Это было у моря

      Санса заскочила в номер, взяла набитый доверху мешок, притулившийся у двери. Наскоро забежала в ванную — поглядела мимолетом на себя в зеркало. Гадкое, неудобное платье, но сидит и вправду отлично. В кои-то веки собственная фигура показалась Сансе действительно женской. И что джинсы не налезли, удивляться тоже не приходилось… Платье удачно оттеняло ее несносные волосы, придавая им более глубокий, осенний оттенок — они будто сделались темнее. С этим платьем, наверное, хороши были бы ее прежние, длинные волосы.       Впервые Санса пожалела об отрезанных косах. Но что сделано, то сделано. Зато можно мыть их, когда заблагорассудится… С косами Санса маялась ужасно, хоть и гордилась ими: у нее были самые длинные и густые волосы в классе — единственное, что выделяло ее из толпы. Так ей казалось, по крайней мере. Дома же это было сущее наказание: их надо было мыть, тщательно расчёсывать, заплетать на ночь. Арья, которая бралась за щетку далеко не каждый день — у нее с детства была короткая стрижка — с ужасом смотрела, как Санса, морщась, распутывает непослушные влажные пряди.       — Ты здесь все засыпала своими рыжими космами! Иди чесаться в ванную, это невозможно!       — Сама иди туда! Это моя кровать, что хочу, то и делаю!       — Да, но комната-то общая! Смотри, я ночью возьму мамины швейные ножницы и отрежу эту твою рыжую змею. Сама же спасибо скажешь!       — Ты что, сошла совсем уже с ума! Только посмей! Я сейчас пойду и скажу папе!       Арья замолкала. Отец, хоть и никогда не говорил этого напрямую, очень гордился красивыми дочкиными волосами, и это понимала даже Арья. Когда Санса сломала себе руку в пять лет, часто после душа, с которым ей помогала мама, именно отец заплетал ей еще маленькие тогда косички, рассказывая истории о рыжеволосых древесных феях, что живут в зачарованных лесах и пляшут по ночам со светлячками, и о принцессе, у которой были такие длинные кудри, что она могла спустить их из башни, чтобы прекрасный принц забрался к ней и спас ее.       — Папа, но это же больно! Если дергают за волосы — больно! Как же он карабкался, тот принц? Принцесса, наверное, жутко кричала. Это был злой принц?       — У нее были волшебные волосы. Если кто-то? любящий ее всем сердцем, прикасался к ее волосам — ей не было больно. Так она могла узнать, настоящая ли это любовь… Принц любил ее по-настоящему, всей душой, он был добр и честен… И поэтому, когда он залез в башню, держась за ее волосы…       — Это было самое настоящее волшебство, да, пап?       — Самое настоящее. Когда он залез в башню, у принцессы не выпало ни единого волоска, и ей не было больно. Ни капельки.       — Значит, это был настоящий принц, правильный. Прямо как ты. Когда ты заплетаешь мне волосы, мне ни чуточки не больно. Мама меня чаще дергает…       — Это потому что ты вертишься. Мама любит тебя всем сердцем, так же, как и я.       — И я вас с мамой люблю, папочка, очень-преочень. И принц убил чудище, что держало принцессу в башне, да? И потом они жили долго и счастливо, я знаю!       — Если ты знаешь, то зачем я рассказываю? Тогда сама давай.       — Нет, я хочу, чтобы ты.       — Хорошо, только не вертись так. Он убил чудище. И они жили долго и счастливо до конца времен.       — Как мы?       — Конечно. Как мы…       — Папа, послушай, а принц был красивый, да?       — Он был отважен и смел, нежен и заботлив. Для принца это самое главное…       Это воспоминание в памяти Сансы было одним из самых четких эпизодов, связанных с детством. Она словно видела себя со стороны, как в кино: зеленоватый свет лампы, падающий на одеяло, маленькая девочка в синей ночной рубашке, сидящая рядом с отцом, который старательно заплетает ей косички, может, чуть неуклюже, но очень бережно.       Он всегда завязывал ей косички резиночками двух разных цветов — никогда не брал одинаковые, в отличие от мамы, которая во всем любила порядок и симметрию. Когда отец приносил из ванной резиночки, одну он давал Сансе сразу, а другую зажимал в кулаке за спиной, и Санса угадывала, какой цвет спрятался в большой отцовской ладони на этот раз. Если ей удавалось угадать цвет резинки, отец подкидывал дочку к потолку, пока не видела мама. Сансу очень смешили эти разноцветные резиночки — она заливалась хохотом каждый раз, когда отец завязывал ей косички, а он дергал ее за них, разлохмачивая косы и пуская насмарку всю эту тщательно проделанную им самим ювелирную работу.       Когда отца не стало, она не могла больше видеть эти косы в зеркале. Кому теперь есть дело до ее волос? Вся жизнь катилась под откос — какое вообще значение могут иметь волосы? И она обрезала их — безжалостно, а потом рыдала два часа, пока не вернулась с работы мать и не нашла ее на полу над блестящей горсткой ее прежней гордости…       «Что это была за сказка, папа?» В настоящих сказках папы не падают на переходе, хватаясь за сердце, — они всегда возвращаются домой, где их ждут, садятся у камина и смеются, и хмурятся, пока домашние рассказывают о том, как тут шла жизнь, пока папы не было. Папам не выбирают страшный холодный ящик — в котором им придется лежать вечно, пока их не успевшие повзрослеть дети оступаются, находят и теряют себя снова и снова. Не может такого быть, чтобы тот самый папа, что криво заплетает косички и никогда не выбирает резиночки одного цвета, лежал в этом белом нелепом ящике, засыпанном розами, на которые у папы всегда была аллергия, — и прикоснуться к нему было страшно, потому что все, что было папой, ушло — осталась только стынущая плоть. «Ведь мы все должны были жить долго и счастливо, ты помнишь, папа? До скончания времен. Мы в какой-то другой сказке — страшной и жестокой, где нельзя ошибаться, где, чем больше ты стараешься, тем больнее тебя бьют. В таких сказках не бывает отважных, смелых, храбрых и заботливых принцев, в ней есть место только для чудовищ — и надо стать чудовищем для того, чтобы выжить… Знал ли ты обо всем об этом? Если да, то зачем ты меня обманул? Значит, и нет никакого настоящего волшебства, принцессы визжат от боли, пока принцы карабкаются по их золотым волосам к окну башни — и выдранные с корнем, окровавленные волосы, падая вниз, чертят на лицах принцев причудливые узоры. Поэтому я отрезала волосы, папа. Я больше не верю ни в принцев, ни в волшебство…»       Санса обнаружила себя рыдающей на кафельном полу. Вот тебе и забежала на минуту в ванную! Все платье спереди было в мокрых пятнах от слез. Санса поднялась и, не глядясь больше в зеркало, кое-как помыла лицо, насухо вытерлась и побрела к двери.       В неудобные туфли натекла вода, пока она умывалась — или, может, это были слезы? — и теперь при каждом шаге они мерзко чавкали. Санса вновь взялась было за мешок, но проклятый бок дернул, как больной зуб, на который попал камешек. Санса ойкнула. В дверь нетерпеливо постучали.       — Ты выйдешь наконец из этой комнаты, седьмое пекло? Ты там случайно не заснула, разбирая по парам грязные носки? То тебя туда не загонишь палкой, то не выгонишь! До чего же надоедливый ребенок! Выходи, или я выбью эту чертову дверь!       — Я не ребенок. Я сейчас выйду.       Санса шмыгнула носом и отворила дверь. Клиган возвышался над ней, как черная тень. Судя по лицу, он был в полном бешенстве. От него, как всегда, разило куревом.       — А вот наконец и наша принцесса пожаловала! Какого Иного ты там рыдала? Что стряслось на этот раз? Тебя напугал паук, или расстроило собственное отражение в зеркале?       Он что, в замочную скважину подглядывал?       — Ничего я не рыдала!       — Зачем ты врешь? Я же слышал.       А, значит не подглядывал, а подслушивал. Час от часу не легче!       — И давно ты тут стоишь?       — Достаточно давно, чтобы слышать твою истерику. И не ври мне. Никогда не ври. Тем более, врать ты не умеешь. Я и то это лучше делаю, чем ты.       — С чего это? Хочу и буду. Ты мне никто. Ты сам так сказал. Так что не указывай мне, что мне делать, а что — нет. Тоже, нашелся воспитатель.       — Очень хорошо, я так и сделаю!       — Очень хорошо. Я счастлива, что мы друг друга поняли наконец.       Санса зло хлопнула дверью, так, что тонкая гостиничная стена задрожала, решительным жестом подхватила мешок, зажала в другой руке телефон и ключ и двинулась к холлу. Сандор, не глядя на нее, пошел рядом. Навстречу им вышла из-за поворота новая знакомая Сансы — старушка из соседнего номера. Она была в халате, с мокрыми волосами и держала в руках купальную шапочку — видимо, в гостинице где-то был бассейн.       — А вот и ты, малышка Санса. Успела позавтракать? Какое у тебя чудное платье! У меня было очень похожее на моей свадьбе. Сдается мне, мода до тошноты циклична. Как помню, мое платье молнией разодрало мне все весь бок и добрую половину груди — и когда я добралась до брачного ложа и скинула это орудие пыток, мой новоиспеченный муж спросил, когда я успела подраться со стаей диких кошек… Надеюсь, теперь молнии стали мягче.       — Спасибо. Да, я успела позавтракать…       — А это, надо полагать, — Оленна кивнула в сторону мрачно насупившегося Клигана, — твой друг, что пристрастил тебя к сигаретному дыму, верно? Молодой человек, сколько пачек вы выкурили на балконе прошлой ночью? Надеюсь, что этой ночью вы будете спать — иначе мои старые нервы бывшего курильщика не выдержат. И, кстати, почему девочка сама волочит здоровенный мешок, да еще и в таком платье, а вы тащитесь рядом, как будто у вас руки из теста? Совесть вы, что ли, вместе с окурками выбросили за окошко?       — Она сама не дала мне его нести.       — А у вас, бедного, не хватило духу настоять? Какие нынче пошли мужчины — щепетильные и нерешительные, просто диву даюсь. А, впрочем, всегда такие и были — просто память подводит. Это тоже не проходит. Как и мода на неудобные платья. Возьми ты уже у нее этот мешок!       Клиган раздражённо выдрал несчастную поклажу из рук у Сансы.       — Так-то лучше. Такую девочку надо носить на руках. А не заставлять таскать всякую дрянь. Впрочем, ты что-то староват для нее. Хотя и это, в сущности, не имеет большого значения. Разница в возрасте — только условность, придуманная социумом чтобы ограничить прирост населения. Раньше все было проще — и жили, надо сказать, тоже неплохо.       — Я… мы… Это телохранитель моей тети. Он приехал, чтобы подвезти меня до тетиного дома. Мы… Это не то, что вы подумали…       — А откуда ты знаешь, что я подумала? То, что он — телохранитель твоей тетки, ничему не мешает, знаешь ли. Наоборот даже. Романтика. Впрочем, тебе виднее.       — Нам, правда, надо идти. Да и вы, наверное, замерзли — у вас халат мокрый. Было приятно поболтать.       — Спасибо за заботу. Я совершенно не замерла — тут же безобразно жарко! Впрочем, между вами такие ледяные мосты, что неудивительно, что вы оба мерзнете. Счастливо доехать! Кстати, это вы приехали на такой выпендрежной бабьей тачке, если я не ошибаюсь, молодой человек? Которая с открытым верхом? Там как раз дождь начинается… Надеюсь, у нее крыша опускается — а то ваша подопечная испортит себе платье…       И Оленна, пройдя между обескураженной Сансой и взбешённым Клиганом, спокойно направилась к своему номеру.       Санса вздохнула и пошла вперед. Сандор взвалил мешок на плечо и побрел за ней.       Они прошли через пустой холл и вышли на улицу, где и вправду накрапывал мелкий мерзкий дождь.       Санса тоскливо посмотрела по сторонам: серое небо, темно-серое с отливами зелени море, что беспокоилось белыми барашками пены и монотонно билось о волнорез. Стрижей сегодня было не видно, только чайка носилась над бурным морем, высматривая, чем бы поживиться — и, не находя, пронзительно кричала. И сами они, как два призрака — черный и серебристый — под наползающей с севера легкой завесой дождя…       Сандор забросил мешок на пол, за сиденья машины. Сидений было всего два. Серсея ездила на этой машине исключительно одна — детей возили обычно в лимузине. Изредка брала с собой старшего.       Санса нерешительно замерла перед непривычной дверцей. Клиган залез в машину сам и открыл ей ее изнутри. Санса села, одновременно раздраженная тем, что он не открыл перед ней дверь, как полагается воспитанному мужчине, и тем, что ее это задевает. Сандор завел мотор и, не глядя на Сансу, спросил:       — Крышу будем поднимать или так поедем? Дождь, вроде, не сильный.       — Лучше так. Ты же будешь дымить?       — Ясный перец, буду! Что это было за страшилище в халате? Не она ли пряталась у тебя в номере, как вампир?       — Это не страшилище, это моя соседка по номеру. Она, кстати, заметила, как ты курил на балконе всю ночь и наблюдала за тобой, как ты там плакал на луну. А еще то, что я вообще не шумела за стеной. И еще она застукала меня, когда я залезала на свой балкон.       — Я так и знал, что все это добром не кончится. Вот ведь старая щелка, Иные ее забери!       — Ты вообще всегда все знаешь лучше! Зачем наябедничал тетке про синяк? Кто тебя просил?       — Меня не надо просить, я и сам знаю, что надо делать, а что нет. И не играю в игры «Я боюсь дядю-доктора», как некоторые. Если ты не заметила, я уже старый — то, что так тонко подметила твоя новая подружка-мумия. Видел я твой синяк нынче утром, пока ты сладко дрыхла с голой спиной. Это жуть какая-то! Пусть тебя посмотрят — мало ли что.       — Ты же обещал не смотреть на меня. «Боги, что он еще видел? А если я вертелась во сне?»       — Да что я, должен был вслепую по комнате бегать? Надо было тебя разбудить и выставить за дверь. Может, и на старуху тогда не нарвалась бы.       — Да что ты ее так боишься?       — Потому что, как я тебе уже неоднократно говорил, все это крайне неправильно. И еще вдобавок противозаконно. Из-за твоей дури я не хочу прослыть растлителем младенцев. И так про меня тут много чего говорят, а еще теперь и это…       — Никогда бы не подумала, что тебя может волновать чужое мнение.       — Это не мнение. Это факт.       — Я не младенец, и ты меня не растлеваешь. Вот это — факт. А все остальное даже не мнение, это — сплетни!       — Иной раз сплетни тоже могут здорово жизнь подпортить. Особенно такие сплетни.       — Ну-ну. А сколько тебе, кстати, лет, если не секрет?       — Не то, чтобы секрет. Я скажу, если ты скажешь, из-за чего плакала.       — У меня такое ощущение, что это тебе пятнадцать, а не мне. Мне на миг показалось, что я с подружкой разговариваю. Видишь, я и сама догадалась о твоем возрасте. Ну хорошо, идет. И?       — Мне двадцать восемь.       — И это в твоем понимании «старый»?       — Я почти в два раза тебя старше.       — Почти. Через неделю у меня день рождения, и тогда уже будет не в два раза.       — Хм. Из-за чего ты плакала?       — Я вспомнила об отце. Как он мне косы заплетал.       — Ясно. Прости. Если бы я знал…       — То что, выбил бы дверь? Или не лез бы с вопросами?       — Возможно. И то, и другое. Когда ты отрезала волосы?       — Когда он умер.       — И какие они у тебя были?       — Длинные. До… до конца спины…       — Понятно.       Сандор отвернулся и закурил. Санса начала грызть заусенец, вспомнив свой срыв в ванной. Еще больше ее расстраивало, что он подслушал. Или не расстраивало? А может, ее расстраивало, что он и вправду не выбил дверь? Нет, что за вздор лезет ей в голову!       Они были недалеко от усадьбы, когда Санса вдруг спросила:       — А твои родители, они живы?       — Нет. Оба давно умерли. Мать — когда я был еще совсем мелким. Отец — когда мне было двенадцать.       — Прости, я не знала, что ты тоже потерял родителей.       — Что значит «тоже»? У тебя, кажется, есть мать. И почему ты извиняешься? Это же не ты их убила.       — И кто тебя растил?       — Формально — старший брат.       Лицо Сандора вдруг странно перекосилось, и он дернулся, словно его ударили. Он выбросил окурок и потер ожог на месте брови.       Санса решила, что расспросов, пожалуй, было достаточно. Сандор закурил следующую сигарету, словно хотел себя чем-то занять. Они подъехали к усадьбе, и автоматические ворота уже начали раскрываться им навстречу.