Это было у моря

Оставь меня дома, захлопни дверь, Отключи телефон, выключи свет. С утра есть иллюзия, что все не так уж плохо, С утра есть сказка со счастливым концом. Иду в поход — два ангела вперед! Один — душу спасает, другой — тело бережет. Собака выла всю ночь под окном — Мы все прекрасно знаем, что случается потом. А она, закончив дело — под чужое окно, Развенчивает сказку со счастливым концом… Но вера осталась, и надежда живет! Я знаю, что любовь никогда не умрет! Лишь дай мне иллюзию, что все не так уж плохо И расскажи мне сказку со счастливым концом… Пойду в поход — два ангела вперед! Один — душу спасает, другой — тело бережет. Последний поход — два ангела вперед! Один — душу спасает, другой — тело бережет… Чиж и Ко Поход

Сон без сновидений — наконец-то — и пробуждение. Сандор проснулся от ощущения, что за ним наблюдают. Ну конечно — она вернулась. Сидит в том же кресле, что и раньше. Что-то чиркает. Вокруг на полу валялись скомканные бумажки. Опять, что ли, рисует? Сандор смутно понадеялся, что не его. Ее склоненную голову освещал рассеянный свет, падающий из окна — казалось, в комнате пошел снег, и Пташкина макушка покрылась серым серебром.  — Эй, художник, что на этот раз ты изображаешь? Она подняла на него глаза. Растерянность, тоска, даже отчаяние. Да что еще такое?  — Я не могу. Не получается…  — Что не получается?  — То, что ты просил. Я не могу себя нарисовать. Я уже десятый раз начинаю с начала, наверное. Уже бросила рисовать с зеркала — видишь, — она подняла вверх свой сотовый. — Теперь рисую похабным образом, с фотографии — и все равно — не могу. Не могу поймать. И это при том, что уже рисовала автопортреты сто раз… Это все не я. Извини…  — Ну, вот еще. Подумаешь, важность. Потом. Тебя просто переклинило на этих рисунках. Отдохни. Ты же все утро с ними сидишь… Иди сюда. Она словно нехотя слезла с кресла, бросила блокнот на пол. Подошла к кровати, глядя себе под ноги. Села на краешек, как чужая. Сандор продолжал недоумевать — ну неужели это она так из-за рисунков расстроилась? Совершенно другой человек, нежели каких-то пару часов назад. Опять погасили свет внутри. И он в который раз подумал о том, как же она нестабильна, и тут же проклял себя за эту мысль. Она же еще ребенок. Девочка, играющая во взрослую — с проблемами, которые и не каждой женщине по плечу. И не все он может взять на себя — особенно те, что у нее в голове. Кто ее знает, что она себе сейчас думает? Расстраивается из-за рисунков? Отличница, тихоня, перфекционистка — наверняка Пташка привыкла быть впереди других, получать лучшие оценки, больше похвал — оцениваться по достоинству. А тут жизнь загнала ее в аутсайдеры — неудивительно, что она тонет. И он, в свою очередь, не способствует — хотя бы одним своим присутствием в ее жизни. И в который раз Сандор с отчетливостью осознал, насколько Санса Старк реально от него далека, и как важно — когда все закончится — будет отослать ее к родным, заставить встроиться в ту колею, которую ей предоставило право рождения и предыдущая ее жизнь. Она имела на это право — на еще один шанс начать сначала. Их история — все лишь обрывок страшной сказки: названия книги уже не вспомнишь, и нет ни конца, ни начала, только этот бессмысленный кусочек бумаги с текстом — подует ветер, прольется дождь, и строчек уже не разобрать… Все уйдет в осеннюю хмарь, в предчувствие близящейся зимы — они расстанутся, и она излечится — со временем. А ему предстоит и дальше искать свой путь — может быть, все же не пожизненное, а что-то будет еще и для него, там, за поворотом? Нельзя же все время бежать от самого себя. Теперь, впрочем, ему предстояло бежать больше не от себя, а от нее. От его единственной точки опоры, что болталась где-то там — между крашеной черной макушкой и рыжими ресницами, с которых медленно сползала тушь, размазанная забывчивой ее рукой: теперь она была похожа не то на панкушку, не то на енота.  — Пташка, у тебя краска с ресниц слезла. Ты что же, седьмое пекло, плачешь из-за этих твоих рисунков? С ума совсем сошла! Я отберу у тебя блокнот и карандаши! Не нужен мне твой портрет никакой, ты же сама рядом. Тем более не нужен, если ты так из-за этого киснешь... Хрен с ним. Хрен со всем. Важно, чтобы ты была спокойна. И тебе, и мне. Все остальное — вздор.  — Не говори так со мной! Я этого не стою! Ну вот, теперь дождь и снаружи, и внутри. Полились потоки. Сколько она уже не плакала? Сандор подумал, что стоит принести из ванной полотенце. Большое.  — Почему это ты этого не стоишь? Я, наверное, плохо тебя хвалю. Не умею я этого. Представь себе, что твой загребучий учитель рисования наговорил тебе массу комплиментов. А мне нравится все, что ты делаешь. Как ты стараешься. Как ты взрослеешь. И то, что ты еще такой ребенок. Даже этот твой распухший нос и лиловые волосы — и то не менее чудесно. Ты — это подарок судьбы, который я совершенно не заслужил. Кто знает, надолго ли это — поэтому думаю, не стоит портить себе жизнь и тратить время, что нам отведено, на всякие там глупости и комплексы. Ты сама же мне это говорила как-то. Есть у нас пара минут — ну проживём их так, как будто перед нами вечность. А там — будь что будет, и загадывать не будем. Все равно оно того стоит… Тут Пташка просто зашлась в рыданиях, рухнув на кровать и уткнувшись в подушку. Да седьмое ж пекло! Казалось бы — ан нет. Ну да, женщины — особенно шестнадцатилетние женщины — всегда думают, что любовь до гроба и все такое: жили счастливо и умерли в одни день — и попробуй с ними поспорь. Видимо, дело в этом. Не стоит и связываться. Настанет момент — и она сама почувствует, что время пришло. Пока же — пусть верит в свои сказки… Сандор подозревал, что эта потребность у нее чисто для того, чтобы прийти в равновесие на каком-то формальном уровне — опять же, если взрослый сказал, она и поверит. Для уже настолько потрепанной жизнью девочки, Пташка была все же удивительно наивна и доверчива. Что ей не скажешь — все принимает за чистую монету. Значит, ему придется лгать. Ну, не впервой. И опять же — ложь во благо. Она должна быть спокойна — чтобы избежать игры в молчанку, истерик, неадеквата и всего того, что он насмотрелся за последние недели. Сказка так сказка… Сандор легко погладил ее по голове — как настоящую птицу по черным, встрёпанным перьям — чтобы не спугнуть…  — Слушай, ну что ты теперь-то ревешь? Все же хорошо. Ты тут, я тут. Никто нас не дергает — никому дела до нас нет. Ну, по крайней мере, пока. У нас есть цель. Поедем в эту Серсеину избушку — там отсидимся. Ты позвонишь родным, например — ну, когда захочешь. Уверен, что твоя другая тетя не столь кровожадна, как наша общая знакомая, и будет восприимчивей к твоим проблемам. Или позвони для начала сеструхе — та-то уж точно не станет тебя ругать.  — Ты не знаешь Арью. Она меня молчаньем изничтожит. Даже по телефону. Она-то уж не допустила бы всего этого. Она — моя противоположность… Я — слабость, она — сила.  — Ну, на практике ты себя не такой уж слабой показала, знаешь ли. И еще — ты выносливая. Так что уж не занимайся столь откровенным самобичеванием. В переделку-то попала ты, а сестра твоя меж тем сидела в тепле, у доброй тети под крылом. Так что попробовать-то можно? Не укусит же тебя телефонная трубка?  — Ну это, знаешь, по-разному. Может и укусить.  — Ты совсем что-то стала пугливой — истинная Пташка. Будешь звонить — включи Алейну. Она с сестрицей живо разберется. Да я же не сейчас тебя заставляю. А то тут потоки разливаются… У всех осень, у нас — весна…  — Ты мерзкий.  — Вот, тоже мне - новость! Ясный перец, мерзкий. А что ты хочешь, чтобы я тебе утирал слезы? Платком тут явно не стоит ограничиваться — давай, я принесу полотенце. Заодно и твои енотовы круги сотрешь.  — Чего? Ты про что?  — Я же тебе сказал — у тебя краска с ресниц потекла. Ну и слегка размазалась… Ты немного напоминаешь енота… — Боги! Я забыла про эту тушь. По идее, она должна быть водостойкой… — Это потому, что у тебя слезы очень едкие. Двухнедельной выдержки слезный концентрат… — Тебе нравится, что ли, надо мной издеваться? И что у вас всех за мания? Такое ощущение что у меня на лбу надпись: «Пни меня»… — Ну, надпись, не надпись, но, видимо, у всех мальчиков, когда девочка плачет, возникает желание ее поддеть. Это наш способ проявить участие. А вообще — это все от смущения… Странная дурацкая попытка скрыть растерянность. Ну, а что надо-то делать, по-твоему? Научи меня ты! — Я не знаю. — Ну если ты, не знаешь, тогда мне ничего не остается. Или знаешь, но скрываешь? Мы же договаривались… — Хм. Знаешь, обычно твой способ всегда срабатывал. Не дразнить, а другой… — Да ты о чем? — Местами, Сандор Клиган, ты непроходимо туп… — А, понял. У тебя всегда все к этому сводится. Но краснеть ты перестала. Не знаю, хорошо ли это. Может, мне пора научиться? — И продолжаешь издеваться. Будем считать, это от смущения, и ты покраснел. Я хочу отключится. Хочу все это забыть. — Все это? Что именно? — Все. Поможешь мне с этим? — С этим — всегда. Только на тебе одежды для подобных занятий многовато… Надо это исправить… — Так исправь. Или давай, я сама. Она стянула майку, занялась ремнем. У Сандора, как всегда, захватило дух от ее совершенства и этой неисправимой девичьей хрупкости. Какой она станет через пять лет? Останется ли с ней эта ее отличительная черта, или она потихоньку заматереет, станет похожа на свою покойную мать, что поджимала губы, проходя мимо него? Он наверняка не увидит этих занятных изменений — при лучшем раскладе он сможет надеяться встретить ее — уже не Пташку, а наследницу рода Старков — где-нибудь на приеме, куда его никогда не позовут. Разве что в качестве охранника. Но и тут надежды не было, он же себя запятнал: убийствами, которых не совершал. У охранника честь должна быть, как у институтки: один шаг в сторону — и пропал. Какому потенциальному работодателю будет интересно, что он даже никого не убивал? Девицу, правда, все равно умыкнул — ну да, по любви, но это ничуть не улучшало ситуацию. Кто ему доверит жену, детей? К отталкивающей внешности приплюсуется еще и отличный послужной список маньяка-убийцы маленьких девочек. Его карьере точно пришел конец — честной, по крайней мере. Или менять профиль — или соглашаться на чернуху, заползать в криминал, в котором он и так уже по уши. Пожалуй, легче сразу пойти с повинной в полицию — по крайней мере, избежит встречи с Григором. Другое дело, что он вовсе не хотел ее избегать. Только сплавит Пташку в гнездо — и вперед, к светлому будущему. Любовь — это, конечно, очень мило и сладко, но за неимением того, и месть сгодится. Выдержанная годами, как хороший коньяк, жажда реванша. Лишь бы Пташку убрать восвояси. Но почему-то Сандор боялся, что она и будет единственным свидетелем его краха — или его победы. И то, и другое было плохо… Что за мысли лезут ему в голову в тот момент, когда рядом раздевается самая желанная девочка на свете? Она уже сбросила верхнее свое облачение и теперь, страдальчески сдвинув темные непривычные брови, боролась с лифчиком. Обернулась к нему: «Не поможешь?» Он взял ее за плечи, повернул к себе спиной, скользнув рукой от тонкой шеи по неровной выпуклости позвоночника к застежке, расстегнул крючки. Этот, казалось бы, будничный жест — не было в нем ни страсти, ни каких-то особенных скрытых смыслов — просто банальная взаимовыручка двух людей, уже порядочно долго ночующих в одном помещении — вдруг открылся Сандору во всей своей немыслимой интимности и близости, и он вдруг мучительно, до судорог в мозгу, возжелал иметь возможность делать это каждый вечер — всю жизнь. Смотреть, как она умывается, как спит, подложив ладонь под щеку, как зевает по утрам, как напяливает на себя эти свои дурацкие узкие штаны, спеша на работу или еще куда-нибудь. Как раздевается по вечерам, не смущаясь, сбрасывая, как одежду, все надетые днем маски и условности. Как на ее голой спине виднеется след от лифчика — как полоса от самолета на фаянсе неба... Из этого была сделана ткань жизни — той самой, что у него никогда не было с момента, как умерла Ленор. Было страшно жестоко попробовать все это на вкус — и потом лишиться этого добровольно и, скорее всего, навсегда. Хотелось выть. Вместо этого, он запустил ей руки в волосы — эти дурацкие черные космы — поцеловал в макушку. Она чуть-чуть пахла краской — резкий, странный запах — и еще чем-то смутно знакомым, что он никак не мог поймать — что-то, связанное с морем, неприятно связанное. Он было уже собирался задать ей пару вопросов — когда она повернулась и, по своему обыкновению, пропустив свои руки под его, вцепившись теплыми ладонями в его плечи, встав на цыпочки, потянулась к нему за поцелуем. От ощущения ее обнаженной груди, коснувшейся его тела, все вопросы тут же куда-то ушли — нет, это она должна была что-то забыть — а что в итоге получается? Он, как мальчик, уже ничего не соображает от одного ее приближения. А она меж тем шла дальше — с каждым разом смелея и сводя его с ума. Одной рукой обнимала его за шею — ее роста на это едва хватало — а второй…  — Не надо этого делать. Что ты себе придумала? Если ты будешь продолжать, мы и до кровати не доберемся. Слишком долгое воздержание, Пташка, не идет на пользу. От меня не будет никакого проку — а ты начинаешь меня пугать… — Это я делаю — пугаю тебя? Мне кажется, в любви нет правил. Я делаю то, что приятно мне — и приятно тебе, нет? По крайней мере, так должно быть. Я так устала поступать так, как от меня ждут — а я хочу забыть про них про всех. Пусть себе остаются за порогом, пока мы с тобой внутри — им пристало. А здесь нас будет только двое. Так будет честно. А еще — все, что за дверью, растворяется, когда мы просто вместе. Как сейчас. Это же так незамысловато, а ты говоришь — пугаю. Ты видишь — я вся пред тобой — какая есть. И нет ничего, никого более. Я не хочу тебя пугать. Я хочу сделать тебя счастливым. Если ты хотя бы чуть-чуть мне доверяешь — позволь мне попробовать. Я так мало знаю — и тебе, наверное, смешно. Но ты не смей смеяться — и не смей от меня прятаться. Потому что все, что я делаю, или сделаю — искренне. Потом, когда-нибудь — если нас разведет жизнь, и тебе придет в голову усомниться во мне или в моих чувствах — ты вспомнишь это наше время — то, что у нас не успели отнять — и поймешь, что хотя бы доля правды во всем этом была… И еще — я только начинаю путь — а ты для меня как карта — если ты будешь подсказывать или тушеваться, хорошенький из меня выйдет путешественник. Лучше тогда и не начинать… Просто дай мне свободу действий, не переспрашивая, не смущаясь — это как тот рисунок… Я карандаш — ты бумага, ладно? Давай хотя бы попробуем? Возразить на это было трудно. Пташка-иезуит, соблазняющая не только телом и речами, но немыслимой, кристальной искренностью. Он дал ей полную свободу действий — и тут же об этом пожалел — но не было моментов честнее и нежнее, чем все то, что ей пришло в эту бесшабашную голову проделать с ним. И когда Сандор завис где-то в уже знакомой ему точке между небом и преисподней: небом — потому что куда он мог еще упасть, держа ее в объятьях — и пеклом, что ждало его за то, что он эти объятья допустил — когда он в редкие моменты долетал до затерянного в небытии островка рассудка, все спрашивал себя — смогла ли Пташка отключиться от реальности, как заставила забыться его самого? И только потом, глянув ей в глаза он понял — забвение, как и взлет и падение — тоже было одно на двоих.