Это было у моря

      Санса спустилась на лифте в холл. Идти на завтрак было, пожалуй, рановато. Но лучше рано, чем поздно, тем паче ей, несмотря на плохо проведенную ночь, страшно хотелось есть. Который день из-за этих переживаний она то и дело пропускает какой-нибудь прием пищи. Худеть ей было, в общем-то, некуда — и так-то смотреть не на что. Так что, проснувшись в полседьмого от мигрени, вызванной то ли ночными слезами, то ли голодом, она твердо решила съесть таблетку из тех, что ей прописал врач Серсеи — авось, голова пройдет — и пойти в буфет. Глупо было бы сидеть в номере и рыдать неизвестно о чем. Сегодня был новый день — такой же отвратительно длинный, как и другие, а из-за ее раннего пробуждения он растягивался еще на пару мучительных часов. Ну что сидеть без толку?       Буфет был закрыт. Сонный администратор за стойкой сообщил ей, что завтрак подадут через полчаса. Санса пожала плечами и вышла в непривычно тихую дверь. День, вроде как, должен быть солнечным — небо слегка подернуто прозрачной белой дымкой, но у горизонта ясно, и солнце все лезло вверх, лениво кидая на воду розовый отблеск от не расправившихся хорошенько лучей. Вчера, впрочем, день тоже начинался так же хорошо — а как закончился?       Санса зябко поежилась — она была в джинсовых шортах и клетчатой рубашке, завязанной на талии — рукам было нормально, а ноги уже покрылись гусиной кожей. Не зная, куда отправиться, решила пойти на волнорез. Он давно ее привлекал — так почему бы не глянуть? Ходить туда, где она была за последние дни, Сансе совершенно не хотелось — после полубессонной ночи, полной белого песка дюн, слез и леденящего одиночества растравлять себя еще больше она избегала.       Маленькие шаги. Новые места. Иные ощущения. После завтрака надо было кровь из носу позвонить маме и осторожно у нее спросить, что это за дела с замужеством. После вчерашнего Санса решила, что хватит с нее гневных обвинений — толку от этого никакого — а неприятностей, меж тем, нисколько не уменьшилось.       Она еще не прошла и половины дороги к волнорезу, как ее окликнул знакомый пронзительный хриплый голос       — Эй, милочка, куда ты так рано? Следуешь моему примеру?       На совершенно не заметной с дороги скамейке сидела Оленна и с интересом на нее взирала. Сегодня старушка напялила на себя чудовищного малинового оттенка кофту, что была на пять размеров больше, чем надо — на груди у нее красовалась не то стилизованная роза, не то какая-то причудливая мандала.       — Доброе утро.       — Доброе-доброе. Что-то ты бледновата сегодня, дитя. То ли дело было вчера.       — У меня голова болела с утра. Проснулась уже с мигренью.       — Потому что не надо реветь по ночам. По ночам надо… А, ну да, тебе же ещё шестнадцати нет. Тебе надо спать. Еще. А мне — уже. А за всех, остальных кто находится в разбросе между тобой и мной, остается только радоваться. Но на рыдания, знаешь ли, точно не стоит тратить время. Это штука драгоценная — ну, может, для всех, кроме меня.       — А откуда вы знаете, что я плакала?       — Матерь всеблагая, детка, ну что ты думаешь — все такие же слепые, как твоё зеркало? Нос распух, веки красные — что же ты могла еще делать? Разве что аллергия — на что: на розы или на избыточное мужское внимание?       Оленна вскользь улыбнулась, лукаво глянув на оторопевшую Сансу.       — Я не понимаю…       — Ох, ну что вы все такие непонятливые и ненаблюдательные? В моем возрасте остаётся только смотреть по сторонам — и злословить. Скажем так — вчера я гуляла тут же в то же самое время примерно.       — А-а-а-а.       — Вот да. Видела, как вы выходили из этого пристанища унылых душ вдвоём со своим сумрачным молодчиком. В кои-то веки порадовалась его не столь суровой физиономии — а то так и хочется за зонтом пойти — такая черная туча всегда. А тут даже что-то человеческое вроде проглядываться начало. А ты вообще порхала бабочкой — чуть ли не летела…       Санса захлопала ресницами. Сидите внутри, проклятущие слезы. Ну, зачем она об этом опять напомнила…       — Нет, ты уж, пожалуйста, не рыдай — а то вон, уже глаза на мокром месте. Только не говори, что вы поругались. А то, может статься, он приревновал к тому скользкому змею, что таращился на тебя во время этого живописного заплыва?       — А вы и это видели?       — Ну, конечно, — говорю же тебе — скучно. Раз перед глазами забесплатно разыгрывают такую мелодраму — впору бежать за биноклем. И еще потом понаблюдала, как ты ручку кренделем сложила и змея-то и уволокла. Вот с этим будь поосторожнее. Это тебе не твой брутальный воздыхатель. Такой шутить не станет. Он стелет мягко — но спать будет невыносимо. Прямо как мне, начиная с пяти утра.       — Это просто знакомый моей тети. И старый приятель моей матери.       — А что, у Серсеи Ланнистер бывают «просто знакомые»? Вот уж не поверю. Особенно этот товарищ. Что же до «старых друзей» мамы — милая моя девочка, что мужчинам только не приходит в голову сказать, чтобы пробить стену твоего исходного недоверия. Растопить лед, так скажем. Готова поспорить, что тип с вишневым табаком тебе наплел, что был в юности влюблен в твою молодую и прекрасную — судя по тебе, последний пункт вполне может быть правдой — родительницу? Что, как это они обычно говорят, стоял под окнами, не спал ночами, катал на мотоцикле…       — На велосипеде…       — Еще хуже. Катал на велосипеде, зарывался лицом в волосы, защищал от хулиганов, а она возьми и натяни ему нос, выбрав другого. Вот и настал крах всем мечтаниям. И тут — через какие-то м-м-м… пятнадцать-двадцать лет появляется она — копия матери, только еще красивее, выше, да еще и моложе. Теперь он уже не тот прежний худосочный юнец — неопытный и робкий. Он познал жизнь, набил себе шишек, сделал себя заново — и тут вот она, награда, — сама идет в руки, как неопытная рыбка. Или птичка? Плюс подспудное желание насолить бывшей пассии за то, что когда-то выбрала не его… Что, узнаешь себя, дорогая? Всегда зри в корень. И если тебе говорят что-то слишком уж сладкое, чтобы быть правдой, — будь уверена: оно ей и не является.       — Но зачем ему эта девочка? Я не понимаю…       — Да просто так. Хотя бы поразвлечься. Но, знаешь, пока я наблюдала за твоим этим купанием — и за типом, что любовался им, заметила одну особенность. Очень характерную. И знакомую мне по моей прошлой жизни — если, конечно, то, что я делаю сейчас, можно назвать жизнью. Его взгляд напомнил мне, как мой усопший супруг смотрел на колесо рулетки, пока выбирал, на что поставить. Он часто играл и требовал, чтобы я сопровождала его в этом его безумии — в качестве музы. Тогда я еще не была такой старой ящерицей, как сейчас. Именно этот взгляд и застыл четким следом в моей памяти — потому что он дико, до трясучки меня раздражал. Твой «старый друг мамы» глядел на тебя подобным образом — ты для него не дочь подруги, не симпатичная девочка, которую хочется полапать, ты — поле. Черное или красное. Девятнадцать или сорок семь. Ставки еще принимаются. Пока вертится колесо… Трудно сказать, какую игру ведет Серсея Ланнистер — но, зная ее на том уровне, на каком наслышана о ней я и все ее дальние знакомые, — можно предположить, что игра эта не столь дальновидна, как ей кажется. Но что у меня не вызывает сомнений — это то, что ее скользкий помощник пойдет далеко и уж совершенно в другую, свою собственную сторону. Если ты не готова стать клеткой, на которую он поставит — хотя бы сохрани мои умозаключения в этой твоей рыжей голове. И держи ухо востро. А теперь я хочу завтракать — эти, поди, там уже наметали на стол. Пойдем, дорогуша, а то зловредное светило вскоре доберётся до нужной нам половины дороги, а от избыточного солнца у меня начинается изжога. Да не смотри ты, как будто шомпол проглотила. Я же не запугивать тебя хотела — а ты словно пичуга, что увидела кобру. Расслабься уже. Все не так страшно — а даже страшнее… Шучу…       Санса уныло тащилась за весьма бодрой для своих лет старухой. Все то, что она услышала в последние четверть часа, казалось Сансе обрывком какого-то зловещего пророчества. И почему все постоянно валится именно на нее? Что за странная случайность? Тут Сансе вспомнилось то, что она услышала от старухи буквально пару минут назад: «Если тебе говорят что-то слишком уж сладкое, чтобы быть правдой — будь уверена — оно ей и не является». Было ли все это случайностью? Или весь ее приезд — это тонкий продуманный ход, продолжение чьей-то таинственной игры? Надо было срочно звонить маме и задать наконец все те вопросы, что накопились у Сансы за эти недели и которые она предпочла отложить в долгий ящик — чтобы не травмировать лишний раз мать — или себя саму?       Завтрак, и вправду, уже накрыли. Оленна выбрала себе тот самый столик, где пару дней назад сидела мамаша с малышом. Санса еще находилась в раздумьях, будет ли вежливее сесть с бывшей соседкой или стоит все же поместиться где-то отдельно, соблюдая приватность? От этих насущных размышлений ее отвлекала сама Оленна.       — Ты идешь уже брать себе еду или так и будешь дремать на ходу? Вот тебе еще один минус ночных рыданий — потом спать хочется. Нет, не стоит оно того — если уж клевать носом где ни попадя, то только после хорошо проведенной ночи. Такой, чтобы вставать было трудно — а садиться еще труднее. А это все — подростковая блажь. Ну, тебе пристало — ты еще маленькая. Хотя, сзади на тебя посмотреть — и не скажешь… Надо выпить кофе. Хочется черного, но нельзя — придется пить эти разбавленные помои… Ну, хоть что-то. Мой врач было начал пару месяцев назад вещать, что надо бы и от кофе отказаться. Ну, я ему и сказала, что предпочитаю, чтобы меня угробил кофе, а не эти его унылые, ханжеские причитания. Лучше полгода с кофе и припрятанной от сына пачкой табаку в собственном жилище, чем пять лет в какой-нибудь «коммуне для пожилых людей, склонных к совместному проживанию» в обществе выскочивших из ума как чертик из коробочки — если он вообще у них когда-то был — индивидуумов, играющих в шашки под телевизор. А компания мне не нужна — и наблюдений хватает. Но с тобой, милочка, очень приятно говорить — ты внимательно слушаешь, когда не спишь, конечно, не препираешься, не говоришь: «Ну, мам!» — это ты оставляешь для своей матери, полагаю — и порой задаёшь любопытные вопросы. Садись со своим подносом ко мне. Теперь твоя очередь — расскажешь мне о причине твоих ночных терзаний.       Санса внутренне содрогнулась, но спорить после столь откровенного разговора было, как минимум, невежливо. Она машинально набрала себе какой-то еды: пару кексов, кофе, йогурт, красный апельсин — и двинулась к столику, где Оленна расположилась со своим блюдом, на которое она положила все виды сыра, что имелись в ассортименте буфета, набросав по краям мелких помидоров и зеленого винограда. Она кинула на Сансу острый взгляд из-под тонких, почти бесцветных бровей, которые лихо подкрашивала коричневым карандашом.       — Ну что, наковыряла еды? Садись, ешь, рассказывай. Тебе же не терпится с кем-то поделиться своими бедами — а и не с кем. Матери ты не скажешь — это понятно, ну не с Серсеей же тебе откровенничать, в самом деле. А своего единственного собеседника ты, похоже, потеряла. Или прогнала?       Санса не нашла ничего умного, чтобы ответить, и поэтому утопила нос в стакане с кофе.       —Молчишь — значит, я попала — прогнала. И за что же, интересно, такая немилость? Про пылинки сдувать, ложиться вместо коврика перед каждой лужей за неимением плаща и прочие сентиментальные глупости я даже не стану упоминать. Сама знаешь. Но что этот товарищ таращится на тебя так, как будто ты — колодец, а он — странник в пустыне, скажу. Рядом с тобой у него вечно такой вид, словно он набрел среди темного леса на освещенный дом и теперь пытается тщетно разглядеть, что же там внутри — и не может, потому что глаза привыкли к темноте, а свет — обжигает. Просто нет такой привычки. Это, конечно, непросто. Да и нужно ли? Всегда есть варианты более традиционные… Жила бы ты там, откуда я приехала — я бы познакомила тебя со своими внуками. Один, правда, уже оженился на какой-то слащавой, как сахарная вода, дуре. А другой… м-да… но у меня их трое — кто-нибудь бы, да подошел. Когда люди близки по возрасту, социальной прослойке и финансовому положению — это просто, потому что банально. Женился — дети, потом кто-нибудь из двоих обязательно уйдет налево — да ненадолго, потому что гулять скучно и не гулять тоже. Все эти варианты просчитаны заранее, как по школьному учебнику: сомневаешься — открой последнюю страницу, там будет ответ, честный и незамысловатый. А вот решить задачу с двумя неизвестными и временем в качестве условия за скобкой — это надо попотеть. Небанальная задача — и интересный вариант развития событий. Каждый дальше решает для себя, что ему ближе. Мне был ближе второй вариант — я не искала легких путей и теперь плачу за это — одиночеством. Но, заметь, я не сказала, что жалею. Потому что я не жалею. Ни секундочки. По крайней мере — есть что вспомнить…       Оленна вновь зашлась в своем жутком хохоте, который почти перешел в удушье. Санса анализировала все услышанное, косясь на побагровевшую старуху. Но та откашлялась и снова была в седле.       — Ну что, есть вопросы? Я слишком много болтаю — аж кашель наскочил. Эта загребущая жадная эмфизема — единственная, кто теперь на меня наскакивает. Да еще бессонница. Как дрянное вино, что подали после хорошего обеда. Но бокал полон и счет оплачен — значит, надо пить, что дают.       — Я хотела спросить… Если человек вдруг тебя обманывает… речь не об измене, а, скорее, о замалчивании фактов, которые тебе критически важно знать — стоит ли расценивать это… ну, как предательство? Как вы думаете?       — Как я думаю, не имеет значения, потому что в этой ситуации важно знать, что думаешь ты. И что себе мыслит он, твой «предатель». Или думал, когда шел на такое сокрытие фактов — каких, кстати, фактов?       — Ну, скажем так, это как болезнь — когда другие знают твой диагноз, а ты — нет. И все вокруг врут, а ты не знаешь, почему у них такие лица.       — Ну, милочка, это ты загнула. Про такое я могу тебе сказать точно — потому что сама была в этой ситуации. Мой супруг довольно долго умирал от болезни. Я знала диагноз, он — нет. Врач, изучив к тому времени характер моего мужа и его тенденцию себя накручивать и трепать нервы себе и всякому человеку рядом, предпочел, чтобы про это знала только его жена. Из нас двоих у меня характер был сильнее — поэтому и ноша мне досталась в два раза тяжелее. Я смотрела на то, как он бодрится, как надеется на что-то — и улыбалась в ответ, поддерживая его и отыгрывая все те сцены, в которых мне полагалось участвовать. А сама думала: вот еще полгода — три месяца — месяц… Внутри меня словно тикали часы — и он тоже это слышал, только предпочитал закрыть себе уши, потому что боялся. А я страшилась выдать себя — и потерять те последние минуты покоя, что нам остались — я была эгоисткой, всегда ей оставалась — мне не хотелось с ним прощаться каждый день из этого отведенного нам года. Мне хотелось просто прожить с ним рядом — ведь изменить ничего у меня бы не вышло. У меня не было таких полномочий. Были лишь только эти минуты — дни — месяцы, чтобы выпить их до дна. И мы выпили их — из одного стакана. Даже если держала его я, от этого они не стали менее сладкими. Или менее горькими. И еще одно: все это время меня не покидало ощущение, что мой муж в глубине души знал, как на самом деле обстоят дела. И если бы он спросил — напрямую — я бы не смогла солгать. Но он так этого и не сделал. До последнего часа он предпочитал эту сладкую ложь, будучи не готовым к истине, потому что, узнай он все раньше — то сломался бы еще до того, как Неведомый унес его от меня в свой край. И мы потеряли бы те крупицы покоя, что нам оставались. На свой лад, мы все же попрощались — жизнью, не смертью. Я слишком любила его, чтобы смотреть, как он изводит себя этой неизбежностью и невозможностью сопротивления. Он был боец — но в этой битве победить не мог. Потому что жизнь поставила его в такие условия, что руки были связаны. Я не могла защитить его от смерти, поэтому просто подпирала его самого своим телом, чтобы веревки не слишком сильно врезались в кисти. И смотрела ему в глаза, когда он уходил. Ему уже не было больно — об этом я позаботилась, а мне предстояла долгая жизнь — теперь уже навсегда без него. Честно, я предпочла бы оказаться на его месте, но это нам, увы, выбирать не дано. Поэтому и приходится брать — что есть… Так что на твой вопрос — является ли такое предательством — не могу тебе ответить. Скорее, это вопрос терминологии и того, что именно ты вкладываешь в понятие «предательство». А еще: с одной стороны, это может показаться предательством, тогда как с другой стороны — актом любви и милосердия. Где мотивация — там и правда. Тебе стоит задуматься, а что именно стоит за этим самым решением умолчать — и какая от этого человеку выгода. Если никакой — ну, кроме желания покоя для обоих (об этом я уже говорила), то можешь смело быть уверена, что речь идет не о зловещем коварстве, а о банальном желании защитить. Есть такие товарищи, которым просто неймётся на тему защиты. Вечно надо рыцарствовать, во что бы то ни стало. И последний вопрос, который тебе стоит себе задать, прежде чем начинать кидаться обвинениями и аффирмациями: а какие варианты поведения еще могли быть в сложившейся ситуации? Этот твой человек вообще мог воздействовать на ситуацию? Если нет, то это, милочка, уже больной бред пубертата — ты мне скажешь, я зарыдаю, и потом мы оба друг друга заколем — одновременно, желательно. Извини. Я понимаю, у тебя такой возраст. Но ведь возраст возрастом, но и мозги должны изредка включаться…       Санса молчала. А в самом деле — какие варианты? Ну, сказал бы он ей — и что дальше? Она бы рыдала, рыдала, сотрясала бы воздух — но едва ли посмела бы вынести весь этот шум из комнаты. А потом бы она села и проделала то же самое размышление, что так завело ее вчера утром — и все равно бы пришла к тому же решению, но тогда страдали бы двое. Может, ей хотелось страдать? И смотреть, как страдает человек, якобы ее любящий? Глядя на то, как тошно ему, ей было бы уже не так обидно… Все это выглядело, увы, как-то гадко и неубедительно.       — Я думаю, мне не понравилось, что решили за меня. Я должна была принять то решение сама — а тут, получается, за меня его приняли другие…       — О! Теперь мы пришли в нужную точку! Молодец, девочка, мозги у тебя все же есть — если ты способна на такой самоанализ, то при удачных обстоятельствах выживешь. А итог того, что мы наковыряли: вся проблема заключается не в предательстве, не в разных там «любишь — не любишь» и прочих ландышах и пассатижах, а в простом вопросе контроля. Тебе не нравится, что снова посадили на поводок. Что считают ребенком. Решают, что тебе стоит знать — а что нет. Это очередной банальный бунт подростка против контролирующих его взрослых. И оттуда мы идем на следующий этап — ты девочка большая и уже знаешь, что ни гневные обвинения, ни вопли о желании самостоятельности не срабатывают. На твоей стороне только время и рвение самой засучивать рукавчики и лезть белыми ручонками в мутную воду: что поймаешь — зажаришь на ужин. Вот тебе и вся взрослая жизнь. А больше там ничего нет. И когда за твоей спиной будет лежать гора жареной рыбы — ненавижу рыбу, кстати, — тогда тебе уже не придется кому бы то ни было доказывать, что ты взрослая — тебе уже не будет это нужно, как не будет и интересно. А пока ты, брызгая слюной, кричишь в лицо тем, кто о тебе заботится — или заботился — что ты большая и свободная высокоразвитая вакцинированная личность — ты так и будешь оставаться ленивым избалованным подростком… Это я к слову сказала, дорогая, не о тебе. Ну, ты меня поняла…       Санса сидела, огорошенная такими неприятными для себя выводами. Что же получается, ее справедливая реакция на скверный с ее точки зрения поступок Клигана — простой бунт из-за отсутствия контроля над ситуацией? «Контроль — это все, дорогая», — вспомнилось ей уже в который раз…       — Мадам, мадам — за вами приехала машина. Такси. Ведь это вы заказывали такси?       Оленна встала.       — О, да, юноша, заказывала. Скажи, сейчас приду. И пусть там не смеет сигналить или бибикать. За его время плачу я.       Она потрепала Сансу по голове, небрежно, но ласково.       — Не печалься ты так. Нет в этом мире ничего, что нельзя было бы исправить. Ошибки налагают отпечаток, да, но многие наши поступки обратимы. Пока мы дышим. Поэтому я все время говорю тебе про время: вот оно, как раз, необратимо. Хотя, порой его можно растянуть. Или обмануть. Но пока живешь — всегда остаётся шанс. Если все равно терять нечего — ты своей чудесной максималистской головкой наверняка думаешь так — то какая разница, почему бы не попробовать, а? Так что, дерзай. А потом расскажешь, как оно вышло. Ты же уже поняла: я любопытна… И порой мне нравятся хорошие концы… Прощай, малышка, а то этот зловредный водитель, как я вижу, уже вылез из своей консервной банки и направляется сюда, чтобы утащить меня за собой, как самую старую русалку в мире. А ты пока еще молода — тебе и карты в руки. То есть водоросли. Вот и думай сама, кого тебе в них топить, зачем и вообще, нужно ли это. На худой конец, всегда можно отрастить длинный хвост — тогда и проблема сама снимется… Иду уже, иду, унылый вы человек! Ну, пока… Дай-ка мне свой кофе, а то в этой тоскливой машинке и заснуть недолго. А днём я спать не хочу — еще пропустишь что… А ты еще успеешь сделать новый — время на твоей стороне!       Старуха ловко забрала у Сансы уже остывший стакан и зашагала в сторону двери. Что было теперь делать? Стоило еще чего-нибудь попить, а то от всех этих выговоров Оленны у нее во рту пересохло от ощущения собственной непроходимой тупости. И позвонить матери. Пока еще не поздно. Почему она так подумала?       Похоже было, что в последнее время она то и дело оступалась и опаздывала. Ну, хоть тут… Санса нервно налила себе еще один, на этот раз маленький стаканчик кофе и взялась за телефон. Не подходит, не подходит, еще раз не подходит, на домашнем сразу сработал автоответчик. Может, занята? В офисе? Но ведь сегодня суббота. Офис обычно был закрыт, а все важные дела мать могла обсуждать по телефону. Она набрала номер матери еще раз, и еще, словно это щелканье по клавишам могло как-то скомпенсировать ее вину и тревогу. Может, ушла к этому своему специалисту по нервам? Может, он требует отключать телефон во время визитов? Такое сейчас случалось повсеместно.       Немного успокоившись, Санса допила свой кофе. В самом деле, что это она распсиховалась. Это все слезы, бессонные ночи, истерики эти. Может, мать была банально за рулем, и у нее не было беспроводной связи. Мама всегда ненавидела любые наушники — у нее от них, якобы, распухал лимфатический узел за ухом, всплыло в памяти. Даже музыку слушала только громко.       Набрала номер еще раз — занято. Ну, хоть какой-то сдвиг. «Попробую еще раз через часок», — решила Санса, встала и направилась к выходу. Поскольку делать ей было совершенно нечего, она решила пойти на волнорез. Если ей хочется на волнорез, то, значит, туда и надо. Маленькая она или большая — контроль над своими ногами у нее явно пока — или уже — есть. Там она сядет, поглядит на спокойное сегодня застывшее в штиле море и неспешно поразмыслит, что же все-таки произошло вчера, и куда теперь ее это приведет. Прежде чем куда-либо соваться — нужен был план. Без планов, как выяснилось, у Сансы выходили лишь истерики. Или признания в любви…