La canzone di Marinella Fabrizio De André Questa di Marinella è la storia vera che scivolò nel fiume a primavera ma il vento che la vide così bella dal fiume la portò sopra una stella Sola senza il ricordo di un dolore vivevi senza il sogno di un amore ma un re senza corona e senza scorta bussò tre volte un giorno alla tua porta Bianco come la luna il suo cappello come lʼamore rosso il suo mantello tu lo seguisti senza una ragione come un ragazzo segue un aquilone E cʼera il sole e avevi gli occhi belli lui ti baciò le labbra ed i capelli cʼera la luna e avevi gli occhi stanchi lui pose le sue mani suoi tuoi fianchi Furono baci e furono sorrisi poi furono soltanto i fiordalisi che videro con gli occhi delle stelle fremere al vento e ai baci la tua pelle Dicono poi che mentre ritornavi nel fiume chissà come scivolavi e lui che non ti volle creder morta bussò centʼanni ancora alla tua porta Questa è la tua canzone Marinella che sei volata in cielo su una stella e come tutte le più belle cose vivesti solo un giorno, come le rose E come tutte le più belle cose vivesti solo un giorno, come le rose.
Когда Сандор проснулся, было без пяти семь или что-то около того. В комнате уже было светло, и свежий ветерок из раскрытого окна парусом раздувал полупрозрачную занавеску. Похоже, и сегодня день обещал быть погожим. Для верности Сандор глянул на часы в телефоне — было без трех семь. В усадьбе надо было быть к восьми, а идти здесь было не больше десяти минут. Когда он один… Если он один… Очень хотелось привстать и посмотреть на Пташку, тихо сопящую на кровати за аркой, но он заставил себя этого не делать. Оттянуть удовольствие, в каком-то смысле. Или собраться с мыслями. Когда он смотрел на нее, бодрствующую или, как сейчас, мирно спящую, любые рассуждения как-то совершенно незаметно покидали его голову, растворяясь в небытии, даже самые неприятные. Как, например, о работе. Или о Серсее. Или о том, что через полторы недели Пташка полетит на север, в объятья холода и своей матери. Ее ждет школа, глупые сочинения и зубрежка — боги, как эти проблемы были от него далеки! — одноклассники… От мысли об сокурсниках Пташки у Сандора внутри зашевелилось непривычное чувство бессилия и раздражения. Какие-то сопливые безмозглые юнцы будут каждый день иметь возможность глядеть на его девочку, сидеть с ней рядом, говорить с ней… Тогда как он будет таращиться на надутую физиономию Джоффри в школьной форме по утрам, таскаться с Серсеей по магазинам и всяким бабьим клубам в течение дня, а потом, в ночи, запивать всю эту гремучую смесь вином в кабаках в обществе Роберта и его шлюх. Отличная альтернатива! Нельзя сказать, что жизнь до этого момента приводила Сандора в бешеный восторг, но теперь она казалась безнадежной и невыносимой. «Чего ж ты хотел? — горько спросил Сандор сам себя — Ты - телохранитель, а она — школьница». И с самого начала было ясно, что ничего хорошего из этого не получится. Стоило оно того? Тысячу раз — да. За вчерашний вечер (конечно, Сандор предпочёл бы обойтись без истерики и затрещин, хотя подозревал, что они входили в цену купленных билетов) он отдал бы все, что успел прожить до того, и, не особо колеблясь, то, что было впереди, до последнего дня. Когда она — когда он почувствовал эту ее ледяную ладошку, настойчиво разворачивающую его из тьмы, в которую он хотел спрятаться после своего рассказа — к свету, к ней — навстречу ее сияющим непонятной в тот момент решимостью, прозрачным, как море на закате, глазам, навстречу ее словам — в этот момент он умер и возродился уже в другом качестве, и умер снова, когда коснулся пересохшим от всей горечи этого мира, что была у него за спиной, ртом — ее долгожданных губ. Они были солоны, как у русалки, вышедшей на берег попрощаться с солнцем, дыхание пахло терпким виноградом и сигаретами — и это показалось ему неправильным, и он тут же почувствовал вину за свою мысль — но как было бы чудесно ощутить ее без этих досадных примесей! Впрочем, через несколько секунд и это уже перестало иметь значение — весь мир кончился, и село солнце, и ночь закрыла их своим крылом — ветер, тревога, боль — все осталось снаружи — внутри были лишь они вдвоём, словно в узком коконе, скроенном точно по их мерке. Он пил с ее губ и не мог ей насытиться — и этому, по-видимому, никогда не случиться: слишком велика была его жажда, и слишком близко она теперь к нему была. Сандор чувствовал, как она трепещет, как льнет к нему, и от этого терял голову еще больше, сжимая ее еще крепче, словно ожидая — вот, сейчас она его остановит, упрется ладошкой ему в грудь, отстранится. Но нет, она этого не сделала, только вытягивалась вверх еще сильнее, словно собиралась взлететь и разминалась перед полетом, вставая на цыпочки и выгибая спину. Сандор чувствовал ладонью через тонкую ткань рубашки край острой ее лопатки, неровности ребер, ложбинку ее позвоночника и удивительно нежную линию талии. Пташка едва слышно выдохнула ему в уголок рта — и, словно как из другой какой-то, вовсе не его жизни, пришла мысль: «у нее синяк на боку» — он отпустил ее, но она вдруг занервничала, и Сандор каким-то образом это почувствовал, хотя не было сказано ни слова — и снова обнял ее. Пташка пропустила свои тонкие лапки под его руками и обнимала его за плечи сзади — в те моменты, когда он выныривал из этой всепоглощающей пучины, что захлестывала все его существо — он ощущал, как ее хрупкие, уже согревшиеся пальцы вцепились в него так, словно она тонет, и он — ее последняя надежда. И эта вечность тоже прошла, поцелуй прервался — Пташка расслабилась и зарылась носом ему в рубашку. Он чувствовал кожей ее теплое дыхание, сначала прерывистое, потом все более и более спокойное. Как могло быть такое, что все это было впервые — она была так непостижимо близка к нему сейчас — это одновременно и казалось странным, и не вызывало сомнения своей правильностью. В его руках Пташка казалась почти невесомой, нематериальной — и все же - вот она, вот ее плечо, ее мягкие волосы, в которых он спрятал лицо, ее непостижимой красоты шея — он провел кончиками пальцев снизу вверх по ее стриженому затылку наконец ощутив то, чем он так долго бредил — шелковистые колечки подрастающих, слегка вьющихся прядей на ее затылке… Сандор понимал, что можно было продолжать — и можно было пойти дальше. Она бы не сказала «нет» — это он тоже ощутил, обнимая ее, словно смог прочесть, как мысли, тайнопись движений ее тела. Но сам он отчетливо понимал: сейчас не время — нельзя было разрушать абсолютную сакральность этого момента. То, другое, должно было прийти своим чередом, после — а сейчас было достаточно просто стоять вдвоем, одним целым перед ликом ночи, как перед свидетелем чуда, что свело их, как два обломка утерянного в веках целого наконец-то воедино. В его судьбе все всегда было исковерканным, смутным, ущербным, сорвавшимся с колеи в самый неподходящий момент — и наконец впервые в жизни Сандор ощутил, как это, когда ты точно знаешь, что вот это — правильно — абсолютной истиной. И что это ощущение верности направления, целостности принадлежит только ему — как и женщина, что была в его объятьях. Сейчас она была — его. Он принадлежал ей уже давно, но теперь она знала об этом наверняка. Ничего не надо было скрывать: все стало честно, чисто, просто. Он сказал ей об этом. Сказал что-то еще, боясь, что, нарушив тишину, разрушил то заклинание, которое сделало возможным все это волшебство. Вот, сейчас она отойдет, и через минуту все покажется сном, а через час — небытием. Но она не отошла. Пташка гладила ладонью его спину, так спокойно и доверчиво, что на глаза наворачивались слезы. Он сморгнул и снова уткнулся в ее волосы, пропахшие сигаретами, которые она выкурила, ожидая его. Сандор был почти что рад своему кошмарному прошлому — не будь его, все это их объяснение могло отползти дальше, или вообще не состояться… Времени было так мало. Права была эта Пташкина старуха… Он не помнил сейчас, как они расцепились — как обычно, услужливый разум тут же скрыл эту боль, оставив на поверхности в доступе только те вещи, что не вызывали сомнения. Он помнил, как Пташка ушла мыться — он сказал ей, дубина, что она вся пропахла сигаретами, и она поспешила в душ — как будто можно было сыскать на всем этом свете кого-то чище нее. Он, как дурак, сидел под дверью ее ванной, слушал, как шумит вода, и как Пташка тихонько напевает что-то, словно боялся, что она просто исчезнет там, растворится во влажном пару, если он не будет знать наверняка, что она — есть. Пташка вышла, вся пахнущая зубной пастой и мылом, как маленький ребенок, опустилась возле него, скрестив ноги по-турецки, и положила ему мокрую голову на бедро, уютным, словно привычным, жестом. Так они просидели еще какое-то время. Потом Сандор по выровнявшемуся ее дыханию почувствовал, что Пташка задремала. Он отнес ее в кровать, укрыл до самого носа, чтобы его драгоценность не замерзла. На этот раз не было ни горечи, ни страха расставания — она заснула, а он безо всякого желания выкурил одну сигарету на веранде и тоже лег — и вскоре отключился, как обычно, без сновидений. Пташка заворочалась и чуть слышно что-то прошептала, пробуждаясь. Сандор не выдержал и, приподнявшись на локте, взглянул на нее. На этот раз она спала накрытая — с одной стороны из-под одеяла выглядывала розовая коленка, с другой — узкая ступня, словно Пташка бежала под своими покрывалами. У Сандора от этого зрелища тут же защемило под ложечкой: и это чудо теперь — его? Он чувствовал себя ребёнком, которому вчера, в Рождество подарили до невозможности желанную игрушку, а теперь, с утра, было страшно, что все это могло оказаться только сном, слившимся с мечтой, запутавшейся в суете елочного блеска и запаха мандаринов. Но нет — вот она, его греза — лежит себе, потягивается, зевает, и ее коротко стриженые по-дурацки волосы смешно топорщатся, словно рожки у бесенка. Как было бы, наверное, приятно проснуться с ней рядом — тогда и сомнения бы не возникли. Сандор не лгал, говоря, что он никогда не спал с женщиной. Девственности он лишился в четырнадцать на какой-то идиотской попойке с дамой лет на десять его старше. Она ему даже не нравилась, но его задевало, что другие шептались за его спиной о том, что с такой рожей даже не стоило рассчитывать на милость ровесниц. Ровесницы на подобных вечеринках тоже были весьма специфичны, возможно, та тетка, что затащила его в постель, была далеко не худшим и уж точно наименее пьяным вариантом. Всё было недолго, как-то буднично и быстро. Его партнерша даже не стала раздеваться. Сандор представлял себе все совершенно иначе, и ночью, валяясь в тоскливом возбуждении у себя на койке, стоящей в ряд с десятком точно таких же протокольных кроватей, где маялись похожими проблемами его приятели, он думал не о самом акте, но о том, что ему предшествует и что бывает после. Спят ли люди вместе? Обнимаются? Прижимаются друг к другу, или, напротив, расползаются, утомленные, по разные стороны постели? Как это — чувствовать рядом чужое тело — и просто дремать, лежа рядом, не испытывая ненасытного желания? Все эти вопросы так и не нашли ответа в годах, случайных встречах, минутных беспорядочных связях, через которые протащила Сандора жизнь. Провела окольной тропой — чтобы доставить к изножью слишком широкого ложа, на котором спала самая невыносимо желанная, прекрасная Пташка на свете. — Что ты уставился? Я же вижу, что ты смотришь… Ты же обещал. — Я много чего обещал, помнится, да и ты тоже. — А я ничего и не делала. — Ты не делала? Это ты-то, святая невинность, ничего не делала? — А что? Сам ты тоже хорош… — Это потому что ты все начала первая. Я тебе говорил: я не железный… — А на ощупь вполне себе даже железный. Только теплее… — Ты опять? — Ну, немножко. Ты так смешно кипятишься… Как чайник… — Сама ты чайник. Рыжий, с рожками… — Какие еще рожки? Молчи! Пташка возмущённо принялась ощупывать голову. Сандор покатился со смеху, уж больно забавно это выглядело. — Сандор Клиган, это совершенно не смешно! Прекрати ржать, как мерин! Вот я до тебя доберусь! — Ой, напугала! И что ты сделаешь? Опять меня побьёшь? Как вчера? — Прости… Пташка вся пошла пятнами от смущенья, и Сандору стало ее жаль. Он встал, присел на край ее кровати, слегка тронул ее за опустившийся подбородок. — Это ты прости. Все хорошо. Я не обижаюсь. Наверное, я это заслужил, правда. Мне не стоило тебе лгать. — Но ты же и не лгал. Ты просто не рассказал. А это не одно и то же. Мне хотелось верить, что оно так, но в душе я знала, что обманываю сама себя. — Давай лучше прекратим себя и друг друга терзать, идет? Какая теперь разница? Хотя, дерешься ты больно, надо тебе заметить… Пташка бросила на него совершенно несчастный взгляд. Сандора затопило ощущение полной беспомощности перед ее правдивостью и этой какой-то трогательной слабостью. — Все, больше про это не говорю. Ладно? Мир? — Есть одно условие. — Да? — Поцелуй. И кофе. — Что-то много условий. Только кофе. — Ах ты, негодяй! Теперь я точно тебя поколочу. — Я же говорил, что тебе только дай подраться. Может, вместо поцелуев тебя научить боксировать? — Это тоже можно. Но не вместо поцелуев. На такое я не готова пойти, даже ради бокса… — Да и я тоже, боюсь. Он взял ее лицо в ладони и, глядя в глаза — какое счастье, что сейчас утро, и ее всю видно, сияющую и пылающую, как первая заря мира! — поцеловал долго и нежно в сомкнутые губы. Пташка опустила длинные ресницы — их пушистые кончики коснулись его щеки, и он вздрогнул — было невозможно приятно. И еще это возбуждало. Он отстранился. — Как, уже все? И это твое «Доброе утро!»? Он взъерошил ее столь тщательно ранее приглаживаемые вихры. — Доброе утро, Пташка. Правда, доброе. Которое, увы, скоро перестанет быть таковым. Потому что мне надо идти на работу и ходить хвостом за Джоффри. — Фу! Не ходи сегодня в усадьбу. — Ну, еще не хватало! Интересно, что придет Серсее в ее зловредную голову, если я не появлюсь на месте, а запрусь тут с тобой? — Какая тебе разница? Ты же будешь здесь… — Это, конечно, очень соблазнительное предложение. Но, увы, я вынужден его отклонить. Ты не представляешь, чего мне это стоит. Но надо быть осторожными, ты же понимаешь? — Понимаю. Поэтому и отпускаю. Иди себе. Только принеси кофе. — Что я тебе, слуга — завтраки таскать в постель? Я твой охранник, а не нянька. И не горничная… — Ты мне не охранник. Ты — моя радость… Сандор, было, решительно вставший, застонал и сел обратно. — Что ты говоришь такое? Перестань, или я не смогу от тебя оторваться! Мне это и так стоит нечеловеческих мук, а ты ведешь грязную игру… — Я не веду игру. Я на тебе вишу… Пташка обняла его сзади за шею, скрестив тонкие кисти у него под подбородком. Это было невыносимо. Его плеча сзади касалась ее грудь. Сандор вздохнул. Не время. Совсем не время. — Можешь… м-м-м… висеть еще две минуты. Потом я буду вынужден тебя покинуть, мое сладкое несчастье. — Я не несчастье. Очень было надо. И я пойду с тобой. — Куда ты пойдешь со мной, хотелось бы знать? Сторожить Джоффри? Вот он обрадуется… — Нет, не говори мне про Джоффри, а то у меня сразу мурашки по коже: те, которые неприятные… Я тебя провожу вдоль берега, идет? Ну, хоть полпути? Мы же только вечером увидимся… — Треть пути. И потом пойдешь обратно. Иначе — вообще не возьму. — Хорошо. Ты — чудовище. — Одевайся, если хочешь идти. Да не прямо здесь, седьмое пекло! Пойду принесу тебе твой кофе… Они вышли из гостиницы в полвосьмого. На стойке, к счастью, никого не было, а то Сандор был уверен, что у них такой вид, что все сразу все поймут. Он чувствовал себя вором, укравшим из известного музея дорогую и редкую драгоценность, а теперь щеголяющим с ней на шее средь бела дня без стеснения. Пташку, казалось, такие мысли не посещали. Она бежала вперёд, что-то напевая, скакала, как девчонка, рвала какие-то мелкие придорожные цветы, обрывала им лепестки: «Любит — не любит? Цветы говорят — ты меня обманываешь! Я вчера вечером была права, ты — просто врун…». Да, он лгал. Он любил ее больше всего на свете — спящую, дерущуюся, плачущую, прыгающую козликом по песчаным дюнам на фоне перламутрового моря. И боялся сказать ей об этом лишний раз, потому что его рот был просто не приспособлен говорить такие вещи. Сандора все еще где-то глубоко внутри душил липкий страх, что все это — чья-то злая шутка. И если оно окажется так — он просто умрет. Вот так, на месте. И это будет лучшим для него вариантом — потому что страшнее стыда, больнее опасения быть обсмеянным, была чудовищная мысль потерять Пташку. За этот десяток часов он уже не представлял себе, какова станет его жизнь теперь, не стань ее. Слишком сильный контраст. Слишком… — Не бери меня за руку. Что за детский сад? Нас могут увидеть… — Вот сам ты детский сад, если боишься, что нас могут увидеть… А я хочу держать тебя за руку… — Тогда пойдем, что ли, по берегу, сойдем с дороги. А то мало ли кто тут может проехать… — Замечательно! Идем на берег! — Я же сказал «идем», а не скачем… — Какой ты нудный. Сколько тебе — семьдесят? Бабуля Тирелл и то живее. — Вот и прыгай тогда с ней! А я пойду на дорогу. — Нет, не пойдешь. А не то я тебя оболью. — Пташка, седьмое пекло, что ты делаешь? Ты обрызгала мне все джинсы! Как я теперь пойду в таком виде на работу? Не возвращаться же теперь назад… — Подумаешь! Высохнут твои драгоценные штаны, не успеешь дойти. Чувствуешь, как парит? А ведь еще и восьми нет… Пташка остановилась на берегу, прикрывая ладонью глаза, и смотрела на невысоко еще поднявшееся солнце. В утреннем свете она была прекрасна — как и в вечернем. Сандор обнял ее сзади. — Люблю тебя, люблю до невозможности… Она положила мокрую ладонь сверху на его руку, обнимающую ее плечи. — И я — всегда… — А теперь — иди. Или плакала моя работа. А тебя отправят бандеролью к маме… То время, что у нас еще есть, — стоит его все же поберечь… — Хорошо. Только ты первый уходи. А то я не могу. Я помашу тебе, когда ты доберешься до поворота. — Идет. Он чмокнул ее в затылок — прямо в мягкий рыжий пушок, который от прикосновения его губ тут же встал дыбом, — и расцепил кольцо объятий. Это загребучее светило, и вправду, грело слишком уж сильно, даже зачесался проклятый уродский ожог. Сандор вздохнул и, не оборачиваясь, побрел вверх по рассыпающимся под ногами холмикам песка, вверх — к дороге. На повороте он оглянулся. Пташка стояла, как фарфоровая статуэтка, озаренная все выше поднимающимся солнцем, и махала ему. Она была — сам свет. Сандор повернулся и зашел в тень магнолии, росшей на повороте. Впереди угрюмым призраком из прошлой сущности его ждала усадьба…Часть третья - I
29 сентября 2016 г. в 07:27