Это было у моря

Украденное время Радость моя, небрежно Солнце зашло за лес Что нам до жизни прежней - С верой наперевес? Дрогнут во сне ресницы, - Где ты, в какой дали? Мне бы тебе присниться, Жажды не утолив. Радость моя, не нами Будет решаться день Бьется судьба волнами, Нас загоняя в тень. Память сожмется в точку Родинкой у виска. И не хватает строчки Уха коснуться мочки Найденным возле кочки Перышком колоска...

Пташка спала. По своему обыкновению, пытаясь подтянуть коленки к груди – ей мешало слишком узкое платье, и она беспокойно крутилась, скованная ремнём безопасности. Сандор уже начал понимать ее особенности – похоже, этот странный коматоз наползал в качестве защитной реакции на стресс. Хорошо, тогда в лесу – все понятно. Ну, а сегодня-то что? Или какая-то мерзость произошла, пока он, как сардина, был заперт в этой Серсеиной словно растянутой на дыбе консервной банке? Джоффри? Мальчишка нажрался вина за обедом – и его, как обычно, разбирало на всяческие пакости. По крайней мере, можно было предположить. В лимузине он лениво отфыркивался от матери, которая нежно пеняла ему за «несдержанность». Что это значило, Сандор понятия не имел… А Пташка – сказала, что все хорошо, но ведь могла и солгать… Чтобы его, Сандора защитить от правды. Боги – его! Женщины все поголовно безнадёжно храбры, если речь заходит о близких. Или безнадежно глупы. Память услужливо подсунула картинку – Ленор, которой еще не было и 13, загораживает собой маленького Сандора от хватившего лишку старшего брата – еще до шашлычницы: ему шесть. Поднимается с земли в их маленьком саду, вытирает с разбитых губ кровь. Сандор уже попался, как щенок, в руки брата – и тот старательно накручивает ему ухо – то, что впоследствии исчезнет от ожога. Сандор всего-то играл в коридоре с машинкой – пока Григор дрых на диване в гостиной – и чересчур громко изобразил, как тачка врезалась в косяк входной двери. Ухо проходило еще неделю. Ленор не ходила в школу три дня – пока не зажила губа. Сандор, пока она прикладывала ему лед к уху, одновременно держа тающий кусочек у своего разбитого рта, злился и плакал, говоря ей беспрестанно – «Ты не должна была… это я – мужчина, я обязан тебя защищать! Вот я вырасту – и покажу ему!» И вот он вырос. И что? Еще одна девочка в расход? А его «обязанности»? Да, он защищает - за деньги - мерзавца, который швыряется подсвечниками. Как мило. Как он там сказал – дефлорировать? Седьмое пекло, дефлорировать! Сандор притормозил. Ему однозначно нужна пауза – а то машина, похоже, начала чересчур разгоняться. Пташка беспокойно шевельнулась на своем сиденье. Он глянул на нее мельком, отстегнул ремень и осторожно притянул ее к себе. Да, так заметно лучше. Побыть эгоистом хотя бы минуту. Сделать то, что неправильно… - Мы уже приехали? Сандор, что? - Уже приехали. Спи. Но Пташка зевнула, уткнувшись ему в плечо, вздрогнула, обняла его за шею. - Где мы? - Да нигде. Просто на дороге. Скажи мне, что случилось в ресторане? - Ничего. Меня стошнило. - Почему? - Ну, укачало, наверное. - Тебя тоже укачивает? Вот повезло. Что-то я раньше этого не замечал… А что Джоффри? - Ничего. - А ведь ты врешь. Я же говорил, что врать ты не умеешь. Рассказывай. - Не хочу. Противно. Отстань. Не хочу говорить об этом. Сандор слегка отстранился. Пташка отвернулась к окну, не глядя на него. И так быстро-быстро трясла ногой, упирающейся в дно машины; смотреть на ее коленку было все равно как на иглу швейной машинки. - Прекрати это. Он положил ей одну руку на дергающуюся коленку. Другой повернул к себе упирающийся подбородок. - Не опускай глаз. Скажи мне правду. Мы же обещали, помнишь? - Помню. Но это так мерзко. Хватит того, что мне мерзко. Зачем тебе про это знать? Когда кому-то рассказываешь, оно словно растет. Особенно человеку, что тебе дорог. Я не хочу. Лучше забыть. Все равно же ничего не случилось. Я все уладила сама. - Что именно ты уладила сама? - Неважно. Главное, что оно кончилось. Не будем об этом больше, хорошо? - Ладно. Пока. То есть, я еще докопаюсь до сути. Непременно. - Потом. Я устала, и мне нехорошо. - А я тебя опять мучаю, мой солнечный луч. Прости… Пташка подняла на него глаза, как-то слегка оживившись. На бледных щеках даже появилось какое-то подобие румянца. - Откуда ты знаешь? - Про что? - Про луч. Меня так мама называет. - Догадался. Видимо, ты на него похожа. Такой рыжий, закатный луч… - Опять ты за свое. Я покрашу эти треклятые космы. Ненавижу. - Что, волосы? Почему это? Они у тебя замечательные… - Это точно – не заметить сложно… А я так устала от этого. Хотелось бы стать невидимой… - Могу тебя понять. Мне тоже, временами… - Представь себе – мы бы оба стали невидимками. И тогда были бы свободны. Ушли бы от них всех… - Куда? - Да куда угодно. Хоть вдоль берега… - Да, но одно условие – чтобы я мог видеть тебя. - А я - тебя… А больше ничего не надо… - Договорились… Как и когда так вышло, что они опять оказались прижатыми друг к другу? Как получилась, что поцелуй – кто там помнит про треснувшую губу – длился так долго, что начался дождь, а они все не могли друг от друга оторваться – а вода лилась и лилась, словно небо оплакивало горькую их любовь, струями смешивая черные и рыжие пряди, как художник, забывая промыть кисть, макает ее в новую краску – и на бумаге рождается двухцветный штрих – печальной радугой, напоминающей об осени и сгорающих в огне, терпко пахнущих листьях…