Когда к дверям ночная мгла Прилипнет в поисках тепла, И ты, как в клетке золотой, Молчаньем платишь за постой, И огонек твоей свечи Дрожит, и сердце так стучит, Как будто в зеркале стекла Ты тень былого засекла. Тогда я у твоей двери, Снаружи, как бездомный зверь, Замру, — ты ставни затвори, Как затворила прежде дверь. Чтоб даже мыслью я не мог Проникнуть через тьмы полог, Чтоб не переступил порог Я даже взглядом, между строк. Порой встречаются миры, — Пересекаться им не в масть. Что я снаружи, ты — внутри; На то не только наша власть. Твой светоч даже за стеной Мне душу опалил огнем, И не вином я пьян, — виной Что мысли все о нём, о нём. Не подходи к двери в ночи, Не слушай звуков в темноте, Ты обо мне молчи, молчи, Заклятьем — проклятой мечте. Но знай, когда все зыбко, всё Бессмысленно, и свет дрожит От сквозняка, лишь тень спасет Что у двери, вдали от лжи, Безликим сгустком вечно ждет, Трепещет от свечи твоей. Ты дверь откроешь… Тьма падет. Глаза не отвести Посмей.
За окном начинало уже вечереть. Санса, весь день просидевшая в номере — то валяясь в кровати с книжкой, то беспокойно переходя с ней на балкон — измаялась до последней степени. За все это время она прочла только две страницы первой главы — все тот же самолет бесконечно взлетал, и все так же тикали часы — Санса смотрела на слова на неровной странице, измятой ее же влажными пальцами, и не понимала даже отдаленного смысла того, что там было написано… Какой самолет? Какие часы? Часы? Сколько там времени, интересно… Сколько у нее осталось времени? Чего, собственно, она ждет? Нет, надо закончить главу — Санса налила очередной стакан холодной воды из кулера, что стоял в углу, с перевернутой дном вверх бутылью наверху. Стакан тут же запотел. Из пластикового краника кулера сонно упали три тяжелые капли — две шлепнулись на поддон под поилкой, а третья повисла на краю крана странным серебристым украшением. Санса жадно глотала воду и тупо смотрела на тяжелеющую каплю — та набрала критическую массу и, в конце концов, упала туда же, где недавно приземлились ее товарки. От холодной воды начало ломить виски. Санса допила свою воду и опять начала беспокойно бегать по комнате. «…это реальный мир, моя дорогая.» Да, это был он, тот самый реальный мир. Который она отказывалась принимать, в который так боялась заглянуть, хотя ее туда тащили за уши. Мир, в котором ее ровесниц убивают и насилуют. В котором это могут даже сделать старшие братья… Санса сжала ладонями виски, запустила пальцы в спутанные волосы, так, что стало неприятно. От боли мысли сделались чуть тише, но это было только мгновенное облегчение. Она лихорадочно прошла в ванную, взглянула на себя: глаза бешеные, на щеках красные пятна, на одной из них шрам от заживающей царапины. «От лица вообще ничего не осталось», — всплыло у нее в мозгу. Санса включила холодную воду и, отчаянным жестом опустив под кран взлохмаченные космы, простояла так минуты три, пока вода, промочив кончики волос, не добралась наконец до кожи головы, и Сансу не начала бить дрожь. Тогда она, не глядя на себя, на автопилоте прошла обратно в комнату. Вода капала на плечи, затекала за шиворот, но Сансе от этого становилось только легче — любое неприятное ощущение отвлекало ее от мыслей, которые заезженной пластинкой на разные голоса продолжали кричать у нее в голове. Порой звучание этих мыслей доходило да такого уровня громкости, что Санса не выдерживала и забивалась головой под подушку, пытаясь остановить этот невыносимый хор. «Пожалуйста, не надо, не надо!» А голоса в голове эхом повторяли каждое ее молчаливое моление, и Санса готова была провалиться в самую последнюю из преисподних, лишь бы это прекратилось. «Будь с ним очень осторожна. Предельно. С таким наследием по части жестокости… Отец мне еще тогда сказал, что этот Гора, похоже, вообще не человек, а чудище из детских сказок, и младший, вполне возможно, пошел по той же дорожке.» По какой дорожке? Почему она такая дура, почему никогда ничего не спрашивает, не интересуется? Почему помешана на своих пустяковых мыслях, копеечных переживаниях, не стоящих ломаного гроша? Чем он занимается по вторникам? В свой свободный день? А по вечерам? Ходит к Серсее на огонек? Санса прикусила губу от отвращения и боли, что вызывала у нее эта мысль. Все было не так. Всё было ложью. И все, что она придумала - тоже обман. Она брела, как в болоте, по пояс во лжи, своей и чужой, и с каждым шагом проваливалась все глубже. Потому что она глупая, потому что слабая. Потому что эгоистичная и зацикленная лишь на себе. От ногтей к этому времени уже ничего не осталось, а все пальцы кровили следами от ее собственных зубов в уголках ногтей. Сансе пришла вдруг очередная мысль — очередной убогий план скрыться от голосов в голове. Она подошла к сумке Клигана, покопалась сперва в левом кармане — там ничего не обнаружилось, потом в правом — там Санса нащупала какой-то металлический предмет. Какая-то пластинка, загнутая буквой «г». Эта штука что-то напомнила Сансе — где-то она, определённо, видела этот предмет раньше. Почему-то заныла ступня. Да, именно! Это та штука, на которую Санса наступила на дороге, тогда, вечером, под фонарем. Отчего она оказалась в сумке Пса? Что это за шутки? Санса вспомнила, что, когда на следующий день она шла в усадьбу и остановилась посмотреть на то место, где споткнулась, видела там сбоку кучу окурков. Тогда она не придала этому значения. А теперь все становилось понятно. Что, собственно, становилось понятно? Чем дальше, тем непонятнее… Санса отшвырнула дурацкую штуку в угол комнаты, словно этот детский жест мог решить какие-то проблемы, отменить или зачеркнуть прожитое. На минуту ей стало страшно. С кем, собственно, она оказалась под одной крышей? Возможно, то, что говорила ей мать, было истиной. А она обманывалась, ей так этого хотелось… Хотелось поверить в какую-то сказку. В которой бывают не только чудовища, но и рыцари. Нет, не бывает никаких рыцарей, несчастная пустоголовая идиотка — только чудовища, разве что с разными мордами! У одних это тигриный или львиный оскал, у других — страшные собачьи клыки. А то, что прячется за этими пугающими масками, было еще страшнее… Санса перестала шарить по сумке и, опустившись на колени, рыдала, рыдала, пока слезы не кончились, пока во рту не пересохло, пока солнце не спустилось к горизонту, и, окрасив серебристо-бирюзовое море нежным розовым цветом, не бросило последний прощальный привет в ее окно, целуя оранжевым отсветом лепестки осыпавшейся на столик белой розы. Санса вытерла нос рукавом рубашки и предприняла еще одну попытку — и на этот раз она увенчалась успехом: с одного из краев сумки Санса обнаружила на ощупь прямоугольную коробочку. Расстегнув молнию ровно настолько, чтобы могла пройти рука, Санса молниеносно протиснула потную ладонь в сумку и сцапала сигаретную пачку. С обгрызенными ногтями справляться с пластиковой оболочкой пачки было непросто. Тогда в ход пошли зубы. Когда Санса расчихвостила наконец несчастную пачку, она заметила, что с другой стороны целлофана был специальный язычок для снятия оболочки. В любом случае, было уже поздно. Она сунула в рот сигарету, нашла на тумбочке в сумке собственную зажигалку дурацкого розового цвета с изображением неизменных колибри — какая глупость! — прикурила от нее прямо в комнате и прошла на балкон, забрав пачку, зажигалку и свечку с собой. От сигареты запершило в горле и захотелось тут же откашляться. Санса прикусила губу, и кашель отступил. Она продолжала жадно затягиваться, как заядлый курильщик. Прямо как он… «Перестань себя жалеть, бестолочь! Не „он“. А Сандор Клиган, цепной Пес извращенца Джоффри, по совместительству кобель Серсеи Ланнистер.» От этих не произнесенных вслух слов Сансу бросило в жар, по щекам опять полились слезы, а в груди все словно сжалось и обратно уже не вернулось, словно ей не хватало воздуха. Она с остервенением затушила окурок в стеклянной пепельнице и тут же зажгла следующую сигарету. Голоса в голове попритихли, но противная дрожь в животе так и не желала проходить… Санса откинула голову назад, на кресло, закрыла глаза, продолжая курить… Все недоговорки, все глупые трепетания, смутные сокрытые надежды, легкие, как ветер, ощущения предыдущих дней — все сейчас шло мертвым грузом на дно, вслед за садящимся в море кровавым солнцем. По щекам все еще текли слезы, и Сансе надоело их вытирать. Как же чертовски больно, когда сворачиваешь шею собственной мечте… Она просидела так еще четверть часа, куря одну сигарету за другой. Смотрела на темнеющее небо. Смотрела на воду, отливающую перламутром. «Может, пойти на волнорез?» Смотрела на собственные потные ладони, которые пошли почему-то противными красными и белыми пятнышками, словно ее кровь внутри перемешали со снежной крошкой. Санса медленно поднесла уже почти потухший окурок к собственной коже. Каково это — так же, как боль от утюга? Ему сожгли лицо об шашлычницу, а он после этого выжил и вырос чудовищем. Сколько ей надо было затушить об себя бычков, чтобы смочь ему противостоять? Это было даже не так больно — видишь, Джоффри, твои игры меня больше не пугают… Наконец когда Санса, утомившись от бесплодного сидения, которое не приносило ни ответов, ни облегчения, а лишь тошноту от избыточного курения, уже было решила встать и пойти зарыться в постель, хлопнула входная дверь. Санса не двинулась с места — а вот ее пульс был, похоже, с этим не согласен. Сердце припустилось таким бешеным темпом, что у Сансы зашумело в ушах. Руки моментально стали, как две ледяные глыбы, которые не то, чтобы не могли держать между пальцев сигарету, но, в принципе, не имели функции сгибания пальцев. Санса кое-как дотащила сигарету до рта и вставила ее себе в уголок губ, как, она видела, делали ее одноклассники, пытаясь казаться старше и круче. Она больше не хотела казаться старше. Ей было сто миллиардов лет, и уже не осталось пальцев на руках. — Пташка, ты где? Что у тебя тут происходит? Она продолжала молчать. Опять полезли проклятые слезы. Санса с ненавистью смахнула их со щек. — Да что случилось? Почему разит табаком? Ты куришь, что ли? Вот седьмое пекло! Ты тронулась умом, пока меня не было? «Не буду с ним говорить. Не стану на него смотреть. Даже оборачиваться не стану.» Санса затянулась сигаретой, не выпуская ее изо рта. Сигаретный дым попал в глаза, и слезы потекли с новой силой. Она вытащила не слушающимися пальцами изо рта сигарету, затушила ее, прибавив к изрядной уже кучке очередную неправильную «Г», и прикурила следующую. Готовься. Скоро мы — он, я и все наши скелеты — сядем в круг и выкурим трубку. Но, вот, видимо, не мира… Санса продолжала смотреть за горизонт, не дрогнув ни единым мускулом, когда Клиган вышел на балкон, сел с ней рядом и изучающе на нее уставился. Санса заставляла себя не оборачиваться, но сместила взгляд на боковое ограждение из плексигласа, отгораживающее их номер от прочих. Там было отлично видно отражение того, что происходило на балконе. Пес смотрел на нее, и лицо его было таким усталым и напряженным, что внутри Сансы что-то ухнуло, как будто сорвался вниз огромный сугроб снега — а за ним неожиданно оказалась пустота. Зачем она себя так накрутила? Что она ему скажет? Если все это — чудовищная ошибка? Нет, такого просто быть не может! Она затянулась сигаретой, так, что затрещала тонкая бумажная оболочка, обертывающая табак. — Хорошо. Раз у тебя тут изба-курильня, позволишь мне присоединится? И, может, все-таки поведаешь, что за волшебство превратило живую девочку в соляной столб? — Я тебе не девочка, Пес. — Вот значит, как! Хорошо. Я тебя внимательно слушаю. Какие-то проблемы возникли, я так понял? — Никаких. Совершенно никаких. Меня вдруг посетила мысль, что ты был, вообще-то, прав. Мне не стоит с тобой иметь дело. Вообще не стоит иметь ничего общего. — Какая здравая мысль! Одна из первых здравых мыслей, что я от тебя слышу. И что же навело тебя на столь мудрые умозаключения? — Да ничего особенного. Просто так. — Просто так что? — Прекрати на меня давить! Я не желаю с тобой разговаривать! — А я, напротив, горю желанием с тобой поговорить. Мне же нравится мучить маленьких девочек. Разговаривать с ними. Утирать им сопли. Успокаивать их, когда им снится ночной кошмар. Я бы рассказал, что такие, как я, обычно делают с такими, как ты, но не хочу еще одну ночь провести под твои вопли. У тебя же такая нежная психика! Как и нежное все остальное. — Не смей! — А не то что? Ты закричишь? Затопаешь ногами? Заплачешь? — Я никогда больше не буду перед тобой плакать, Пес. Никогда. Ты того не стоишь. — Откуда ты знаешь, чего я стою, а чего — нет? Кто ты такая, чтобы меня оценивать? Кто ты, седьмое пекло, такая, чтобы меня судить?! Он вскочил с кресла и одним рывком развернул Сансу вместе с ее креслом к себе. Она отвернула лицо, но он взял ее крепко за подбородок и заставил поднять на себя глаза. Такой боли и злости в его глазах она еще никогда не видела. Сансе стало страшно, колени задрожали, волосы на затылке стали дыбом. — Скажи — мне — правду! Иначе, клянусь всеми семью преисподними, я вытрясу ее из тебя! Что произошло, пока меня не было? Отвечай! — Пусти. Мне больно. — Ты ещё не знаешь, малютка, что такое «больно». Но обещаю, если ты сейчас же не расскажешь мне всю правду, ты узнаешь! Лицо у Сансы вдруг исказилось, словно по нему пробежала рябь от летящей мимо тучи. — А ты сказал мне правду? Правду про себя! Ты — такой поборник истины, почему же ты требуешь ее сейчас, а сам скрываешь от меня все? Что ты такое за зверь? По каким правилам ты играешь? — Я вообще не играю. Я — живу. — Да, живёшь ты замечательно, что и говорить! Днем охраняешь от маленьких девочек мерзкого ублюдка-садиста, а по вечерам маешься от жалости к себе над бутылкой или бегаешь на поклон к щедрой хозяйке, чтобы удовлетворить свою похоть! Пес дернулся, как от удара. Кажется, она попала в цель. Радости Сансе это почему-то не принесло, а внутри всё снова сжалось, и в пустоту рухнул очередной снежный сугроб. Как же больно… — А вот это уже не твое дело. Даже если ты и права. — Очень рада это слышать. — Что-то непохоже, чтобы ты радовалась. Хотя, я счастлив утолить твое детское любопытство. Тебя еще про это не просветили в школе твои глупые подружки-шлюшки? У таких чудовищ, как я, бывают чудовищные потребности, которые надо удовлетворять. Равно как и у прочих взрослых. И у женщин тоже. Если не веришь мне, спроси свою маму. Или тетю. — Мне и дела нет до этих мерзостей! Вообще, разговор был не об этом. — Ну, просвети меня, о чем же он все-таки был! Потому что я, седьмое пекло, такой тупой, что до сих пор не понимаю, с чего начался весь этот сыр-бор! У тебя месячные? Санса заехала ему со всей силы по здоровой щеке. — А вот это было уже грубо. Не делай так больше. Потому что даже у меня не железное терпение, Пташка… От слова «Пташка» — никто не звал ее так нежно и насмешливо, даже родители — Санса беззвучно зарыдала. Что-то было не так. Он не вел себя, как чудовище. Был ли он им? Или, все же, это она себя так накрутила… Боги, только не это! — Хорошо, рукоприкладство тебя несколько успокоило. Выпустила пар? Продолжим. Какая правда тебя интересует до такой степени, что ты решила устроить тут революцию? Поведай мне… — Я узнала — неважно, от кого — про всю твою историю. Про шашлычницу. И про твою сестру. И про… про твоего брата. И про все остальное… — Ах, вот оно что. Это. Мне следовало бы догадаться. Он встал, передёрнул плечами, и даже тут у Сансы заныло под ложечкой — как он хорош… Клиган дошел до стола, заменяющего кухонный, вытащил откуда-то снизу свою бутыль с вином и начал ее откупоривать. — Эта приятнейшая история, что ты так хочешь выслушать, требует предварительной заправки. Уж не обессудь, придется подождать. Может, и тебе налить? От сигарет во рту еще не пересохло? Ты же полпачки высмолила. Интересно, за сколько. Впрочем, это не мое дело. Он налил себе полный бокал. Второй, налитый до половины, протянул Сансе. Она молча взяла — ее трясло, но теперь утешать ее больше было некому. Она потеряла последнего своего союзника… Чтобы как-то запить всю горечь от этого необратимого ощущения, Санса сделала большой глоток вина и, поперхнувшись, закашлялась. Пес даже не взглянул на нее. Он выпил залпом первый бокал и сейчас наливал себе второй. — Ну что ж, приступим. Начну, пожалуй, с конца. Или с середины. Да, у меня есть брат. Если ты так уверила себя в том, что я чудовище, — тебе было бы неплохо взглянуть на него. Хотя, сомневаюсь, что эта встреча принесла бы тебе радость. Моей сестре она радости не принесла. Как и моему отцу. Мой брат однажды затащил сестру в овраг, пока меня не было — я был в школе — и трахнул ее там. Всеми возможными способами. Этого ему показалось мало, так что он еще и разбил ей голову о дерево. Впрочем, о последовательности могу только догадываться. Я, как уже сказал, был в школе — у нас в тот день был урок рисования, и я изобразил дурацкий синий цветок в чудовищном горшке. Я шел домой и радовался тому, что сейчас подарю этот уродский рисунок сестре — она любила цветы — а я любил ее. Она была единственной матерью, которую я знал. Отец мой был не самый выдающийся человек на свете. Лучше всего у него получалось себя жалеть — и во многом я эту черту унаследовал. Он сидел и пил в своей спальне — и, возможно, даже слышал, как сестра звала на помощь, пока у нее еще оставалось, чем звать. Я пришел домой — но сестры не было на кухне. Не было ее ни в спальне, ни во дворе, ни на улице. Я испугался — и пошел к отцу. Отец был пьян в стельку. Он прогнал меня, сказал: «Иди, играй!» — и позвонил Григору. Позвонил, седьмое пекло, Григору, который только за полчаса до этого вывел свою новую полицейскую машину из нашего двора! Он приехал. Пошел в овраг. Я прятался за занавеской и наблюдал, как он сразу туда направился. Остался там на пару минут, потом позвонил из машины по своей какой-то там связи в полицию и в морг. Приехала такая раздолбанная тачка, типа микроавтобуса, оттуда достали черный пластиковый мешок, в котором отныне должна была жить моя сестра. Она не любила черный. Она всегда любила синий. И оранжевый. В ее саду росли ирисы и бархатцы — не такие, как в этих гостиничных горшках, Иные бы их забрали в качестве толчков, а настоящие, пышные. И они цвели у нее все лето. Тогда был май, и ирисы только начинали вылезать из земли. К ее похоронам расцвел только один — но я смог принести его туда ей только тогда, когда все убрались с могилы. Я страшно боялся мертвецов. Я боялся, что сестра на самом деле сидит и ждет меня в овраге — мертвая и без глаз, что смотрели на меня, по большей части, ласково, безо рта, что любил смеяться и петь. Я страстно желал, чтобы моя сестра дождалась меня, — и боялся этого оврага больше всего на свете! Поэтому я даже не очень расстроился, когда Григор отправил меня в пансион. Я пробыл там десять лет. Меж тем, Григор замочил за своё же собственное преступление двадцать четыре человека — среди них было семеро детей в возрасте от трех до девяти лет. Потом, в порыве недовольства, прихлопнул и отца. Дом тоже достался ему — как главе семьи. Туда он позже привел двух жен — одна пропала без вести (боюсь, не в том ли самом овраге она спит вечным сном), другая, по слухам, вовремя сбежала. Я тоже периодически давал деру из пансиона — не то, чтобы мне там не нравилось, но там было дико скучно, и не разрешали курить. Григор находил меня всегда. Когда он добирался до меня, то лупил так, что я потом неделю валялся, как мешок, харкая кровью, в родном доме. Потом он опять отвозил меня в пансион. Ему нравилось держать меня на цепи. Тогда и появилась эта кличка… В восемнадцать я закончил треклятую школу, и больше меня там не видели. Тебе хочется знать что-то еще, Пташка? Или на этом мой экскурс в историю можно закончить? Тебе понравилась твоя сказка на ночь? Санса сидела, ни жива, ни мертва — в голове у нее была полнейшая сумятица, а по щекам катились нескончаемым потоком слезы. — Не смей меня жалеть! Не смей, Иные бы тебя побрали, меня жалеть! Я никому больше не разрешаю себя жалеть — после того, как Григор за своего старого солдатика, вернее говоря, рыцаря, спалил мне рожу об шашлычницу, на которой мой отец собирался жарить треклятые сосиски! Я разрешал жалеть себя только сестре — но Григор отнял у меня и ее! С тех пор такая привилегия есть только у меня самого! Вот сейчас напьюсь — и займусь этим неблагодарным занятием! Санса, сама не понимая толком, что делает, поставила свой бокал вина на столик, встала и подошла к Сандору, который стоял в паре футов от нее вполоборота, наливая себе очередной стакан вина. Она взяла его за плечо. — Посмотри на меня. — Оставь меня в покое. Я достаточно тебя поразвлек на сегодня. А теперь я устал и хочу тишины. И, как я уже сказал — не надо меня жалеть. — Я тебя не жалею. Я тебя люблю. Их первый поцелуй был самым горьким на свете. Сансе казалось, что весь мир сократился до размеров крошечного пятачка, на котором они стояли. Он обнимал ее за плечи — всю, потому что, по сравнению с ней, он был огромен. А она — дрожала, как от ветра, в его руках, и все же, не нашлось бы на свете силы, которая смогла бы вырвать Сансу из этих вымученных, выстраданных, восхитительных объятий. Его губы были нежны и теплы. И когда их дыхание смешалось и вошло в один и тот же ритм, Санса почувствовала, что нет больше ни барьеров, ни правил, что возраст уже ничего не значил — перед этой ночью они были равны, потому что для обоих это чудо происходило впервые. Даже время перестало иметь значение. Устало скрипнув своей стрелкой, оно остановилось, оставив их — на краткий миг вечности — в покое, не прикрытыми друг от друга ни условностями, ни болью. Тут больше ни для чего не было места — только они, друг напротив друга — они не смели идти дальше, но и оторваться друг от друга не могли. И когда этот первый, самый горький, самый сокровенный поцелуй все же закончился, и Санса опустилась на землю (до этого она стояла на цыпочках, почти отрываясь от земли, как пламень отрывается от фитиля, что держит его и не дает улететь и раствориться в ночи), она спрятала лицо у Сандора на груди — и это тоже было так естественно и легко, без надрыва, угрызений совести, терзаний, так, что Санса почувствовала: она — дома. И даже если бы сейчас земля пошатнулась, разверзлась, и небо, сошедши вниз, соединившись в экстазе со штормовым морем, поглотило бы их вместе со всей тоскующей вечерней землей, она бы помнила это ощущение до конца своих дней, до последнего вздоха, до последнего мига! Сандор зарылся носом в ее волосы. — Пташка, ты отвратительно пахнешь. Сигаретами. Я подозревал, что это не ты. —Не смейся надо мной! Я так ждала тебя! — Это было заметно. Ты была крайне гостеприимна. Я даже опешил. — Тогда или сейчас? — Тогда. А сейчас… — Да? — Ты меня ошеломляешь, опьяняешь. Как немыслимая стихия. И, вместе с тем, я спокоен. Как будто все пришло в норму. Все правильно. А еще я хочу спать. — И я хочу. Мы будем спать вместе? — Вот это уже неправильно. Не сегодня. — Почему? — Потому что, как бы мало у нас ни было времени, не стоит все валить в одну кучу. Будет время и для этого. Но не сегодня. — Грустно. — Какая нетерпеливая Пташка! Дай мне свыкнуться с мыслью. И себе заодно. — Я уже свыклась. Я всегда знала, что так будет. Рано или поздно. — А у нас вышло «рано» или «поздно»? — Время покажет… — Время… Пожалуй. Но вот что я тебе хочу сказать… — Он взял ее лицо в ладони и заставил посмотреть на себя. Санса опять поднялась на цыпочки. — Независимо от постели, времени, и прочей хрени — спим ли мы вместе, или порознь, или вообще, по разные стороны земли — одно я знаю наверняка: ты - моя, а я - твой. И этого уже не изменить. Пока ты этого хочешь… — Я хочу всегда. — Храбрая моя Пташка! А вот это покажет время. А теперь иди спать. А не то я спать расхочу… — Ты меня не будешь больше целовать? — Боги, я разбудил монстра! В лобик. — Тьфу на тебя! — Я тоже тебя люблю…Конец второй части.