными туфлями, которые были ей, вдобавок, велики, к двери, в которой уже стоял Сандор, взирая на нее с изумлением. А на него с таким же изумлением и восхищением (вот же дрянь, и не стыдно ей так таращиться!) смотрела черноволосая мамочка. Она нарочитым жестом перекинула через плечо на высокую полную грудь копну черных волнистых волос. Ее малыш, чмокая, допивал молоко. Санса прошла мимо Сандора, нарочно задев его плечом, Он покосился нее сверху вниз, но ничего не сказал. «Тут ему отпрыгивать некуда, да и неудобно. Ишь, как вжался в косяк двери!» На них с привычным любопытством смотрел администратор. Санса, не обращая больше внимания на Сандора, — пусть себе смотрит на эту чернявую лахудру, если ему больше делать нечего! — подошла к стойке. — Вы не могли бы мне дать мой ключ от номера? Я забыла его на сервировочном столе в буфете. — А, это ваш, мисс? Пожалуйста, возьмите. Кстати, у вас чудесное платье. И так вам идет! — Благодарю вас, это подарок моей тети. — У нее хороший вкус, мисс. И она не могла выбрать более подходящего кандидата для этого подарка. Не знаю, но кажется, вы и это платье просто созданы друг для друга. «Вот напыщенный дурак!» — Мне очень лестно слышать такие слова, сэр. Удачного вам дня! — Спасибо! И вам, мисс! После разговора клерк сиял, как медный грош. Санса, стараясь ступать легко и элегантно, прошла вдоль красных диванов. Сандор все еще стоял, прислонившись к косяку двери буфета. Разговор Сансы и администратора ему явно пришелся не по душе — лицо помрачнело еще больше. Из буфета вышла мамочка, волоча за собой упирающегося, в слезах, малыша. «Хотю бабоцку. Хотю! Ты злая, обратно, обратно, к бабоцке! Пусти, пусти!». Мать в сердцах дала ему крепкий подзатыльник: «Да уймешься ты, наконец, негодник?! Нет твоей бабочки. Улетела! Вот наказание! И не пускай слюни — ты же мужик!». Проходя мимо пристально смотрящего на всю эту сцену Сандора, она, продолжая тащить малыша за пухлую замурзанную ручонку, — «Хотю бабоцку! Пусти, пусти!» — откинула волосы назад за спину так, что они почти задели Клигана по лицу. — Ох, простите, пожалуйста! Я не хотела быть грубой. Этот паршивец так меня расстроил! — Ничего страшного, — сказал Сандор спокойным ледяным голосом и посмотрел ей в глаза так, что мамаша смутилась, опустила длинные ресницы, даже как-то побледнела на мгновенье, подхватила уже окончательно зашедшегося в плаче малыша на руки и, сгорбившись, поспешила к лифту на второй этаж. Санса смотрела на эту сцену поначалу с большой неприязнью, готовя в голове с десяток ехидных комментариев для Сандора. Но постепенно все фразы куда-то улетучились. Нет, все же он молодец. Сансе было безумно жаль малыша, он напомнил ей самого младшего братика, того, что отправили вместе с Арьей, — не внешностью, но упрямством. А мамаша-курица вызывала у Сансы чувство глубочайшего раздражения — причем, это чувство возникло не сейчас, а раньше, в буфете. «Он молодец, но ему я этого не скажу». Санса пошла к номеру. Сандор пошел было за ней, нервно посматривая на администратора. Тот разговаривал по телефону, не глядя на них. — Ты куда? — В номер, за мешком с грязными вещами. У меня все вещи кончились, отвезу их в усадьбу, стирать. — Ах, вот к чему весь этот карнавал! А я-то уж подумал, что ты надела это — он указал подбородком на ее грудь, — для того хмыря за стойкой. — А тебе-то что? Ты хотел бы, чтобы я это надела для тебя? — Нет, не хотел бы. Ты меня и в шортах, и в майке с птичками вполне устраиваешь. Особенно в грязной. — Иди в пекло! Ни за что не буду стирать тебе больше рубашки! — А и не надо. К тому же, мне их уже постирали. Так ты идешь за своим бельем или нет? — Иду. А ты захвати, пожалуйста, мои лекарства из своего номера. — Хорошо. Жду тебя в машине. Санса уже открывала дверь ключом, а он все стоял и смотрел на нее. — Кстати, Пташка, это платье и вправду тебе очень идет. Ты в нем, как лунный луч…IV
23 сентября 2016 г. в 01:51
IV