Это было у моря

How simple it can be I love you and you love me There's nothing in our way How simple it can be The sunlight on a tree There's nothing more to say Here by the water front (I'm holding you) There's nothing more to want (nothing more to want) But you How simple it can be The rhythm of the sea The silence in our head How simple it can be I am scared and you hold me And everything's been said And it's the biggest fear of all (to lose it all) I lose you, I lose it all (I lose you, I fall)

<b>KʼS Choice </b>How Simple It Can Be Дико хотелось пить. Судя по ощущениям, было уже утро. Сандор смутно помнил, что было вечером — они остановились в какой-то гостинице — это было точно. То, что начинало уходить в область странных снов — что в мотель их привезла Пташка — Алейна, Санса — все в одной, одна в трех лицах, непостижимая, непредсказуемая его горькая предутренняя греза. Та, что уже третью неделю ходила, как заводная кукла, у которой стал неожиданно барахлить механизм, Которая чуть не ушла в полет с обрыва. Именно она, молчавшая уже столько дней, как скорбная восковая фигура, сводившая его с ума своей инфантильностью, недосказанностью, непонятностью этого выбранного ею наказания — ему или себе? — вдруг неожиданно вернулась к жизни, проявляя себя с новой стороны — не как ребенок, но как взрослая, незнакомая ему женщина, отвечающая за свои поступки, берущая на себя ответственность не только за себя, но и за него самого, так некстати свалившегося с идиотской простудой. Словно с новым именем Пташка выбрала себе новый характер, новую судьбу. То была Алейна — с черными жесткими волосами, подозрительно смотрящая из-под темных тонких бровей. Избегающая его взглядов, уворачивающаяся от прикосновений, словно они ее обжигали. Но в темноте — вчера, в полудреме, в полубреду он понял, или скорее ощутил, что где-то там, рядом, была все же она — его Пташка. Она научилась прятаться — но, если долго слушать, можно было разобрать в тишине ее дыхание. Что точно произошло, Сандор не помнил — горячка была сродни опьянению, но отличалась тем, что восприятие не затуплялось, а напротив, словно обострялось: каждый звук был, как режущий нож, каждая тень — как чудовище из прошлого, каждый луч света — как откровение. Все вокруг было слишком большим, слишком материальным — даже сны. И он блуждал — вокруг известного оврага, обходил дом, где когда-то жил его отец, а теперь царила полутьма, и шевелящиеся по углам тени по очереди высовывали свои морды в голубой луч. Среди них попадались и прекрасные, но по большей части отвратительные, грубые и пугающие — и над всеми ними властвовала она — луна. И деваться ему от всего этого карнавала фриков было некуда, идти было не к кому — даже в овраге никто его не ждал, даже Ленор его покинула, унося с собой тоскливый, удушливый запах лилий. Теперь ему надо было идти по жизни самому, но в мозгу продолжала стучать сотнями молотков навязчивая мысль: скоро он дойдет до моря — а дальше пути не было. Дальше надо было плыть — не страшась ни черной воды, ни ощущения пустоты, что было слишком бездомным, слишком распахнутым, чтобы не пугать. И поэтому Сандор продолжал бродить вокруг оврага, наматывая круги от дома к шашлычнице, топча ненавистные ирисы, что уже через минуту вылезали из земли снова острыми краями зеленых стрелок. И тут неожиданно его вырвали из этого лимба, упорно и навязчиво не давая увязнуть в очередном витке воспоминаний. Сандор помнил — и это единственное, что держало его на плаву в черной воде: ее лицо, сосредоточенное, с прилипшей к виску прядкой незнакомых, черных, как смоль, волос — брови сдвинуты — опять решает задачу. И задачей на этот раз был он. Надо было куда-то идти, что-то делать — он не хотел, но не мог ей отказать, слишком пристально и отчаянно смотрели ее светлые глаза, слишком злобно она кусала, забывшись, уже и так раздраконенную нижнюю губу. Губы для долгих утренних поцелуев — не для ночных терзаний. Поэтому ему ничего не оставалось, как пойти с ней — куда бы она его ни тянула — да и, в сущности, имело ли это значение? Вокруг него было пекло — и внутри него тоже, разница была лишь в температурах. Предпочитаете холод — выгляньте наружу, в прекрасный сад с видом на живописный овраг, где вечные осинки шелестят даже в безветрие, а кривая елка, как игольница, нанизывает на себя все желтые и коричневые сердцевидные листья. Надоел осенний голый сухой мороз — загляните на огонек внутрь — там всегда тепло, разожжен жертвенный пламень и закопчённая решетка уже раскалилась — ждем только вас на дружественное барбекю для рыцарей. Но Сандор чувствовал под рукой ее плечи — теплые, хрупкие и верные — и вся эта череда невыносимых крайностей отступала — навстречу открылась дверь, что отсекла собой ночь — и весь мир — вновь оставляя их вдвоём, наедине. В это все невозможно было поверить, так же как невозможно было представить себе подобное за секунду до того, как оно случилось — но оно было. Пташка и ее руки, раздевающие его, казались совершенно нематериальными, в отличие от кошмаров — оттого-то Сандор знал наверное, что она — реальна. В этом долбаном мире дешевых иллюзий все было наоборот, вверх тормашками, верить нельзя было ничему, а он все же верил — в нее. Он обнимал ее — и ему было дико холодно. А она сама была как последний кусочек почти растаявшего льда в бокале мартини — еще глоток — и исчезнет, и ты не заметишь, как и куда. Так и Пташка исчезла — осталась только горькая ностальгия по ее объятиям — прошлым и будущим, уже которым никогда не суждено случиться. Но он заснул — а она вдруг появилась — уже не льдом, но теплым осеним ветерком, пахнущим свежей травой и дождем. Она уже не была ни восковой, ни заледеневшей — вот ее нежный висок под его рукой, вот непослушный вихор — тронь его, он не распрямится, не уложится как надо, а будет так же щекотать влажную ладонь, словно ищущую с ним встречи. Все это казалось отчаянным треклятым бредом — а меж тем бредом оно не было. Квинтэссенцией этой незамысловатой правды стали ее ресницы — она не покрасила их, и Сандор раньше, в машине, попрекая себя за слабоумие, исподтишка любовался ими, когда Пташка-Алейна не смотрела, рассеянно уставившись в окно. Это были крохи с барского стола — Пташка словно подарила себя-таки треклятому Мизинцу — даже в его отсутствие им не было покоя. А тут — чудо — и ресницы, и ее неожиданная трогательная нагота, доверчиво приникшая к его телу — все вдруг накатило волной, и ему ничего не оставалось, как обнять ее и в который раз остановить их время. Еще одна ночь — подарком, нет — лекарством для одного смертельно заболевшего идиота — это неизлечимо, и потребность в этом снадобье растет, как зависимость наркомана от иглы. Еще одна ночь — вопреки, дразня время, смеясь над обстоятельствами. Она спала в его объятьях. Теперь это была только Пташка — никого кроме. Все его призраки ушли с ее личинами в их собственный выдуманный мир, оставив двух безумцев наедине. И прошла и эта ночь — последняя? Каждый раз, просыпаясь, Сандор боялся, что на этот раз будет именно так, и не мог от нее оторваться — и боялся продемонстрировать свой страх — чтоб не спугнуть ее — глупую, неизвестно зачем приручившуюся Пташку. Ее все равно заберут — не враги, так псевдодрузья — а в итоге он все равно останется один. Похоже, оно уже случилось. Подушка рядом пахла ей, и плечо, казалось, онемело от сладкой тяжести ее головы — но никого рядом не оказалось. Греза, как ей и полагается, исчезла с рассветом. Сандор поднялся — да где, седьмое пекло, он вообще находился? Какие-то синие занавески — стакан воды на тумбочке — он потянулся к нему — боги, пить! Выпил воду до дна — та слегка отдавала хлоркой, но все равно казалась слаще любого нектара. Его майка на кресле — вроде бы он спал в ней — но не помнит, как и почему снял дурацкую тряпку. Затылок весь мокрый, мерзкий ожог саднит от пота, но один плюс — вроде, температуры не было. Во всем теле ощущалась неприятная слабость, которой Сандор не чувствовал много лет — ощущение медленной перестройки от болезни к пути на поправку. Кто не болеет, тот и не выздоравливает, верно?  — И долго ты будешь вертеться? Так я никогда не закончу. Она сидела с ногами в дальнем кресле, спрятанном между шкафом и комодом. Одетая, свежая, как только что срезанный цветок, иронично улыбающаяся. Сразу видно — жена Мизинца, так его растак. Одна улыбочка чего стоит. Ну что за издевательство? Хотя бы разговаривает…  — Что там делаешь, в углу?  — Не видишь? Пытаюсь закончить работу. А ты со своим беспокойным верчением только мешаешь. — Что еще за работа? И давно ли ты там сидишь?  — Часа полтора.  — Полтора? Да ты рехнулась? И что ты там все же делаешь?  — Сначала закончу, а потом скажу. А ну, ляг смирно и не двигайся. Мне надо поймать тень. — Боги, ну что за вздор? По-моему, тебе надо поймать здравый смысл — он от тебя сбежал. Это, впрочем, не новость… Иначе какая бы ты была Пташка?  — Я не Пташка — я Алейна. — Это ты иди Мизинцу расскажи. Для него ты, может быть, и Алейна — и эти твои черные волосы и сдвинутые грозой брови произведут на законного супруга впечатление — но со мной ты просто Пташка. И всегда ею будешь. Как тогда на берегу, где ты сначала игралась с медузами, а потом закапывала на память лифчики…  — Вот дурак! Ничего я не закапывала… — Еще как закапывала. А Пес нашел…  — Тьфу на тебя. Если будешь меня злить, я пририсую тебе рога.  — А, вот — теперь выясняется, на что ты потратила все утро. Покажи своей шедевр. А насчёт рогов — вопрос, с кем ты успела мне их наставить? Или нет — сначала мы наставили рога Мизинцу — теперь он еще больше смахивает на козла — а потом ты еще и наставила рога мне? С кем же? С мотоциклом?  — Нет, я переключилась на женский пол и выбрала Шевви…  — Боги, какой кошмар — меня променяли на груду металлолома! Право слово, пусти женщину за руль — пиши пропало… Сандор сел в кровати. Голова все же кружилась… Пташка подошла к нему — глядя застенчиво и лукаво: — Как ты себя чувствуешь? Я так боялась за тебя…  — Если ты сейчас уйдешь на это дурацкое седалище, почувствую себя хуже, и ты сможешь гордиться, что уморила меня своей любовью к искусству. Покажи рисунок. Она села рядом с ним на кровать, положила ему голову на плечо. — Эй, я тебе не кресло!  — Ах, простите, сударь, я вижу, меня тут не хотят.  — Тебя всегда тут хотят. Хочешь доказательств?  — Нет, сейчас, пожалуй, я хочу завтрак. Но запомню твое предложение. Не уезжай из города…  — И не надейся. Давай свою картинку, что ты так старательно прячешь. Зубы мне ты не заговоришь… Пташка нехотя протянула ему листок. Ее пальцы были черны от графита, и даже на щеке был темный след, словно она убирала волосы за уши. Рисунок был почти закончен и пугающе точен.  — Что ж, ты удачно выбрала точку обозрения. Эта моя лучшая сторона. Ты хорошо рисуешь.  — Спасибо.  — Это не комплимент. Рисунок твой мне не нравится. Я вообще не понимаю, зачем он нужен, что за странная на тебя нашла прихоть. Рисовать надо то, что красиво, а не всякую гадость, я так считаю.  — Я рисую, то, что я считаю красивым. И то, что люблю.  — С чем тебя и поздравляю. Потом повесишь в супружеской спальне — назло Мизинцу… Ну прости, я не хотел…  — Ты все испортил. Зачем ты смеешься надо мной? Мне обидно, знаешь ли… Пташка смяла тонкий лист бумаги, над которым просидела все утро, и дёрнулась с кровати.  — Пусти меня. Пойду завтракать.  — Ну нет. Я-то еще не позавтракал. На поцелуй она не ответила. И все же плакать не разучилась — вон, на рыжих, выкрашенных темной тушью ресницах уже задрожали слезы.  — Ты все о рисунке? Боги, Пташка! Это же полное безрассудство! Ну зачем тебе это? Мало мне треклятого зеркала, так ещё и ты туда же. С тобой я забываю, что я такое, а ты тут мне решила напомнить… Очень жестоко…  — Ты не понимаешь… Если… Если нам придется расстаться — это единственное, за что я смогу уцепиться…  — Это меня и пугает. Не надо тебе цепляться… Ты — как птичка, которую выпускают из клетки. А она прячется за прутья и не хочет лететь…  — Ты — не прутья. Ты — наоборот, то, что за окном. Ты — моя свобода, мой выбор. То, что не навязали, что не впарили нарочно. Как ты не понимаешь? А еще заводишь эти глупые разговоры о рисунке. Да для меня наша с тобой история — единственный просвет в этом царстве тьмы и ужаса. Если бы не она — я бы уже там утонула. Ты не представляешь, как я была близка… Сандор содрогнулся, вспоминая плато.  — Представляю. Поэтому прости меня. Забирай свой потасканный рисунок — теперь у него более потрёпанный вид, прямо как у оригинала. Ты его еще подожги там-сям, вообще получится шедевр реализма. Обещай, что не будешь показывать его школьным подружкам…  — Вот этого не обещаю. Они все от зависти лопнут. Это вам не мальчики-одуванчики из параллельного класса. А потом, мои подружки все питали — в отличие от меня, заметь — странную тягу к брутальным мужчинам. — Ах, вот как это называется… Сандор захохотал.  — Право слово, Пташка, хрен разберёт, что у вас в головах. Я думал, это тебя вкус подводит, а это, оказывается, общее место. Жуть. И чему вас учат в школе в этой долбаной? Я еще когда сам учился, подозревал, что ничего хорошего там поведать не могут. И вот теперь я воистину в этом убедился… Это же рассадник странных идей и еще более странных зависимостей…  — В этом не могу с тобой не согласиться. И еще — я вряд ли вернусь в школу…  — Еще как вернешься… Вот запихаем Мизинца на полочку, под стеклянный колпак, и пойдешь в обратно за парту как миленькая… А нет — буду стоять за дверью — чтобы не сбежала…  — Так я согласна… На этот раз поцелуй получился что надо. Пташка со своими черными волосьями казалось, стала еще смелее — и вместе с тем сама себя смущалась. Это было донельзя трогательно — и возбуждало еще сильнее…  — Ты, кажется, хотела завтракать…  — Что? Потом… Правильно. Кому он нужен, завтрак… Через четверть часа он-таки спровадил ее за дверь. — Иди-иди. Я еще не полностью оклемался. Ты меня угробишь, невозможное создание… От тебя невозможно оторваться — а если мы хотим выехать к вечеру, лучше бы мне еще поспать — голова все равно, как котел. А ты иди ешь. А то эта твоя временная прошлая немота, похоже, и аппетита тебя лишила… Так опять останешься без груди… Я как-то слышал, как Серсея объясняла Мирцелле, что если резко худеешь — то как раз в тех местах…  — Ну, мне не привыкать…  — Не нужно. Ступай. Мне нравится твоя фигура… Да идиоту только она не понравится…  — А ты знаешь — ты первый заставил меня задуматься, что я красива…  — Ну ты даешь! А как же Джоффри? Я думал, ты просечешь — чем больше ты ему нравилась, тем гаже он нападал…  — Фу, не говори о нем, а то аппетит испортится…  — Так вали.  — Ты — бессмысленный грубый мужлан. Я ухожу. Нет, знаешь что — не пойду. Сначала помоюсь. И тебе, к слову, не помешало бы. Ты ночью весь вспотел — мне даже пришлось с тебя майку стаскивать…  — А, вот как она очутилась на кресле… Моя заботливая девочка. Как тебе удалось сладить со мной? — Я тебя укротила. Одомашнила.  — Одурманила, ты хочешь сказать? Как бы ни было, я и так тащусь за тобой, как идиот. Почему как, впрочем? Идиот и есть. И в ванную тоже пойду…  — Пташка, ты в курсе, что у тебя с волос течет лиловая краска.? Это очень странно выглядит. Точно ты — образ на бумаге…  — Сам ты образ. Просто краска не вся вымылась… Не трогай, а то у тебя тоже все руки будут в ней…  — Какая разница… И не только руки, возможно… Лиловой краски я не очень боюсь… Хотя — Пес в лиловых пятнах — это еще более странно, чем рыжая пташка, покрашенная в синий цвет…  — Он не синий, он черный…  — Синий, черный… Хорошо, что хоть ресницы остались, как были… На память… Знаешь что — с тебя в качестве штрафа за это безобразие в душе — рисунок. На этот раз себя нарисуй — и не отпирайся, уверен, что сможешь. В том же ключе — мне на память… Только в исходном цвете, не черной…  — Я думала, я тебе нравлюсь такой…  — Ты мне нравишься. Точка. Цвет меня мало беспокоит — но в оригинале ты мне нравишься больше. Так ты взрослее — и жёстче. И это меня не радует. Спасибо твоему мерзкому мужу…  — Знаешь, Алейна — она сильнее меня. И может делать то, что не могу я. Но, когда я с тобой — она поневоле исчезает. Алейна не умеет любить — это ее сила и ее слабость… — Тогда включай Алейну и дуй есть. А то завтрак уберут… Пташка вытерлась — с его небольшой помощью, оделась — сама, это ему было не с руки — и ушла. Сандор вышел из ванной и опять уставился на ее рисунок. Зачем все же? На своей картинке Пташка изобразила спящего мужчину — Сандор не знал за собой такого тотального спокойствия — ему казалось, что в голове вечно бушует рой нехороших мыслей, что, как злые осы, портят все вокруг. Это было не так, как он сам видел себя в зеркале. На рисунке был он — не было сомнения в пойманном сходстве — и все же Пташка нарисовала его почти красивым. Глупая девочка. Это было очень странно — он спал, ему снилась Пташка, а она тем временем рисовала его лицо. Понятно, почему он вышел таким благообразным — на нем ее отсвет. Когда Сандор смотрел на свою физиономию в зеркале, он видел там только собственное уродство — и вечно маячащий призрак Григора… Она же преображала его… Такая маленькая рыжая фея, притворяющаяся черной чертовкой… Сандор усмехнулся, плюхнулся в кровать. Спать все равно хотелось. Когда им еще удастся отдохнуть… Чем дальше в лес, тем ближе запах зверя. Он не сомневался, что их след уже взяли. Скоро и охотнички пожалуют. Будут им тогда картинки. Так что, пока дают — надо спать… Реальность зарябила, завернулась рыжим локоном — и он провалился во тьму. Спящий мужчина с непривычно спокойным челом — и его слегка помятое, но удивительно точное изображение, валяющееся возле кровати на кресле. Такую картину обнаружила Санса, вернувшаяся из буфета. Ее трясло. И было почему. В качестве приправы к завтраку ей достался разговор с любимым мужем…