она умерла оттого, что хотела любви без меры и без предела, она упала оттого, что летела, и тело её уже не тело, она замолчала оттого, что не пела, а говорить она не умела, вся в белом, белее снега и мела, она шагнула вперёд так смело — она сделала шаг. душа, как трава, развевалась ветрами, и волосы волнами бились о сети, она раздевалась, не ведая грани меж человеком нагим и одетым, она играла, не зная правил, она падала вверх и разбилась о небо, она не искала волшебного края, она была там, где никто больше не был — она сделала шаг. Ольга Арефьева «Она сделала шаг»
Санса проехала поле, направив лошадь в чахлый лесок, отделяющий поросшее сорной травой и ковылем, годами не вспахиваемое пространство от длинной гряды песчаной дюны, что тянулась неровным полумесяцем далеко влево и вперед, в синюю, со свинцовым отливом морскую гладь, расчерченную непрерывно меняющими направление белыми полосками волн. Будь это любой другой день, Санса бы, наверняка, остановилась у окраины в раздумьях, в какую сторону податься и стоит ли ехать туда вообще. Но не сегодня. Сейчас она была, как направленная стрела — кто-то уверенной рукой уже натянул тетиву и замер, придерживая древко за край оперенного кончика. Цель была уже выбрана — и ставить под сомнение весь процесс означало от нее отказаться. Нет, сегодня времени на размышления просто не было. Санса, пригнувшись, въехала в лес, одной рукой отодвигая ветки, другой — придерживая поводья. Пташка слушалась даже самого легкого прикосновения — словно и она была частью этого неведомого плана — как по имени, так и по сути: и обе они — девочка и ее лошадь — были в непонятной синергии, возникшей с первого прикосновения — они были одновременно и целью, и путём, ведущим к ней. Деревья закончились скоро — казалось, Санса только что отвела рукой первую мешающую ей ветку, и вот — уже стоит на узкой полосе земли с выступающими узловатыми корнями кривых шелковиц, которая постепенно переходит в гладкую поверхность песка. Из поездки по чаще она запомнила лишь какие-то чудовищные пни: черная жесткая кора, будто срезанная острым ножом, а под ней — древесная мякоть цвета человеческой плоти лежала, словно на зеленоватом блюде, сплетенном из мха… А вокруг — белой россыпью мелкого жемчуга — нежные, полупрозрачные цветы кислицы. Санса понимала, что ее рано или поздно настигнут. Кто-нибудь обязательно приедет. Бейлиш. Сандор. Какой-нибудь из этих мужчин, что в последние дни только и занимаются тем, что морочат ей голову. Завязывают глаза и оставляют в незнакомой комнате: поди, поищи — наощупь, на слух, на нюх, а что найдешь — мы отберем, так уж устроена жизнь, ты — инструмент, неточный и слабый, недоделанный, все достижения — лишь случайная удача. Ты — окно, в которое мы смотрим на мир. «Я не хочу быть окном — я хочу быть тем, на что смотрят из этого окна!» Санса прильнула к лошадиной шее. Двое — позади, один — впереди. Посмотрим, что сможет предложить он. Тот, кого ей назначили в супруги. Скорость — ее бег против времени и обстоятельств. Лошадь тронулась без всякого дополнительного стимула — даже поводья можно было отпустить — настолько чутко она ощущала свою всадницу. «Что ж, в прошлый раз я оседлала страх и смятение, боль былого — сегодня я выбрала иной путь». Прошлого больше не было — оно переставало иметь значение, тускнея за спиной, как оставленный только что чахлый лесок — душа Сансы была, как чистый лист — tabula rasa — важно было только настоящее — возможно, потому что и будущего у нее не было. Вот оно, ее грядущее — там, на великолепном гнедом жеребце, на самом конце змеящейся полумесяцем дюны. Пташка ступила копытом на девственную, почти стерильную гладь небольшого бархана — здесь уже ничего не росло, кроме беспорядочно рассыпанных у самой кромки леса не то цветов, не то колючек. Над морем носились и кричали чайки — то пикируя к самой воде, то расправляя крылья белыми призраками. «Это у тебя — ангелы, а у меня — призраки…» Теперь и Сансе начало казаться, что выбор в пользу крылатых посланцев небес был не совсем верен. «Никто мне не нужен — ни те, ни другие. Только скорость. Только чистота. Свобода…» Санса резко сорвала с места Пташку и поскакала по направлению к трем силуэтам, видневшимся почти у самого горизонта. Следы от копыт ее лошади, поначалу четко прорисованные на песке, уже вскоре разметал прихотливый ветер, причудливо меняющий форму барханов в зависимости от своего минутного каприза. И вот уже, словно никто и не нарушал девственность почти белого, мелкого песка… Сандор доскакал до убогой рощицы перед пляжем. Та часть леса, что лежала по правую руку, где в прошлый раз потерялась Пташка, была не в пример гуще, насыщеннее, плотнее. Эту жалкую гряду деревьев и рощей-то не назовешь. Но, впрочем, даже сквозь нее впереди лежащая дюна едва виднелась, словно через мутное зеленоватое стекло. Пташки нигде не было. Быстрехонько же она погнала бедную кобылку! Вот уж, воистину, не знаешь, на что нарвешься! Когда Сандор вез спящую девочку из леса три дня назад, по пути он думал о том — когда мог повернуть все то, что его в тот момент обуревало, на мыслительный процесс — что некоторым вообще не стоит садиться на лошадь, просто по определению и из жалости к бедным животным — им-то за что страдать от таких наездников? Он размышлял о том, что любая лошадь, сбросившая ездока случайно или от страха, неминуемо это запомнит — как запомнит это и тот, кто упал, — и оба потом долгое время еще будут мучиться от фобий, избегать неприятных ассоциаций и старательно загонять себя в тот же омут, который исходно привел их к допущению первый ошибки. Пташку он сразу причислил именно к этой категории: боится лошадей, потому что однажды ее напугали/укусили или что-нибудь в этом роде — из-за этого выбирает самых трусливых животных, которые, в свою очередь, опасаются ее саму, и кончается это так, как кончилось в лесу. Или еще хуже. Сандора невольно передернуло. А теперь, смотрите-ка, в Пташке проснулась амазонка. Как же плохо он, в сущности, ее знает… Сандора тревожило, по большей части, другое — не он ли был виноват в том, что ее вдруг потянуло на неоправданные риски и дикие поступки? Эта странная сцена в конюшне не давала ему покоя. Зачем? Почему вдруг она начала себя вести — ну, если не как девица легкого поведения, то как минимум, как человек, который собирается шагнуть в пропасть, и потому отбрасывает все условности и приличия? В эти последние дни Пташка показала себя с очень разных сторон, но она всегда оставалась самой собой — пугливой, чуть застенчивой, наивной даже в самых смелых своих проявлениях, самых нежных жестах. А тут перед ним оказалась жесткая, какая-то отчаявшаяся женщина с лихорадочным блеском в глазах, что ждала от него чего угодно, только не снисхождения и покровительства. Она опять неприятно напомнила Сандору Серсею. Что-то порой роднило порочную ясноглазую львицу с внешне робкой Пташкой — в обеих был спрятан стальной стержень, что, как клинок, начинал блестеть только от предчувствия близкой битвы, готовясь встретить и выдержать любую атаку — в иные же времена он, спрятанный в глубине, дремал, отдавая на откуп женской слабости и хитрости все, что касалось повседневной жизни. Если жизнь Пташки сложится так же, как у Серсеи, через несколько лет она станет ее копией — циничной, знающей себе и другим цену, и потому не боящейся ни правды, ни лжи красавицей, которая для своих целей готова будет пройти по грязи — или по трупам. Женой без мужа, матерью и отцом в одном лице, единственной любовью которой станут дети от ненавистного супруга. Беда в том, что Джоффри, пожалуй, будет похуже Роберта… Впрочем, девочка с севера, скорее всего, сильнее Серсеи — та всегда, видимо, была донельзя избалована — а Пташку, похоже, растили чуть ли не в монашеской келье — иначе как она могла сохранить эту свою неописуемую, какую-то вневременную чистоту помыслов, духа и плоти? Его сильная Пташка. Уже скоро не его. Да и была ли когда-то? Все это чудесная, сладкая, кружащая голову и ему, и ей утопия, у которой нет начала и нет конца. Три дня посередине, а вокруг — бездна… Сандор вздохнул и буркнул Неведомому: — Ну, поехали, что ли, старина. От себя не убежишь. И от реальности тоже, Иные бы ее взяли. Конь попрядал, по своему обыкновению, ушами, словно вслушиваясь в слова Клигана, неуверенно тронулся шагом, все быстрее — обходя обломки старых шелковиц, утонувших в порослях кислицы, небрежно переступая через поваленные ветром замшелые сучья и ветки. Они выехали из рощицы. Перед ними была полоса чистого, гладкого песка, до того светлая, словно впитала не столько солнечный свет, сколько холодную лунную улыбку. Под стремительно нагнетающимся близкой грозой свинцовым небом, по которому тоскливый ветер все гнал неповоротливые тяжелые тучи, неровная дюна казалась еще светлее: почти как выбеленная временем кость, она искрилась странным фосфоресцирующим блеском. Море с каждой минутой наливалось все большей чернотой. Сандор взглянул на тонкий мыс, что выступал прямо в беспокойную воду. На самом конце маячили три маленькие фигурки. К ним с большой скоростью — казалось, словно она летит, как призрак, по белому песку — приближалась еще одна. Она сняла свой шлем — и рыжие волосы видны были даже отсюда. Сандор пустил коня в разгон — и Неведомый, тяжело утопая копытами в песок, помчался вперед — а навстречу им, с моря, уже шла завеса серебристого дождя. Санса почти доехала до конца мыса. Волосы ее взмокли от влажного воздуха и морских брызг — она сняла шлем и прицепила его за ремешок на седло. Пташкины бока лоснились от пота и близости моря — и все же, лошадка шла легко, словно Санса не гнала так отчаянно ее все это время. Она уже различала лица Джоффа и его друзей, смотрящих на нее с изумлением с самого края мыса. Санса обернулась — возле леса она заметила неподвижную, словно вырезанную из черного камня, фигуру всадника на большом коне. Значит, он первый. Ну что ж, он все равно опоздал. Сейчас Сансе не нужен был опекун — а Джоффри придется обойтись без верного охранника. Она помахала им. Джоффри неуверенно переглянулся с друзьями. Сансу так насмешил этот пугливый его жест: что они, втроем сдрейфили от присутствия одной девчонки с плоской грудью, что не умеет ездить верхом, не умеет давать отпор гадким мальчишкам — да вообще, по совести, ничего не умеет, только плакать и прятаться за чужие спины? Санса запрокинула голову и расхохоталась — вот олухи! Они боятся ее — потому что она сама уже ничего не страшится. Чем они могут ей навредить? Хуже, чем она сама себя, никто ее не накажет. А что может быть отвратительней, чем добровольно пойти вот за этого слабого, самовлюбленного, эгоистичного садиста? Ну вот, пускай он расскажет ей про свои ракетки… — Привет, Джоффри! Не подмок ты там? Смотри, дождь надвигается. — Привет… сестренка… А где все остальные? — Они отстали. Я так спешила увидеть тебя. Мне передали, что ты настаивал на моем присутствии… — Да… То есть нет… Кажется, я что-то говорил маме… Но я не уверен был, что ты сможешь… — Ну что ты! Мысль о том, что ты хочешь меня видеть, воистину окрылила: смотри, я даже преодолела свой страх — влезла на эту дикую лошадь, чтобы побыстрей с тобой встретиться… — А… ты сама сюда приехала. А Пес? — А что мне Пес? Мне не нужны никакие псы, чтобы встретиться с моим нареченным. Вы же это планируете, а? Что же ты молчишь? Боишься, что ли, свою малолетнюю невесту? Не знаешь, что с ней делать? Как же твои друзья тебя не научили? — Они научили… Впрочем, мне не нужно, чтобы меня учили… Я сам все знаю. — Ну, видишь, какой ты молодец! Значит, мне нечего опасаться. А то я уже было подумала, что ты только мальчиками интересуешься… Вот и сейчас — уединились тут, на бережку… Кто знает, чем вы тут занимаетесь… — Да ты что?! Мы просто катались… — Ну-ну. Имей в виду, что я не потерплю никакой супружеской неверности. Пока. У нас достаточно сил, чтобы удовлетворять друг друга, правда? Мы с тобой почти ровесники — зачем нам другие? Нам и так вполне будет достаточно. Я надеюсь, мне хватит тебя. Кто знает, конечно… А то потом такое бывает, что и псы начинают захаживать на огонек, помочь жене поставить розы в вазоны… Санса подъехала почти вплотную к Джоффри. Тот шарахнулся. Санса подвела кобылу так, что лоснящийся, отражающий лихорадочный свет начинающейся грозы бок Пташки коснулся дрожащего от грозы и брызг застоявшегося Бесстрашного. Она наклонилась прямо к белокурым волосам брата и шепнула ему интимно в самое ухо. — Меня не пугает твой теннис. И твои ракетки. И если ты надеешься меня обыграть, собери все свои силенки — и посмотрим, кто после этой схватки останется на ногах. И не забудь рассказать все мамочке. Может, она меня накажет, вместо тебя? Но если даже и так — плакать я больше не намерена. Может, тебе попробовать? Ну, хоть разочек… Она чмокнула его в холодную, потную щеку. И резко ударила Пташку по бокам. Та от возмущения встала на дыбы. Нервный конь Джоффри вздрогнул от неожиданности и понес. Джоффри, вереща, вцепился ему в гриву и в уздечку и едва не упал, как мешок… Приятели Джоффа рванули за ним. Все трое быстро неслись к берегу, а за ними вдогонку еще быстрее расправлялась серебряной лентой полоса дождя, наползающая прямо с моря. Санса похлопала Пташку по боку, назвала ее по имени, чтобы успокоить. Потом отпустила уздечку, раскинув руки, как крылья, в стороны, и запрокинула лицо под мерцающий дождь. Сейчас она могла победить весь мир. Или взлететь. Как птица, как ангел. Как призрак. Дождь припустил сильнее, хлеща ее по лицу своими мягкими ладонями, а Сансе казалось, что все те слезы, что она выплакала за этот последний год наконец-то смываются с ее лица, равно как и с ее души. «Папа, я больше не хочу быть принцессой… Я решила, что лучше буду разбойницей… Никому больше не посадить меня в башню…» Она услышала глухой топот копыт по песку. А, вот и он. — Что ты тут устроила, глупая девчонка? Зачем ты провоцируешь его? Неужели не понимаешь, насколько он может быть опасен? И для тебя, и для меня. — Кто, Джоффри? Ну, не смеши меня, пожалуйста! В кои-то веки у тебя есть повод мной гордиться, а ты ругаешься. Я дала наконец отпор этому мерзкому слизняку. А он, оказывается, такой трус! Боги, да еще и при его друзьях! Это потрясающе! Я так счастлива! Почему ты не радуешься вместе со мной? Или ты теперь на его стороне? Верный Пес, защити своего подопечного от гадких манер грязной девчонки… Пойди, расскажи Серсее, может, она меня выпорет? Похоже, яйца тут есть только у нее… — Какая же ты дурочка. Маленькая, безголовая, храбрая дурашка. Ты даже не понимаешь, с кем ты связываешься… — Не смей меня так называть! Я всего лишь заплатила ему той же монетой. И он больше не будет заставлять меня плакать. Вам всем нравится, когда я плачу — это заставляет вас чувствовать себя большим важными мужиками с яйцами до колен. Но это иллюзия. Я больше не нуждаюсь в этих иллюзиях. Я от них свободна, ты слышишь? Я знаю, кто такой Джоффри, и какова его реальная цена — а теперь и он знает, что я в курсе. А коль скоро я должна буду прожить с ним всю жизнь — пусть лучше он боится меня, чем я его… Ой… Сандор? Санса, с ужасом поймав себя на фразе, которую хотела говорить меньше всего на свете, приготовилась к чему угодно: к брани, к проклятьям, к объятьям — Пекло, она была даже готова к тому, что он ее придушит прямо здесь! — но только не к этому виноватому, как у побитой собаки, выражению лица. Он отвел взгляд и опустил ресницы. — Откуда ты… И тут чудовищная по своей невероятности и простоте мысль затопила разум Сансы. Он знал. Всегда. — Так ты знал? Ты знал про эти планы? И все это время ни разу, ничего, даже намека, даже после вчера… Особенно после вчера… Боги, что же это? За что? — Пташка… — Нет. Нет. Не зови меня так больше. Никогда. Она еще раз посмотрела на него — казалось, что на лице ее остались одни глаза и они отчаянно хотели плакать — Санса закусила губу, но сдержалась. Перед ним она уже не заплачет. Теперь уж точно хватит. — Как забавно. — Что? — Забавно, говорю. Наша с тобой история — ну, какая там история, так… — началась из-за того, что я думала, что ты мне наврал. А ты выкрутился. Но все это время ты продолжал мне лгать, спокойно, со знанием дела, уверенный в своей правоте… Ты такой же, как Серсея. Такой же, как Бейлиш. Нет, он, пожалуй, лучше — его я пока на вранье не ловила… — Санса, пожалуйста… — Молчи. Ты хуже всех их. Они мне чужие — и не обязаны были говорить мне какую-то там правду. С чего бы это? Они на это не подписывались. А ты — ты почти все время был ко мне ближе всех, с самого начала. У тебя были десятки, сотни шансов и возможностей сказать мне все как есть. Но ты этого не сделал. Ты бы и сегодня продолжал в том же духе, верно? Ты бы не предпринял ничего, пока бы вся эта нечисть не отправила меня на брачное треклятое ложе, как телка на заклание. А ты? Ты стоял бы и смотрел? Что за мужчина отправляет, фактически сам отдает в руки мозгляка-садиста любимую женщину? Что это за любовь? — Ради всего святого, Пташка… — У тебя нет ничего святого, Пес. Твои цепи проросли тебе в мозг, и это уже не исправишь. Все, что тебе необходимо — повиноваться. И ты будешь повиноваться. Когда я стану твоей новой хозяйкой, ты будешь слушаться и меня. Будешь стоять у меня под дверью… Может, я впущу тебя разок-другой. Или нет — зачем?.. У меня ведь будет молодой красивый муж — любитель игры в теннис… Санса хмыкнула и тронула мерзнущую лошадь. Пташка медленно пошла по мокрому берегу. — Постой. Санса… — Что тебе надо еще? Какое-нибудь новое вранье? — Нет. Забери свой телефон. Она протянула руку и забрала холодный аппарат. Как ни старалась, таки коснулась пальцами его ладони. Как обычно, оба вздрогнули. Санса подняла тяжелую голову — она была словно полна свинца и тянула ее к земле — и встретилась, уже в последний раз, с ним взглядом. Глаза Сандора были черны самым последним отчаянием, стыдом и горечью. До такой степени, что, казалось, он почти плакал. Ну, нет. Хватит. Это ничего не меняет. Это был его выбор — не случайность, не всплеск эмоций, а осознанная, запланированная подлость. Он предал ее, хладнокровно и беспристрастно. — Прощай, Сандор Клиган. Мне жаль тебя… Пташка сама почувствовала, что настало время двигаться. Дождь уже не хлестал так сильно, только моросил, отпевая уходящее лето. Весь берег был серым — только полоса песка сияла, как звездный путь без начала и конца. Дальний мыс на другой стороне справа таял в серебристом тумане над темной водой. Санса пустила Пташку рысью и вскоре добралась до кромки рощицы, где внезапно на нее накатила тьма, опустошение и дикая нечеловеческая усталость. Она обняла Пташку за шею, и так они — девочка и ее лошадь — потихоньку, как два призрака из сумрачного края, углубились в сонный, заплаканный лес.Конец третьей части