Это было у моря

I came a long, long way Just to be where I am I followed no one down And Iʼm not the same I saw the wretched mountain of disbelief I walked right through it and I know what I need I hope you understand Itʼs alright, but Iʼm gonna be who I am I have a thousand voices inside my head Someoneʼs always talking and itʼs driving me mad So if I wander, if I stray I can always turn and go the other way I hope you understand Itʼs alright, but Iʼm gonna be who I am I learned my truth At least for now Doing is the only way I know how Oh, I hope, I hope you understand Itʼs alright But Iʼm gonna be who I am «The Phantom Cowboy» KʼS CHOICE

VII       Небо над горизонтом начинало медленно светлеть, словно где-то глубоко в затерянных, потайных горнилах земли кто-то небрежно пошевелил потухшие уголья, и один, самый маленький и робкий уголек, оживленный сторонним движением и потоком воздуха, вдруг решил, что пора проснуться, и, подкрепленный собственной жаждой жизни, вдруг начал разгораться, наливаться светом, согревая себя и своих братьев вокруг, и, все смелее, веселее и ярче, неожиданно для самого себя вдруг вспыхнул невыносимым торжеством и осветил всю землю. Розово-оранжевые облака встречали новорожденное светило, окутывая его радужным маревом — мимо них летели утренними неровными косяками первые птицы, спешившие навстречу свету — навстречу новому дню.       Ложиться в этот момент спать было явно бессмысленно. Голова у Сандора была на удивление ясная, словно и не было за спиной многочасового ночного бдения, монотонных, не приносящих никакого удовлетворения прогулок от балкона до кресла и обратно. Словно за спиной не сопела разметавшаяся по кровати Пташка. Он обещал себе охранять ее — и не смог: доказательством этого на ее белой, как свежее молоко, коже теперь сиял безобразный сине-лиловый синяк. Он обещал себе не обижать ее — и она заснула в слезах, потому что платила за его собственную слабость. Он обещал не смотреть на нее, пока она спит — и даже этого обещания он не сдержал — и смотрел, смотрел, до одури вглядываясь во мглу, что скрывала Пташку от его ненасытного взгляда, пока глаза не привыкли ко тьме и на сбитой ее беспокойными снами постели не начал вырисовываться, как вырисовывается на запотевшей поверхности окна, намертво проведенным по сердцу рисунком ее смутный силуэт. Она вертелась, временами вздыхала, то скидывала мешающее одеяло, то снова трепещущей, как крыло птицы, рукой искала его и натягивала на белеющие в темноте плечи. Он боялся отвернуться — потому что страшился, что, даже на секунду отведя взгляд, он потеряет ее снова в душной бархатной мгле комнаты — и опять ему заново придется искать ее во всей этой черноте, как ищут случайно оброненное в золу кольцо — на ощупь, по очертаниям, скорее выдумывая его там присутствие, чем зная наверняка.       Иногда Сандор не выдерживал, выдохшийся от бесконечной борьбы и неутолимой жажды обладать ею, которая, как бурное море за окном, все налетала и налетала на узкую скалу, одиноко стоящую посреди всего этого безумия — на его желание. Нет, не желание, а, скорее, отчаянное стремление в кои-то веки сделать все правильно. Тогда он отрывал воспаленный взгляд от спящей Пташки и шел на балкон. Пока были сигареты — он курил, жадно затягиваясь, так, что в тишине, прерываемой лишь глухими толчками ночного моря о волнорез, он слышал, как огонь в его сигарете тихо шипит, поглощая бумагу и табак.       Луна белым холодным ликом освещала темно-серое море, и дорожка ее стерильного света морщилась от не прекращающих ни на миг свое движение мелких волн. Волны напоминали Сандору его собственные нынешние мысли и образы — беспорядочные, обрывками путающиеся между собой, в бессмысленной возне налетающие друг на друга. И над всеми ними слишком ярким и пугающим его невыносимым образом плыла Пташка — и мелкие эти волны, как ни старались, не могли ни дотянуться до нее, ни даже разбить ее лукавое отражение, змеящееся поверху, ласкающее и дразнящее: вечно вместе — всегда порознь — темная вода — и холодный свет.       Потом сигареты кончились, и спрятались в свои укрытия летучие мыши, что порой просвистывали мимо в поисках запоздалого ужина, и луна вдруг заволновалась, смутилась, запутываясь, как в простынях, в длинных обрывках ночных облаков, и постепенно уползла за крышу гостиницы, и Сандор уже не видел и ее. Вокруг было серо — небо у смутной линии горизонта почти сливалось с темной водой. Даже таинственная ночная жизнь вокруг замерла — на короткий час затишья перед рассветом. Сандор вернулся в комнату. Там, казалось, стало еще темнее — или так казалось оттого, что луна больше не смотрела своим безумным оком в их окно?       Их окно. И это была очередная его ложь. Нет никакого «их». Нет и не будет, и быть не должно. Если он не может сделать, как правильно, то хотя бы постарается не делать того, что неправильно. Но это было так трудно, порой даже невыносимо трудно.       Эта вечерняя история с рубашкой… Боги, что за игру вела эта девочка, сама того не понимая? Ее напор, какой-то странный отчаянный задор настолько ошеломили Сандора, что он чуть было не потерял над собой контроль. Этот долбаный контроль, который стоил ему таких немыслимых усилий — как над душой, так и над плотью! И она уже чувствовала свою над ним власть — инстинктивно, исподволь она подбиралась все ближе к нему — пока прятаться стало уже некуда. И начинала пользоваться этой своей силой — пока потихоньку, словно примеряясь к новому ощущению. Прямо как Серсея. Неужели и вправду все они одинаковые — старые, молодые, уродливые и красивые, желанные и не слишком — но всегда необходимые и от того обладающие странной властью, и от ее осознания жаждущие все больше и больше этой самой власти? А уж если попадется одна — та, что, в отличие от других, прошибет-таки все твои стены, непонятно как, непонятно зачем, и вдруг окажется перед тобой — вся, целиком, какой ее создало что-то там, во что Сандор никогда не верил — достаточно одного взгляда, жеста — и ты пропал.       Пока Сандор раздумывал над тем, что ему до тошноты надоело, что все эти бабы им помыкают: «езжай туда», «сделай се», «снимай рубашку», «возьми меня прямо здесь, прямо сейчас», пока не погасло солнце, пока не открылась дверь… Ее руки — боги, ее руки! — ледяные от стирки, покрасневшие, наверное, от холодной воды ладони легли ему сзади на плечи, словно она имела на это право — класть ему руки на плечи, как будто уже знала, что он давно — ее. Он стоял спокойно — в мозгу полуобгоревшим обезумевшим мотыльком билась мысль: «Только не двигайся, не моргай, не дыши, иначе — все». Тело уже почти перестало ему повиноваться. Обернуться, сжать ее плечи, чтобы они почти сломались — эти хрупкие, как у ребенка, точеные плечи — отстранить ее от себя, чтобы можно было дотронуться до груди, ощутить под ладонью ее острый девичий сосок, очертить ребром ладони мягкую линию талии — и ниже, там, где короткая ее майка открывает чуть неровную, выпуклую снизу чашечку пупка, где на плоском животе розовеет полоска от резинки шортов… И тут он почувствовал еще одно прикосновение — как будто между лопаток ему кто-то положил кусок нежного, шелковисто-теплого бархата — позвоночник щекотали ее мягкие волосы, а чуть ниже Сандор ощутил, как, словно крыльями бабочки, Пташка задела его спину пушистым ободком ресниц, закрывая глаза. В этот момент он перестал сопротивляться душой и телом — и просто стоял, и падал в вечность — вместе с ней.       Он не помнил, как вышел оттуда. Как смог от нее оторваться. Видимо, это было настолько невыносимо, что мозг просто стер эту минуту из его памяти. Он опомнился только на балконе — когда обжег себе пальцы о зажигалку, неизвестно откуда в его руке взявшуюся. Он курил до тех пор, пока не избавился от дрожи и все еще бродивших в теле ощущений. Пока его легкие не начали залипать на вдохах. Пока от переизбытка никотина не заныли виски, — головная боль стала неожиданным спасением от этого наваждения. Вместе с болью в голову вернулись здравые мысли и намерения — чем более горькие, тем более верные. Он вернётся внутрь, все ей объяснит — как сможет, не жалея себя. Лучше сейчас себя недожалеть, чем потом утонуть в ее слезах. Или в ее молчании — что было еще страшнее. Она все еще ребенок — который очень старается казаться взрослым — и, видимо, привыкла слушаться, хотя в последнее время ее подозрительно тянет на бунт. Если хорошенько ее отругать — авось, смутится (Сандор с неприязнью вспомнил самого себя в этом возрасте), испугается, пристыдится (Пташка ведь вечно чего-то стыдилась, и уж никак ему не приходило раньше в голову, что придется этой ее слабостью воспользоваться) и отстанет. По крайней мере, на какое-то время. У Пташек короткая память… А там, может, повезет, и что-то отвлечет ее внимание… Да и лету скоро конец. Она улетит себе на север (вот ведь, и тут она идет против потока: все порядочные пташки в преддверии холодов летят на юг, а она одна летит навстречу снегу), а он потащится сторожевым верным Псом за хозяевами, где будут другие проблемы, другие кабаки, наверное, шлюхи — когда сопровождаешь по вечерам Роберта, это практически неизбежно… и вино, вино, чтобы утопить все это треклятое лето, скорее бы его уже утащили Иные в свои холодные берлоги.       Полный решимости, Сандор Клиган вернулся в комнату, где Пташка запалила неизвестно откуда взявшуюся свечу. Дрожа, как осенний лист, под тремя одеялами, она неотрывно смотрела на пляшущий огонек, и неровное оранжевое пламя освещало ее профиль, то на минуту стирая с лица все признаки детскости, делая из Пташки почти взрослую строго-прекрасную женщину, какой она станет через несколько лет, то, напротив, подчеркивая игрой светотени ребяческую еще пухлость щек и наивность порхания пушистых ресниц.       Сандор глядел на эти мгновения преображения, и вся его решимость катилась куда-то в тартарары, настолько она была прекрасна. И доступна. И недосягаема.       Он что-то говорил ей — а она сжималась, как от пощечин, а он продолжал, ненавидя себя за это больше, чем когда-нибудь. От вида огонька проклятой свечи ожог на лице начал ныть, и Сандор был этому почти рад. Пташка беззвучно плакала от унижения и стыда. Его мерзкий план таки сработал — она вся горела от смущения из-за того, что натворила, и того, что ее за это пристыдили.       А он сидел в кресле, как истукан, — тогда как ему хотелось сесть у ее ног и простить прощения, как нашкодившему провинившемуся Псу. Держать в руках ее опухшее от слез лицо. Любить ее до зари — так, как она этого заслуживает. А он все сидел и смотрел на луну — и даже та глумилась над ним своей холодной усмешкой.       Теперь Пташка спала — а он смотрел на нее. Это все, что ему оставалось — все, что он мог себе позволить. Серо-розовый рассветный свет начал вползать в комнату. Пташка в который раз откинула груду одеял, у нее опять задралась майка, и обнажившаяся маленькая грудь блеснула, словно мрамор, в нарастающем отблеске рассвета. Она перевернулась на живот. Сандор тупо уставился на страшный синяк у нее на спине.       Через две минуты он встал и забрал со стола зажигалку — от вчерашнего вина в голове уже не было и следа, а в наказание самому себе после всего того, что между ними случилось, Сандор решил в эту ночь больше не пить. Теперь он был почти что трезв. Голова слегка ныла, но мысли были как никогда четкими. В комнате было странно зябко — рубашка, начисто выстиранная Пташкиными руками, на нем давно высохла, но Сандор продолжал ощущать холод справа на груди, словно кто-то касался его там всю эту ночь холодной безжалостной рукой. Стоило бы накрыть Пташку ее упавшими одеялами. Пташки всегда мерзнут, даже зимние. Но он страшился к ней подойти, поэтому тихо выскользнул из комнаты в темный еще холл, вышел на улицу и побрел на работу. Еще было время дойти до магазина, подождать его открытия и купить там сигарет.       Сандор, как и обещал, пришел в усадьбу к восьми. Джоффри еще нежился в постели: когда Клиган отворил входную дверь, он услыхал, как гадкий мальчишка кричит на горничную, что принесла, по его мнению, слишком холодный кофе: «Я вылью его тебе за шиворот! Может, так ты наконец почувствуешь, что он ледяной! Дура! Пошла прочь и принеси другую чашку — видишь, эта пролилась… И вытри все это дерьмо!»       И еще один славный денек. Длинный славный денек. Вчера плавно превратилось в сегодня, а вокруг все те же игры. К вопросу об играх: с лестничной площадки на него с интересом взирала Серсея.       — Вот и ты наконец! Что-то припозднился. Так сладко спалось в гостинице? А по виду не скажешь. Подымись наверх, только сперва переоденься — ты во вчерашнем. Не хочу опять после тебя проветривать комнату. Кажется, горничная постирала и высушила твои тряпки — они там, где-то в подвале. В твоей комнате спит человек Бейлиша — не вздумай туда соваться.       — Во что переодеваться-то? Куда сегодня едем?       — Ты — никуда. Джоффри хочет поиграть в теннис с Бейлишем и его людьми, они скоро уезжают в город. Твое присутствие не требуется. У Бейлиша свой охранник. Сами справятся.       — И что тогда надо делать?       — Там посмотрим. Пока делай, что я говорю. Иди.       Серсея, — сегодня она была в длинной юбке — прошуршав подолом о паркет, удалилась к себе в кабинет. Через минуту там заиграла заунывная музыка. «Опять», — тоскливо подумал Клиган.       Он зашёл в подвал. Все его вещи, аккуратно поглаженные, были вывешены на перекладине металлической этажерки, что стояла в углу. На полках лежало сложенное стопкой белье. Он взял первое, что попалось ему под руку, — главное, чтобы не костюм. Внизу было две ванные комнаты — в одну из них он и направился. Он стоял под душем долго, с расчетом, что Бейлиш вместе с Джоффри уберутся, в какое там пекло они ни собирались, и ему не придется с ними встречаться, по крайней мере, до обеда. Все складывалось довольно неплохо. Лишь бы Серсее не захотелось плотских утех.       Сандор слышал, как на улице завели машину, потом по лестнице прогрохотали шаги Джоффа — тот, видимо, напялил ботинки с каблуками или какие-нибудь идиотские сапоги. Что за хрень — на теннисный корт?       Через пять минут Сандор решил, что теперь выходить можно без опаски. В доме было тихо, лишь за затворенной дверью в кабинете Серсеи негромко мяукала нелепая музыка.       — Вы будете завтракать, мистер Клиган?       — Что? Завтракать? Ну, давай, что у тебя там есть. Пожалуйста. Кофе, что ли. Без молока только. И какую-нибудь булку. Без варенья.       Горничная принесла ему рогалик и большую чашку кофе. Глаза у нее были заплаканные.       — Не бойся, я за шиворот тебе кофе выливать не стану. То, что у женщин за шиворотом, не для того нужно. Жаль, что Джоффри об этом не догадывается. Тебе тут две недели только осталось, потом все — кончатся мучения. Не то, что мои.       — Да, сэр. Спасибо. Я скоро еду в колледж, ну, с осени. На эти деньги, что я заработала за лето, смогу снять себе комнату. Это ничего, про кофе. Он хотя бы не дерется. И кофе вылил на пол, а не за воротник.       — Это он пока не дерется. Лучше найди себе на следующее лето другую работу.       — Не знаю сэр. Тут хорошо платят. Мне нужно себя содержать, родители не могут тащить еще и меня. У меня младший брат-инвалид.       — Но ты-то тоже платишь, работая тут. За эту твою мзду и просто — за то, что с ними одним воздухом дышишь. Если у тебя есть выбор — лучше выбрать что-то еще.       — Почему же вы не выбрали что-то еще?       — Возможно, у меня его нет.       — Понятно. Спасибо.       Из кабинета раздался недовольный голос Серсеи:       — Пес, ты что, заснул там? Хорошая, должно быть, у тебя была ночка! Быстро иди наверх, ожидая тебя тут целый час, я трачу время, которое могла бы употребить с большей пользой!       — Спасибо за завтрак.       Сандор большим глотком допил кофе, горничная забрала у него чашку, молча кивнула и исчезла в кухне. Он уныло, как на плаху, потащился в дубовый кабинет. Серсея сидела, раздраженно качая ногой, и край ее черной юбки бил по полу, как хвост обозленной кошки. Ну что ж, не так далеко от правды.       — Какого Иного ты так медленно таскаешься? Заболел, что ли? Или перепил вчера на радостях по поводу выходного?       — Может, и так.       — Попридержи-ка язык. Тоже мне. Рассказывай, что там у вас вчера произошло с Сансой.       Клиган дернулся и опустил глаза, тут же подняв их на Серсею. Седьмое пекло, она же говорит о треклятом падении с лошади!       — Да ничего особенного. Она, видимо, задремала, лошадь унесла ее в лес, совсем недалеко. Там лошадь что-то напугало, она сбросила девчонку и сбежала. Там я ее и нашел. У нее здоровенный синяк на спине. И мелкая царапина на щеке.       — И что, синяк она тебе сама показала? Или ты воспользовался ее беззащитностью и?..       — Ничего такого. Она пожаловалась, я глянул мельком. По-моему, ей лучше показаться врачу. Синяк такой немаленький, прямо скажем. И все-таки бок, дело такое — фиг его знает.       — Ишь, какой ты заботливый! Хорошо. Я позвоню, пожалуй, ее матери, поговорю про это. А что в гостинице? Видел ты ее вечером? Я надеюсь, ты ее не поил?       — Я ее и не видел.       Надо бы как-то сказать незаметно Пташке, что ей отвечать, если будут спрашивать о вчерашних событиях. Она схватывает на лету, но как бы не разойтись в версиях.       — Ну-ну. Так и не видел.       — Я поздно вернулся. И не очень трезвый.       — Ты приперся затемно и в дымину — это надо понимать так. Ну что от тебя еще ждать-то! Помни о том, что я тебе сказала насчет сохранности Сансы.       — К вопросу о сохранности. Я видел Сансу сегодня утром. — «Боги, сделайте так, чтобы я смог все это ей сказать! Вот еще приходится выгораживать лживых подростков — и самого себя, впрочем, тоже». — Похоже, вся эта история здорово дала ей по нервам. Она сказала мне, что боится спать одна в комнате, что-то ей там мерещится.       — Боги, вот бестолочь трусливая! Такой ли я была в ее годы! Хорошо, что Джофф пошел в меня.       «В кого же, как не в тебя!» — зло подумал Сандор.       — И чего она от меня ждет? Что я приду и стану петь ей колыбельные песни? Девчонке через неделю шестнадцать, ей замуж пора, а она боится чудищ под кроватью! Вот оно, старково воспитание — кисель! Одна радость, что смазлива — но ни ума, ни смелости нет вообще. Блеет как овца…        — Может, ее пригласить сюда пожить на оставшееся время?       — И то дело. Но не раньше понедельника. Бейлиш пробудет всю неделю тут, а своих людей он нипочем не отошлёт — слишком уж он осторожен, этот тип. Да и пока сам он не уедет, класть ее некуда. Не к Мирцелле же с Томменом! Еще напугает их своими россказнями про чудовищ. Томмен и так всего боится. Я поразмыслю над этим.       — Что-то еще? Или я могу идти?       — Нет, не можешь. Что-то еще.       И Серсея взглянула на него своими сияющими, как у кошки в темноте, зелёными глазами. Она перестала качать ногой и облокотилась на стол, демонстрируя Сандору великолепную, высокую еще, несмотря на возраст, грудь в низком вырезе золотистой блузки.       — Мне захотелось секса. Здесь. Сейчас.       — Но ведь слуги…       — В пекло этих дур! Раздевайся. Ну, или не раздевайся. Это уж как хочешь.       — Я вообще не хочу. У меня с похмелья голова болит. И тошнит. В другой раз. Простите.       Серсея откинулась на кресло. Глаза у нее стали, как изумруды — темные зрачки сузились от злости, словно она, как тигрица, собиралась на него прыгнуть.       — Это уж вряд ли. Здорово она тебя обработала. За полсуток. Или все же за сутки? Я ее недооценила. Или это ты сам себя накрутил? Сначала спас принцессу из леса, а потом спустил пар у себя в каморке, представляя ее лицо? Или ее зад? Мерзость какая! Ты мне противен. Пошел вон. Нет, погоди. Я решила насчет нее. И насчет тебя. Раз эта дура Санса тебе так по душе — ты ее и паси, эту овцу. Ты — отличная нянька для овец, ты же Пес! Спой ей колыбельную, расскажи сказку на ночь. Все равно ты уже живешь в гостинице. Я забронирую вам другой номер. Там, насколько мне известно, есть двухкомнатные люксы. Вот туда и переедете. Вместе. В разные комнаты, чтобы не пугать общественность. И помни: узнаю, что ты ее тронул — а я узнаю, тут уж не сомневайся — сотру тебя в порошок. Причем, в буквальном смысле. У меня на эту мерзавку большие планы. И ты в них не участвуешь. Будешь делать, что тебе говорят, — или я клянусь, что ты вылетишь на улицу без единого гроша и с волчьим билетом на всю жизнь. Разве что стриптизером себя возьмут. Хотя вряд ли. С такой-то рожей. Придется ползти на поклон к братцу, а? Соскучился по нему, наверное, за все эти годы… А теперь — вон отсюда! Я позову тебя, когда понадобишься. Я сейчас вызову врача — пусть проверит девчонку. И на тот предмет тоже. А ты привезешь ее сюда. Возьмешь мою машину. Я скажу, когда ехать.       Сандор на ватных ногах вышел из кабинета. Вот оно как вышло. Стоило оно того? На кой черт он пошел на принцип? Не проще ли было ее удовлетворить?       Сандор спустился по лестнице в холл, вышел на террасу, закурил, глядя на серую полосу моря вдали. Погода резко испортилась — все небо затянуло тяжелыми низкими свинцовыми тучами, которые, того и гляди, накроют и дорогу, и сад, и недовольное пенящееся море затяжной сеткой дождя. Перед глазами Сандора все стояло лицо Серсеи — лицо униженной женщины, которую в первый, наверное, раз в жизни отвергли. Лицо Серсеи вдруг превратилось в лицо Пташки, глядящей на него снизу вверх своими русалочьими глазами — крыжовник и рыжие бабочки ресниц….       Беда была не в том, что он пошел на принцип или не захотел. Ужас заключался в том, что после сегодняшней ночи — а она, похоже, обещала быть отнюдь не последней — он просто бы не смог.