Это было у моря

Чёрная флейта Я вырезала из чёрного дерева тонкую флейту С одним лишь звуком, но на все голоса. На всех языках она могла говорить Одно лишь слово, но очень тихо и тайно (тихо и тайно). И я играла на ней всю полярную ночь до утра, Земля обошла оборот и пришла на рубеж, Нежная флейта, я ей сказала: пора. Я разрежу тебя на тысячу стружек вдоль нежного твоего нутра — Я сказала себе — пора, режь, Я сказала себе, пора, режь, Я сказала себе: пора, режь (я сказала себе). Так нужно, так убивают любовь, Так земля принимает мёртвых зверей, Так отпускают на волю пленных зверей В посмертно свободных мирах. Там, где ни пера, ни пуха, ни крови — Игра моей флейты для тонкого слуха, Звериного уха, что ловит тончайшие шелесты духа стиха. Болей моей болью, согрей себя насмерть мной, Я приготовлю для кражи Всё, что важного есть у меня — Всё, что горит — для огня, Всё, что болит — для врача — Не плача и не крича, Соберу воедино жизнь для палача (мне не страшно). Я не посыплю пеплом главу, я смолчу, Не ударюсь оземь и человекоптицею не взлечу — Я тихо и нежно разрежу чистую флейту на стружки, Ни в чём не повинную флейту с одним звуком. Я занесу свою руку с ножом — так нужно — Оружие жизни, орудие боли — над грудью стрела, Без ужаса стужи, без красной лужи под сенью стола — На волю из боли светла и прекрасна дорога легла от прямого угла! Я не больно тебя вскрою, скажи мне в последний раз Свой единственный звук, своё тихое слово — Я болею тобой, я убью тебя, всё будет снова! Прости меня, флейта. И флейта сказала: Люблю. Ольга Арефьева Черная флейта

      Санса не помнила, как добиралась до конюшен. Она мельком замечала по пути замшелые деревья, облепленные темным мхом, что, напитавшись дождливой моросью, блестел и отливал тем неприятным оттенком, что бывает на спинках у навозных мух: сочно-зеленым с радужной поволокой. Вокруг нее все капало, плакало, журчало — и у нее самой тоже текли слезы. Когда чаща наконец скрыла ее от любых любопытных праздных глаз, Санса, все так же уткнувшись в Пташкину темную гриву, как-то незаметно для себя начала всхлипывать — и слез было так много, что, казалось, и весь дождь вокруг был делом ее рук. Вернее, ее глаз. Санса обнимала Пташку за шею, и кобыла, словно понимая чувства своей наездницы, не сопротивлялась — просто тихонько шла по влажному лесу, осторожно ступая копытами по чавкающей болотистой почве. На каком-то уровне Санса чувствовала, что рубашка ее промокла до нитки, что вода из бриджей сочится в сапоги — но это ощущение было так далеко, словно само ее тело было за сотни миль от сути, от разума. Все взрывы этого мира кончились — осталась только бесприютная тишина, изредка нарушающаяся мерным шелестом падающих капель и поступью ее лошади.       Так они доплелись до лужайки, на которой Санса упала три дня назад. Три миллиарда лет назад. Время совершенно ничего не значило — оно перестало быть линейным и вело себя так, как ему заблагорассудится — то растягивалось, то скручивалось в пружину — и предсказать это заранее было невозможно, так же, как и через секунду — или через час? — оно спокойно, как ни в чем не бывало, поворачивало вспять, брало в оборот уже случившиеся события и меняло их протяженность — то вытягивая до тех пор, пока ткань реальности не начинала рваться и рассыпаться на отдельные волокна, то, напротив, комкая и сплющивая картину происшедшего так, что вдоль по всей линии ее шли морщины и надломы, и невозможно было уже докопаться до смысла и значения того, что случилось. Санса машинально прокручивала в странно пустой — и вместе с тем тяжелой, как будто весь не добравшийся до леса ливень теперь плескался внутри — голове последовательность событий сегодняшнего дня. И не могла ее восстановить. Время продолжало свою коварную с ней игру. День словно состоял из множества других дней — и в каждом из них была своя Санса: счастливая — потерянная — усталая — смущенная — ликующая — опустошенная — и она сама сейчас наблюдала за всеми этими движениями, как за десятком экранов на одной стене — надо было уследить за всеми одновременно, иначе был риск пропустить что-то важное. Что-то, несущее подсказку, что же делать дальше.       Надо было ехать на конюшню. Сдавать Пташку. Говорить. Улыбаться, отвечать на вопросы. Это было совершенно необходимо и абсолютно нереально. Проще было слезть тут с лошади, упасть где-нибудь на мягкий мокрый мох и заснуть. И проспать вечность — пока не сменится время и море не доберется до этого клочка земли — оно укроет ее — руки станут водорослями, волосы застынут кораллами, а позвоночник рассыплется на мелкие камушки, и прибой принесет их на незнакомый прежде берег, сглаживая шероховатости и полируя до молочного блеска. Так было бы вернее, честнее.       Санса в оцепенении проехала мимо клена. Там была птица — она испугалась, и лошадь — другая лошадь — скинула свою всадницу на траву. Наездница прошла пару сотен футов — и… Что было дальше?       Нет, не надо было все же просыпаться… Это была единственная мысль, которая сейчас казалась Сансе здравой. Все остальное впору было свалить в один костер и безжалостно сжечь. Ведь оно не загорится — слишком влажно. Все промокло от ее слез.       На сучке клена висел еще один шлем, точь-в-точь такой, что болтался теперь на ремешке, зацепленный за седло Пташки. Санса для верности глянула на седло — шлем был на месте. И тот, что на сучке — тоже. Возникло страннейшее чувство, словно на ее глазах реальность начала двоиться. Нет, ерунда. В этом тоже не было никакого смысла — словно ты читаешь слова и не понимаешь значения. Санса сняла лишний шлем с сучка и тоже пристроила его на седло, рядом с первым. Если один из них нереален — он развеется, как только она выберется из заколдованного леса.       Вскоре деревья все чаще стали сменяться кустарником — крушиной, жимолостью, намертво обвитыми и запутавшимися в лозах дикого винограда. Вскоре впереди посветлело, и Санса невольно подняла руку, чтобы прикрыть глаза от света. Она выезжала на поле. Впереди виднелась конюшня. Опять дежавю. Она здесь уже была. И все же, при этом она оказалась тут впервые — потому что родилась только час назад — в лесу, на лошади, под серебристыми теплыми струями дождя.       Тем же унылым шагом Пташка — почему лошадь зовут Пташка? — это что, дурная шутка? — потихоньку тащилась к конюшне. Санса ее даже не направляла, похоже, кобыла знала дорогу лучше нее самой. На поле ливень, вроде, припустил сильнее, но уже через минуту Санса перестала его замечать. Пташка же недовольно поводила ушами и фыркала — то ли замерзала, то ли была голодна.       Уже показался двор. Машин на дворе почти не было — все те, что привезли ее и компанию сюда, исчезли. Не было ни лимузина, ни теткиного кабриолета, ни даже маленькой машинки Бейлиша. Они ее просто бросили. Забыли. Если бы это случилось вчера — три тысячи лет назад — Санса — та, другая, с одного из маленьких экранчиков — наверное, обрадовалась бы. Или рассердилась. Но ей — сейчас — было никак. Просто безразличная констатация факта. Уехали — и ладно. Она бы и сама о себе с радостью забыла.       К ней подошел служащий, принял Пташку под уздцы, помог Сансе спешиться.       — Вы совсем промокли, мисс. Дать вам что-нибудь накинуть? Куртку? У нас есть запасные для клиентов.       — Нет, спасибо, ничего не надо.       — Все ваши спутники, боюсь, уехали. Они долго вас ждали, но потом все же решили продвинуться вперед. Нас попросили сообщить, когда вы появитесь.       — Продвинуться… Что? Сообщить? Да, конечно. Сообщите, что со мной все хорошо.       — А с вами точно все хорошо? Вы так бледны, мисс. Давайте, я вам все же дам куртку. И садитесь в машину — я смогу подбросить вас до вашего дома. Все лошади все равно уже тут — и вряд ли по такой погоде кто-то захочет кататься…       — Нет, не надо меня подвозить. И у меня нет дома.       — Прошу прощения?       — У меня тут нет дома. Я живу в гостинице.       — А-а, понятно. Ну, тогда я могу довезти вас до гостиницы.       — Вы очень добры. Но, правда, ничего не надо. Мне хочется прогуляться…       — Но с вас же ручьем течет, мисс. Так не годится. Я не могу отпустить вас в таком виде, да по скверной погоде. Я принесу вам куртку.       — Не нужно. Сейчас лето — а идти тут не больше пяти миль.       — Что вы, мисс. Все пятнадцать. Давайте сделаем так. Вы подождете, пока я позвоню вашей — а кто она вам? — ну, той даме, что уехала в кабриолете вместе со старшим сыном.       — Она моя тетка. Двоюродная.       — Ну вот, я позвоню ей. А вы возьмите, хотя бы вот, плед и посидите тут, на лавочке — тут сухо. А мне все равно по дороге — я еду к шоссе, ну, и высажу вас на развилке — а там, и впрямь, не больше мили. Идет?       — Ладно, уговорили. Спасибо!       Грум ушел, а Санса без всякого желания укуталась в зеленый синтетический плед. Все лошади здесь… Сколько же она пробыла в лесу?       Санса встала и прошлась вдоль стойл. Вот лошадь Бейлиша. Две лошади Баратеонов. Пони по кличке Бочонок тоже был здесь: этот выглядит очень счастливым — его же не гоняли сегодня под дождем… Трусиха-Рона. Ее Пташка, уминает корм, бедняга. Вся грива до сих пор мокрая.       Сансе стало стыдно. Она сама ладно, но бедная лошадка ни в чем не виновата, ей-то за что досталась щедрая порция сегодняшнего безумия? Вечно страдают безмолвные и невинные. Или просто безмолвные…       А где же?.. Думать про это было не то, что невыносимо — воздух прямо там и кончался, легкие забывали, как дышать, и даже кровь, казалось, замедляла свой бег внутри нее. Да что тебе теперь? Сама же все сделала. Сама пожелала — и все вышло, как ты хотела. Ты свободна — ешь ее теперь, свою свободу. Пей ее, вдыхай ее вместо кислорода. А если она тебе не по вкусу — пути назад все равно нет. Теперь придется учиться насыщаться ей. Раньше Санса не знала, что свобода так велика. И так холодна.       Она повесила плед на дверь стойла Пташки. Ей пристало, чтобы озноб бил ее; снаружи — только плоть — а внутри Санса чувствовала, что ее место отныне в этом стерильном, прозрачно-сероватом холодном вакууме. Где, к счастью, никто не проходит мимо. Где, к несчастью, никогда никто не пройдет мимо нее. Надо учиться мириться с холодом и привыкать к нему. Надо было сделать его своим вторым лицом, накрыться им вместо пледа.        Скоро Санса перестала дрожать и неторопливо добралась до выхода из конюшен. Неведомый стоял на обычном месте. Грива его была влажна, то не так сильно, как у бедной Пташки. Все возвращается на круги своя.       Может, после сегодняшней сцены у Серсеи отпадет желание женить на ней Джоффа? И тогда она просто уедет домой — уже так скоро — и все вернётся на круги своя — будто ничего и не было. Мама, школа, частые созвоны с братьями и редкие — с сестрой. Сансе вдруг до боли захотелось обратно, в свою девичью комнатку со светлыми обоями и белым потолком, на который они вдвоём с Арьей прикрепляли как-то по весне мобили с колибри. У Арьи были силуэты волков — вспомнила Санса. Она сама нарисовала их на белом картоне для сестры и раскрасила так, что они стали казаться живыми. Ее колибри были изумрудные — с красной шейкой. Когда Арья уехала — она и мобили забрала с собой. Санса ничего не сказала, но в глубине души была тронута — когда зловредная младшая сестрица увидела ее волков, она только хмыкнула, без всякого намека на благодарность: «Это не волки, это какие-то щеночки. Ты бы им бантики еще пририсовала…» Но теперь она смотрит на них там, где-то очень далеко, в мансарде трехэтажного уютного дома тети Лианны. Тетка прислала им фотографию Арьиной комнаты — маленькой, как всегда аскетичной — никаких тебе зайчиков и сердечек, только самое необходимое — и ее волки, зацепленные за настенную лампу, прямо над кроватью…       — А вот и я, мисс. Поговорил с вашей тетей. Она предлагала мне отвезти вас к ней. Но я сказал, что вы предпочли бы поехать прямо в гостиницу. Я подумал: вы же совсем промокли — ну зачем вам сейчас в гости… Но если вы хотите, я, конечно, отвезу вас в дом вашей тети.       — Нет, нет, вы чудесно все устроили!       Еще не хватало туда ехать! Там же Джоффри. И кто его знает, что он наговорил своей матери. Там Бейлиш со своими этими взглядами. И… и он, тоже, наверное, там. Не сегодня. Нет, сегодня у нее нет на это сил. Завтра. За ночь она подготовится.       — Тогда поехали, мисс. Вот, и дождь перестал. Так вы отлично дойдете. Или мне все же вас отвезти до гостиницы?       — Нет-нет, мне хочется прогуляться. Честное слово, у меня все хорошо.       — Да, мисс, похоже вам лучше. Вы согрелись?       — Да, конечно.       «Я не согрелась. Я просто смирилась с холодом. Теперь он — мой единственный любовник. Его не надо упрашивать, соблазнять, обманывать. Он приходит сам — и нежно обнимает за плечи. Дует в затылок — и тот покрывается мурашками. Он целует в пересохшие губы — и мое дыхание становится прерывистым и настолько горячим, что изо рта идет пар… Теперь я принадлежу ему».       Служащий конюшни добросил Сансу до развилки и высадил там. Она махнула ему на прощание — он просигналил ей фарами и тронул машину в сторону шоссе. Вот и ее привычная дорога. Теперь она может идти по ней одна. Должна идти по ней одна. Сегодня и не попылишь.       Первые две недели Санса мечтала, что однажды Пес заболеет — ну, или напьется — и не пойдет ее провожать. Тогда она, вместо того, чтобы сразу идти в гостиницу, дойдет до сельского магазинчика, купит себе там большой вафельный рожок с мороженым. Например, с малиновым. Или с вишневым. А потом пойдет обратно по закатной дороге и будет вдоволь пылить босыми ногами, и капать сладкими растаявшими сливками на дорогу, облизывать липкие пальцы — дорога длинная и мороженое, конечно, растает… И не надо будет заботиться о том, кто на нее как смотрит, или наоборот — не смотрит, не волноваться о своих манерах, лифчиках, майках, взглядах. Можно будет просто стать самой собой. Без условностей, без приличий.       Сансе так надоело держать себя все время в узде — неудивительно, что из этого вышла такая истерика. Она никогда не находилась так долго среди людей, в обществе которых ей приходилось носить почти все время защитный непробиваемый корсет — быть замкнутой, молчаливой, трусливой — такой, какой ее желали видеть.       С матерью тоже было непросто — но и с ней Санса никогда не чувствовала себя в таком непрерывном напряжении, даже в ужасный последний год. Это как вместо привычной речи вдруг перейти на месяц на иностранный язык, который ты вроде и знаешь, и готовишь себя к мысли, что все будет просто, спокойно и без проблем. Но на третий день ты начинаешь видеть сны на чужом языке, а к пятому перестаешь проговаривать свои самые важные мысли про себя на ночь — на чужом языке все кажется чуть-чуть фальшивым и несет в себе совершенно иной смысл — а через неделю, выйдя на балкон, вдруг понимаешь — тебе хочется зажать уши и спрыгнуть вниз — лишь бы не слышать этой чужеродной молвы.       Санса вдруг поняла, что безумно устала, проклятуще и невыносимо утомилась от этого враждебного ей языка, до такой степени, что хотелось выскочить из собственной кожи, убежать, куда глаза глядят, от всех них подальше. От всех. И от него тоже. Клиган стал частью этого кошмара — пожалуй, самой странной ее частью, но от этого не менее пугающей. Все события последних дней вдруг показались Сансе чем-то отталкивающим, даже грязным. Она сама себя замарала.       Боги, как хорошо, что… что они не стали делать следующих шагов. Потому что тогда она бы точно не отмылась. И вопрос был совсем не в факте, не в акте, не в перейденной черте. Дело было в ее ощущении внутри — пока они стояли перед рубежом, но инстинктивно Санса поняла, что, несмотря на все, что она передумала, грань не была перейдена. Потому что, перешагнув эту самую черту, они не смогли бы уже что-то утаивать друг от друга. Он бы не смог лгать ей про этот идиотский брак, а у нее бы не получилось бы скрыть от него свои мятежные мысли, от которых ей так хотелось уйти… Свои сомнения на тему целесообразности их отношений. Свой страх перед тем, что должно случиться, и что непременно бы случилось, не пробеги между ними эта черная кошка в лице планов Серсеи Ланнистер.       Больше же всего Сансу пугали те мысли, что посетили ее в душе, пока она мылась вчера перед сном. Мысли о правдивости того, что она сказала Сандору о своих чувствах. Было мучительно больно даже на секунду задумываться об этом — допуская лишь перед самой собой, что это могло быть неправдой — минутным порывом, вызванным затопившей ее жалостью и желанием как-то его утешить после ее истерики и его исповеди. Когда эти мысли заползали в залитую кромешным сумбуром голову Сансы — она гнала их прочь, потому что страшилась, что они правдивы, и негодовала на себя за то, что усомнилась в первом своем чувстве, и ужасалась тому, что предала его и Сандора даже этой одной мыслью — и не нужно будет никаких слов — он все равно узнает. Потому что грани сотрутся. Рано или поздно, да — и что тогда она сможет предъявить? Сочувствие? Дружбу? Жалость?       Теперь весь этот клубок был не распутан — разрублен, ей же самой. Не надо было терзаться, укорять себя. Все эти мелочи уже не имели значения. Любовь, не любовь — какая разница? Все равно, что было — того уж не вернешь. Сама же это сказала — и в кои-то веки почувствовала, что права.       Беда была в другом — когда Санса на берегу кидала свои гневные обвинения, она даже в самом процессе понимала, что, несмотря на справедливость ее негодования и очевидную надобность высказаться и расставить флажки, все, что она говорила было чудовищно несправедливым, нечестным. Она била по живому и понимала — человек, что стоял там, перед ней, любит ее на самом деле — а она, осознавая это, все равно продолжала истязание, позабыв о своих спрятанных глубоко под всем этим показушным возмущением сомнениях, собственной двуличности… Одно было неизменно — как и вчера, так и сейчас все эти мысли вызывали в душе Сансы жгучий стыд и невыносимую, заставляющую почти складываться пополам боль. Хотя бы теперь ей не надо ни перед кем давать отчет — только перед самой собой.       Санса добрела до гостиницы — в сапогах хлюпало, из носа уже начинало течь. Что же ждет ее в номере? Пугала сама перспектива представить себе расклад сегодняшнего вечера. Она прошла сквозь странно молчаливые сегодня двери — «да, их же чинили», — машинально подумала Санса. Нащупала на шее ключ, что повесила сегодня с утра на цепочку.       От мысли об утренних моментах у Сансы засосало под ложечкой так, что впору было опять заплакать. Прошло. Оставь. Ты сама этого хотела. Желала этого подспудно — потому что нет ее, никакой любви. Как ночной ветерок — подул — запутался в волосах — затуманил голову горьким запахом дальних огней, усталых звезд и призрачных надежд — и полетел себе дальше. Ты проснулась и поняла, что это был лишь сон. Потому тебе понадобились доказательства. Руки на плечах, что держат так больно, на грани обморока и забытья. Зацелованные до трещин губы. Все это отвлекало от мыслей. От тех, страшных, правдивых своей горечью самопризнаний — что все ложь. Она придумала обман, и сама в него поверила. Почти до конца. Почти. И вот случай спас их обоих — так что остаётся только ликовать… Почему же она тогда не радуется?       Санса открыла дверь, напряженная, как натянутая струна. Включила свет — было еще не поздно, но из-за дождя казалось, что уже наступил вечер, и что даже ночь не за горами.       В комнате был идеальный порядок. Ее вещи были все на месте. Белые розы поменяли на чайные. Все окурки, грязные бокалы были убраны. В комнате пахло освежителем воздуха и чуть слабее — хлором из уборных.       Никаких намеков на присутствие в комнате кого-то другого. Вещи Клигана исчезли. Словно не только эти выдуманные чувства — а и сам вчерашний вечер Сансе лишь приснился. Право, а может оно так и есть?       Санса подошла к окну. Вышла на балкон. Небо сияло бледной желтизной, прямо как эти новые розы. У горизонта лениво плыли вылетевшие из чьей-то гигантской подушки три облачка-перышка. Санса подняла голову — прямо над ней едва видным кристаллом зажглась первая робкая звезда. Она села. Хотелось просто сидеть — и смотреть на небо, очистившись от ненужных лживых страстей, терзаний, мыслей. В конце концов, зачем ей это? Она еще пока ребенок. Даже шестнадцати нет. Санса рассеянно облокотилась на столик. Под локтем что-то зашуршало, зацепившись краешком за ткань не высохшей еще рубашки. Она еще не увидела, что там, но ей и не надо было туда смотреть — она уже знала.       «Прости. Уверен, что так будет лучше. Заниматься выясняловкой — еще глупее, чем не говорить ничего. После всего, что сегодня произошло, думаю, смысла в моем тут пребывании нет никакого. Ты — отличная ученица. И сделала свой выбор. Желаю тебе всего наилучшего на избранном пути».       Без подписи.       Санса забрала листок, зашла в комнату, закрыла балкон. Пора лечь спать. Не раздеваясь, она упала на кровать, кое-как стащила сапоги, сбросила мокрые носки и влажные еще бриджи. Спихнула на пол все подушечки, которыми была засыпана кровать. Под подушечками обнаружилась рубашка, в которой Санса проспала всю предыдущую ночь. Она все еще пахла — им…       Санса заснула уже после полуночи, когда луна — полная, с тройным гало вокруг — осветила комнату, не прикрытую занавеской. Подушка, сорочка Сандора — все было насквозь промокшим от ее неиссякаемых слез. Казалось, этот поток должен был когда-то кончиться — но даже во сне Пташка продолжала всхлипывать — и все шла, шла, утопая босыми ногами в белом песке — а лес впереди нее отступал все дальше — пока не скрылся полностью в неразличимой сумрачной дали. Вокруг был лишь мерцающий в странном свете неизвестных звезд песок и серое, спокойное, бескрайнее в своей безмятежности море…