Мне снятся собаки, мне снятся звери. Мне снится, что твари с глазами как лампы, Вцепились мне в крылья у самого неба И я рухнул нелепо, как падший Ангел. Я не помню паденья, я помню только Глухой удар о холодные камни. Неужели я мог залететь так высоко И сорваться жестоко, как падший Ангел. Прямо вниз. Туда, откуда мы вышли в надежде на новую жизнь. Прямо вниз. Туда, откуда мы жадно смотрели на синюю высь. Прямо вниз. Я пытался быть справедливым и добрым И мне не казалось не страшным, ни странным, Что внизу на земле собираются толпы Пришедших смотреть, как падает Ангел. И в открытые рты наметает ветром, То ли белый снег, то ли сладкую манну, То ли просто перья, летящие следом За сорвавшимся вниз, словно падший Ангел. Прямо вниз. Туда, откуда мы вышли в надежде на новую жизнь. Прямо вниз. Туда, откуда мы жадно смотрели на синюю высь. Прямо вниз. Туда, откуда мы вышли в надежде на новую жизнь. Прямо вниз. Туда, откуда мы жадно смотрели на синюю высь. Прямо вниз.
Наутилус Помпилиус. Как падший ангел
К десяти утра Сандор не выдержал и встал с кровати. На кой хрен валяться, если все равно спать не получалось? Он подошел к окну. Доигралась-таки, треклятая девчонка. Вот и снег. Вся площадка перед гостиницей и парковка были занесены тонким, но плотным белым одеялом, которое уже там и тут пересекали перекрещивающиеся следы от колес машин. С неба лениво падали мелкие снежинки. Сандор досадливо поморщился и отошел от окна. Сходил отлить, потом сел и задумался. И что теперь надо делать? Задерживаться тут, пока не растает этот долбаный снег, или насрать на него и пробиваться дальше с расчетом на то, что снег вскоре стает? А если нет? Может, растает, а может, повалит еще сильнее, пока дороги не перекроют, и им уже некуда будет спешить? Посидеть тут, пока не подоспеют Мизинец с его треклятым братом? Ну уж нет, надо было двигаться вперёд. Если и дальше так будет валить, все равно они когда-то упрутся в блок на дороге, ну уж лучше быть ближе к домику, чем к Мизинцу. Если бы вчера с утра Сандору сказали, что он сможет ненавидеть этого человека еще сильнее, он бы просто прибил шутника. А вот, оказывается, это было возможно. Проведя бессонную ночь — вернее, бессонное утро, Сандор уже ни капли не сомневался, что колечко было презентом нежного супруга. Но как? Почему он тут оказался? Пташка сама позвала его? С нее станется. В голове вечно какой-то бред. Решила договориться с муженьком? Сдать опостылевшего любовника и выторговать себе свободу? Возможно, так оно и было… Сандор выдохнул — нет, все же не могло этого быть! Сначала поговорила с мужем, а потом пришла к нему? Поиграть в любовь — этакой лебединой песней? Если так, то сама Пташка такой демон во плоти, что от нее и Бейлишу стоило держаться подальше. Не могла она притворяться — ТАК притворяться. В конце концов, она не Серсея, а просто запутавшаяся шестнадцатилетка. Это было что-то другое. Какая-то Мизинцева игра — шантаж, клевета, запугивание. А Пташка побоялась рассказывать и смолчала. Она вечно всего боится. Или еще хуже того — Сандору это пришло в голову только сейчас — а не пыталась ли она его защитить от правды? Предположила, что он психанёт, сорвется, наделает глупостей и решила все скрыть. В общем, Пташка за это время неплохо его изучила — если держала глаза открытыми. Драться на дуэли бы он с Мизинцем бы не побежал. Но сидеть в номере тоже бы не стал. Вот и могло статься, что она решила его поберечь… Это как раз вполне в ее стиле. И не стоит забывать о сдвинутой матери и Пташкином опыте последнего года. Тогда, получается, он по всем параметрам свинья и зря обидел девочку. Нет, ей все же не стоило ему лгать. Ну, Мизинец, ну, кольцо. Хм. Если бы она пришла к нему вчера утром и поведала, что виделась с Мизинцем — как бы он отреагировал? Ну уж, наверное, не стал бы с ней укладываться в постель. Вот о том и речь. Она, конечно, проштрафилась — но и он, как водится, осел. А что делать дальше? Бежать к ней? Просить прощенья? Нет, это тоже перебор. Все равно она солгала — по тем или иным причинам. Чего бы угодно Сандор от нее вытерпел — но ложь была особенно обидна. Разрушительна. Ставила под сомнения все, что было. Или нет? Он опять вернулся в памяти ко вчерашней их эскападе после завтрака. Что она говорила? Что-то такое, от чего он готов был выстелиться перед ней ковриком, перед этими ее длинными стройными ногами — да так и остаться там. Ему стоило вспомнить — но бессонная ночь, воспаленные беспокойные мозги — чем больше Сандор напрягался, тем коварнее от него ускользал ее монолог. Что-то про карандаши — про рисунки. Про путешествия — что она имела в виду? В то утро Пташка была смущена — любопытна и настойчива. Она почти довела его до исступления этими своими «изучениями». Да, она сказала, что он — карта, а она — путешественник, теперь он вспомнил. Очень любознательный путешественник. Даже теперь его бросало в жар. Боги! А он — что он сделал в ответ? Устроил истерику, как последняя старая баба, всю ночь гнобил ее, молчал, как сыч, даже не смотрел в ее сторону? Когда она засыпала — тут он отрывался — насколько мог, насколько ему позволяла ситуация и дорога. Пташка спала беспокойно, морщила брови во сне, порой даже вскрикивала — но он был так зол, что сжимал руль так, что пальцы хрустели. А потом она просыпалась, бросала украдкой на него виноватый взгляд, как побитая собачонка, и продолжала сносить все это его хамство, словно заслужила. Но так она и заслужила! И вид был виноватый: значит, было за что! Впрочем, у Пташки всегда такой вид. Виновата, не виновата… Сандор зло дернул дверь и вышел на улицу. Воздух резал гортань привкусом стылой воды и горьким терпким запахом первого снега. Сигарета отдавала тлением — и все же он затягивался, как остервенелый — потому что это все, что ему оставалось. Не мог он бежать и валяться в ее ногах только оттого, что она его обманула, а он на это отреагировал — ну, может, слегка избыточно — но так и ставки были высоки. Ставки были чертовски высоки. Чем выше залетишь — тем больнее будет падать. И он упал. Все, что было ему подарено — на что он не имел права — он потерял. Проиграл. Да просрал, попросту говоря. А самым страшным осознанием было то, что как бы на самом деле ни было — все дальнейшее должно было продолжаться в этом же ключе. Любой ее взгляд, любое действие, так или иначе связанное с ним и с их отношениями, подспудно вызывало бы точно такую же реакцию — злобу, неутолимую ревность, отчаяние. Потому что их связь не должна были существовать вообще — это было совершенно мертворожденное дитя, которое уже давно надо было похоронить и разойтись в стороны. Ну, вот и повод сам собой нашелся… И что теперь было делать со всем этим? Продолжать в том же духе? Игнорировать ее? Изображать оскорблённую невинность? Дуться, как подросток-кретин, чья девочка глянула на дискотеке на другого? Устраивать нелепые сцены? Долго он так не выдержит. И она, небось, тоже. Начнет опять замыкаться, молчать, резать себе вены. Все было запутанно, неправильно, изломанно — как и обычно в его жизни. Даже эта светлая история неизбежно скатывалась в привычное русло — в гнилую чернуху, из которой потом придется вылезать годами. Надо было прекращать сейчас. Рвать к бубеням эту связь — лучше сейчас, чем когда она сядет в самолет, а он останется один, глядеть как ее уносит прочь — холодным снегом, зимним ветром — его последнюю иллюзию, разодранную в клочья пошлой реальностью. Ему оставалась только месть — за нее и за себя… Сандор выбросил окурок в девственный снег — бычок уткнулся в землю и зашипел. Он закурил следующую. И тут ему в голову неожиданно пришли ее слова, те, что он так старательно пытался вспомнить — словно ее голос донесся с ветром: шелестом последних побуревших листьев на кровавом клене, перезвоном колокольчиков дурацкой подвески на двери гостиницы: «…не смей от меня прятаться. Потому что все, что я делаю, или сделаю — искренне. Потом, когда-нибудь — если нас разведет жизнь, и тебе придет в голову усомниться во мне или в моих чувствах — ты вспомнишь это наше время — то, что у нас не успели отнять — и поймешь, что хотя бы доля правды во всем этом была…» Где же она, эта треклятая правда? В этой ее пугающей искренности? Или в том, что он в ней усомнился, поймав ее на вранье? Хотелось завыть. Сбежать отсюда — пусть достается Мизинцу — он-то точно выиграл… На плечо ему легли холодные знакомые ладони. Как это она так незаметно подбирается? Он не смел обернуться — может, и это тоже очередной обман — а ему так этого хотелось — вот и придумалось… — Прости меня. Прости. Я так не могу. Да, я солгала тебе. И это меня убивает. Ну пожалуйста, скажи, что еще не поздно. Что же ты молчишь? Было уже поздно. И все же он к ней обернулся. Пташка стояла в одной ночнушке — спасибо, что хоть не босиком. Смотрела на него отчаявшимся взглядом остановившихся светлых глаз. Видимо, плакала — под глазами черные круги, бледная, как смерть, на щеках — красные пятна. — Ты что, совсем чокнулась? Зачем вышла раздетая? Решила подхватить воспаление легких — а то мало нам неприятностей? — Да какая, на хрен, разница? Лучше умереть, чем жить вот так. Это так больно. Хочется забыться… — Еще постоишь тут пару минут — и забвение тебе обеспечено. Иди внутрь, глупая девчонка! — Не пойду. Поговори со мной, Сандор, пожалуйста. Я знаю, я виновата, но позволь хотя бы объяснить… — Объяснишь внутри. Идем. Он затащил ее за локоть в свой номер. Ее трясло. Усадил в кресло, накрыл плечи одеялом, потом взял еще и покрывало со смятой своей кровати, укрыл ее сверху. Ну вот. Так, по крайней мере, она согреется. — Сиди тут, а я сделаю тебе кофе. Тут есть какая-то адская машинка… — Не надо кофе. Сядь тут, рядом и выслушай меня. И вот еще. Я тебе принесла… Она сунула ему в руку своими ледяными пальцами какую-то книжонку. Ее дневник. — Там я писала, что было, пока я молчала. Глупость, конечно, но, может, тебе что-то станет яснее. Ты прочтешь? — Прочту. Но сначала тебя надо провести в норму. Я же не смогу везти тебя потом в больницу. Может, тебя в горячий душ запихать? — Не надо в душ. Лучше и впрямь свари кофе. И пожалуйста, зачти эту мою исповедь. — Ладно, кофе так кофе. Может, тебе еще дать одеяло? — Нет, этого достаточно. Мне уже тепло. Честно. — Честная Пташка… Она дернулась, как от пощечины, плечи задрожали. Ну почему он не может держать свой треклятый язык за зубами? Это было так же мерзко, как добивать лежачего. Он отвернулся, стал ковыряться с кофеваркой. Какая-то бессмысленная хрень. Пташка подала голос из кресла, наблюдая за его нелепыми действиями: — Это фильтр — его надо сверху, под крышку. И туда — кофе. И воду… — Ага. В это идиотское ведерко? — Да. И включить не забудь… Ну хоть какие-то признаки жизни подает. Шутит даже… Уже неплохо. — Теперь читай. Он сел на кровать, открыл блокнот. Хрен ее разберет — почерк мелкий, кое-где еще и закапано — надо полагать, слезами… Когда он закончил и дошел до конца — трясло уже его. Кофе сварился и теперь булькал в дурацкой машинке. Сандор встал, чтобы налить Пташке попить — пока это варево еще горячее. Нашел на столе пачку одноразовых стаканов и пару пакетиков с сахаром. Доверху налил ей дымящийся еще кофе — принес. Пташка смотрела на него — опять — одни глаза на лице — все другое словно пропало. — Пей. Пока не остыл. — Ты прочел? — Да, седьмое пекло, прочел. Почему ты мне все это не сказала? Ну почему? — Я боялась. Я сама не знаю теперь, зачем включила этот треклятый телефон. А потом все понеслось, как снежный ком… — Тебе стоило мне больше доверять. — Кто бы говорил. Я же говорю, я боялась… — Чего ты боялась? Ты считаешь, я совсем идиот? У тебя только что погибли родные — ну что я мог тебе сказать? Все это совершенно нормально — если такое вообще можно назвать нормальным. Но у нас выходит такая жизнь — другую как-то не предлагают. Неужели ты думала, что я — после всего — буду тебя осуждать? — Мне не хотелось тебя дополнительно напрягать… Ты и так много на себя берешь. А я — как мертвый груз… — Какой, к хреням, мертвый груз? Я впервые в жизни чувствую, что живу не напрасно, а ты думаешь такие глупости… — Но я же не знала… Мне казалось, я тебя раздражаю… — Ты, ты меня раздражаешь? Меня бесит собственное бессилие — то, что я не могу ничем помочь тебе, только веду эту ржавую колымагу — а нам на пятки наступают эти уроды. — Ну, а что ты мог еще сделать? Убить их всех? — Ну, для начала. — Этого я и боялась. Поэтому и молчала. Мало тебе досталось у моря, а я еще и в эту трясину тебя толкаю… — Никуда ты меня не толкаешь. Свой выбор я сделал сам. И не смог, как выясняется, даже выполнить свой долг — защитить любимую женщину от чудовищ. Пока я занимался идиотскими самотерзаниями, он вон как близко к тебе подобрался, этот твой гад. — Он не мой. И потом, это же Мизинец… Ты же знаешь, какой он. — Знаю. Что было дальше? Вчера? — Я пошла завтракать, а он ко мне подсел. Наговорил кучу пакостей, грозился, уламывал, шантажировал. Тобой, по большей части. Газету мне принес — там была статья про помолвку Джоффри. И про море — про расследование. — Видел я эту газету. Читал даже. Случайно попалась в забегаловке, где я ел… — Ну вот. Тогда ты половину и так знаешь. Потом дал мне это треклятое кольцо. Сказал, что у меня срока месяц, чтобы добровольно прийти к нему: тогда тебя не посадят. Обещал помощь, что-то вроде переправить тебя за границу. — Лучше сдохнуть в тюрьме, чем пользоваться услугами Мизинца. Ты ему, надеюсь, ничего не обещала? — Нет, я вообще только молчала. Потом он уехал. А я пошла к тебе… — И решила в который раз меня поберечь, укрыть от правды? — Да. — Пташка, я же не старик на смертном одре. Меня не надо беречь. Правда в этой ситуации куда важнее моего душевного состояния. Она критична для нас обоих. Иначе ты видишь, что получается… — Вижу. Но не могу ничего с собой поделать. Пока я дышу — я буду стараться. — Стараться что? — Беречь тебя. Кто-то ведь должен… — Почему это всегда ты? — Потому что я люблю тебя, как ты не понимаешь? И больше всего я ненавижу Бейлиша даже не за то, что он на мне женился обманом, а за то, что держит на крючке тебя… Ты бы слышал, как он издевался насчет того, как тебя посадят на пожизненное, а я буду ходить на свидания через решетку… — Мерзкая тварь. А у тебя осталась та запись в телефоне? — Конечно. — Ну, тогда мы еще повоюем. — Но он знает, что я его записала… Сандор встал. Подошел к окну, глянул — снег вроде прекратился. Ничего подозрительного. На вид. — Ну и хрен с ним. Пусть знает. Будет впредь поосторожнее. Интересно, как он следит за нами? Надо полагать камеры наблюдения… — Что? — Камеры наблюдения, которые там и тут натыканы в этой чудесной стране. Теперь даже не надо вытаскивать кассеты — все идет дистанционно, куда потребуется… — А как он добрался до записей? — Григор. Ты же знаешь, что он его взял в союзники. А у того наверняка ко всем этим штучками есть прямой доступ… — Боги, ну как мы выдержим против такой ненависти и изощренности? — А ты не сдавайся раньше времени. Надо делать отсюда ноги — да побыстрее. И все же добраться до дома Серсеи. Там камер не будет… — Тогда поехали скорее. Снег, правда… Пташка слезла с кресла, завернувшись в одеяло, подошла к окну, встала рядом с ним. Его маленький храбрый воин… Одна — против всего мира… Это было невыносимо нечестно… — Обещай, что не будешь ничего от меня скрывать, ладно? Этого я просто не выдерживаю… Что угодно — но не это… — Я обещаю. А ты… — Что? — Можешь меня обнять? Если тебе не неприятно… К Иным это одеяло — оно само сползло. Она была теплая, как из кровати… Боги, как он по ней изголодался за эти сутки… И как только человеку в голову приходит так над собой измываться… И над ней тоже… И как в первый тот раз, возле балкона — горечь и сладость — отчаянное, затопляющее все его сущность непотребное счастье — она вся его: сейчас — да. И опять Сандор в который раз за этот день вдруг почувствовал — конец близок, и недолго им еще осталось наслаждаться объятьями — поэтому они каждый раз были как в первый раз — и как в последний… От этого ощущения ее губы были только более желанны, и еще труднее было от нее оторваться… Но время было тут — за окном — молчало им в лица белизной первого снега, стекало по запотевшему стеклу слезами их дыханья… — Все, пора. Иди к себе, соберись. Выезжаем, пока не начало опять заметать. Не дай боги, дороги на перевал закроют… — Прости, я опять тебя задерживаю. — Прекрати извиняться, Пташка. За любовь не просят прощения… — Тебе одно горе от этой моей любви. — Не одно горе. Еще и немыслимое счастье. С высоты больно падать. Но когда попадешь туда — понимаешь, что оно того стоит. Даже если знаешь, что через секунду сорвешься… Я люблю тебя, Пташка… С тобой я готов лететь куда угодно — и падать в любую бездну…. — Давай лучше все же не будем падать… Ну, хоть постараемся… — Давай. Иди уже, а то я не выдержу… Я так по тебе соскучился… Доедем до места — можно будет слегка расслабиться… — Я тоже соскучилась — страшно. Словно вечность прошла. Поедем скорее. Уже ухожу… — Куда ты пошла? Иди через холл… — Нет, у меня там ключ в двери… Она выскользнула наружу и побежала, пятная следами проклятущую простыню снега, что опять начал падать, ложась звездочками на черные Пташкины волосы… Сандор смотрел ей вслед — полный нехороших предчувствий и бесправных ожиданий на скорое их воссоединение. Пусть краткое, но бесценное…