Это было у моря

А если бы он вернулся опять, Что ему я сказать бы могла? — Что я ждала, я хотела ждать, Пока не умерла… А если б он заговорил со мной, Не узнав моего лица? — Вы стать могли бы ему сестрой, Он, наверно, страдает сам… А если он спросит, где Вы, тогда Какие нужны слова? — Отдайте мое золотое кольцо, Не нужны никакие слова… А если бы он спросил, почему Ваш дом опустел теперь? — Погасший очаг покажите ему, Открытую настежь дверь… Тогда спросить бы ему осталось О Вашем последнем дне… — Скажите, скажите, что я улыбалась, Чтоб не плакал он обо мне. А если бы он вернулся опять, Что ему я сказать бы могла? — Что я ждала, я хотела ждать, Пока не умерла… Мельница — А если бы он вернулся опять

Санса прогулочным шагом шла по дороге, беспечно шаркая по влажной глине и таким образом пытаясь компенсировать весь тот мятеж, что творился у нее внутри. Она не знала, что видела на дороге, пока она, вертясь так и сяк, бездумно глядела на убегающие назад мили. Справа пробегало только бесконечное далекое море, поэтому приходилось смотреть в стекло напротив, где за рулем сидел Джон, или в боковое зеркало, которое, опять же, показывало только едущие позади машины. Все это было скучно, и, чтобы отвлечься, Санса, уставившись в окно водителя мимо сосредоточенной физиономии кузена, начала считать встречные автомобили. Она насчитала пятьсот девятнадцать, когда вдруг среди них, по самой дальней от нее полосе промчался мотоцикл, и Санса невольно повернулась назад, пытаясь разглядеть то, что не успела. Для того, чтобы считать машины, всматриваться было не нужно — скорее, наоборот: ловить движение, а не объект. А объект уже был от них далеко, и она, сколько ни всматривалась назад, ничего углядеть не смогла. Это был лишь момент — и ощущение. Дежа-вю — или, может, она так долго ждала, что глаза ее стали принимать желаемое за действительное? В мире было много байкеров. Немыслимое количество Харлеев. У большинства байкеров, что она видела в своей жизни, были длинные волосы, и они — да почти все — одевались в темную кожу. Откуда же были эти глупые домыслы? Зачем эта гонка против времени, это идиотское сердцебиение, потеющие, как у маленькой дурочки, пишущей контрольную, ладони? Химеры, самообман и абсурд. И все же она заставила Джона вернуть ее на то место, откуда все начиналось — словно привычное окружение смогло бы успокоить ее и вложить в голову ответы, которых там не было. Джон явно подумал, что она перегрелась на солнце — или что капризничает для того, чтобы опять его позлить — после нескольких часов стеба в этом не было ничего удивительного. Так или иначе, кузен без особых возмущений отработал все то, о чем она просила. И вот она опять на дороге, да еще и с подушкой в охапке, куда-то тащится. Не куда-то — в свой дом. Химеры, не химеры, а одно Санса знала точно: если это был он, то есть только одно место, где они могут встретиться — на том самом пляже, где все начиналось. И про время тоже гадать не приходилось — солнце почти село. Санса прибавила шагу. Пока она шла вдоль деревьев, где уже начали удлиняться темные сырые тени, в голову вдруг пришла непрошеная мысль: а что, собственно, она собирается делать? Допуская, что это был он, что ее идиотский план, основанный на романтических бреднях и слепой вере во всякие там нити, связи и прочую галиматью, сработает — если, в самом деле, она встретит его на берегу на закате — что будет означать эта встреча? Что она его простила? Что готова забыть обо всем, что иссушало ей душу с ноября и по сегодняшний день — пока не осталось ничего? Что она, положившая на эту любовь всю себя — от родственников до последней клетки своего тела, до самого незаметного из волокон, составляющих ее существо, бросится на шею человеку, променявшему ее — пусть и с трудом, и с терзаниями — на какое-то там обещание и поиски собственной свободы, приведшие его на работу вышибалой в каком-то тухлом городке? Это было слишком даже для нее — почти семнадцатилетней бестолочи с розовым флером в голове. Не пойти сейчас на берег означало признать, что никакой любви и вовсе не было. Простить его — было то же, что отказаться от самой себя. Поэтому Санса продолжила свой путь, нарочито шаркая по дороге надетыми на босу ногу туфлями, чтобы заглушить мысли, что, как осиный рой, кружили в ее голове, не давая покоя. Она почти добежала до усадьбы и отворила тяжелую калитку, оставив ее незакрытой. Ей навстречу под ноги метнулся какой-то незнакомый кот — черный и с ободранным ухом — и, раздражённо фыркая, устремился в кусты жимолости, что росли вдоль дороги. Санса нервно хихикнула, прошла к дому, отперла дверь и, не зажигая свет, прошла наверх, в бывшую комнату Серсеи — хозяйскую спальню, как значилось по документам — теперь ее оплот. Открыла настежь окно, бросила на шуршащий матрас подушку и одеяло, рюкзак — в кресло возле стола. Глянула на себя в тускло мерцающее зеркало. Волосы были всклокочены — видимо, от того, что она слишком усердно высовывалась из окна машины, щеки лихорадочно пылали, глаза были, как у ненормальной — и словно горели в наползающем полумраке комнаты. Санса показалась себе странным призраком этого дома, который, когда хозяева съехали, остался бродить по пустым пыльным комнатам, забытый и вычеркнутый из собственной истории: унылый обитатель чужого кошмара. Она посмотрела в окно — не упустить бы время! Больше не глядя в зеркало, Санса рванула в ванную, ополоснула горящее лицо холодной водой и, не оборачиваясь, побежала на берег, забыв о входной двери, что осталась поскрипывать на легком ветру. Едва ли Санса заметила этот тоскливый звук: в ушах шелестело, а каждый собственный шаг слышался ей, как удар молота. Вот и берег. Никого. Она подошла к кромке воды — с облегчением и разочарованием. Как всегда, придумала бред, и сама же в него поверила. Никого не было. Никого, кроме нее. Санса была наедине с морем — солнце уже макнуло свой раскаленный краешек в пугающую многоцветьем воду — можно было почти услышать, как оно шипит… Так она и стояла — глядя, как умирает день: последний день ее безумных надежд, ее никому не нужной любви. Она продолжала стоять, когда на замёрзшее плечо легла тяжелая ладонь. Оборачиваться не было смысла — эту руку она узнала бы среди тысяч. Среди миллионов — этого и всех других миров. — Как ты здесь оказалась? — Я ждала тебя. Здесь я до конца дней буду тебя ждать. Ты разве не знаешь — тут ты всегда мой? — Знаю. Но это какой-то абсурд! То ли я слишком долго ждал этого момента, что уже принимаю желаемое за действительное, то ли реальность и время начали двоиться… — Ты хочешь действительно это сейчас обсуждать? Ты для этого пришел — поговорить? — Нет. Он развернул ее к себе. Санса, помня, что глаза — зеркало души, бесстрашно встретила его взгляд. Не надо было даже физического контакта — время сразу замерло для обоих. Солнце так и не село за горизонт, зависнув на полувздохе готовящегося его поглотить моря, сумерки запутались в прибрежных кустах, не смея приблизиться к замершим на берегу — слишком ярко пылало то пламя, что всегда одно на двоих: закатом, рассветом, всеми звездами мира, всеми падающими кометами, солнцем, луной — последней, потрескивающей на ветру, плачущей свечой… — И что мы теперь будем делать, Пташка? Санса моргнула — казалось, первый раз за сто лет. И даже этого времени, потраченного на мгновенный взлет ресниц, ей было жалко — после тысяч веков одиночества все, что она могла делать — смотреть, так же жадно, как умирающий от жажды припадает к хрустальной воде ручья. Казалось, ничего не изменилось — и все же, он был другим. Волосы отросли еще сильнее, зачесывал он их не так, как раньше — словно ему надоело прятать ожог. Борода эта дурацкая — Санса поймала себя на том, что улыбается. И еще одно, что разом пригасило ее улыбку — в волосах справа мелькнула первая седина — ее было видно даже при угасающем свете заката. И смотрел он по-другому. Как-то растерянно, виновато и слегка отсутствующе — она с ужасом поняла, что взгляд Сандора напомнил ей на мгновение вечно блуждающий туманный взор Рейегара. Словно он смотрел на нее — и видел что-то совершенно другое. Санса подумала, что ей и хотелось бы — и так и должно быть — видеть в его глазах вину, но радости ей это не принесло — как и обычно, когда она замечала, что с ним что-то не так. Эта тень во взгляде — иначе ей не пришло в голову это назвать — гасила пламень, который Санса запомнила, как отличительную черту Сандора — того Сандора, что она когда-то встретила на этом самом берегу и полюбила — на свою же беду. Он стоял перед ней, обнимал ее — Санса чувствовала тепло его шершавой ладони на спине между лопатками — и все же был где-то там, далеко — за пропастью, почти неощутимый, утерянный. Это надо было прекратить. Остановить эту на глазах разъезжающуюся, как зацепленная чем-то острым гнилая ткань, бездну. Санса уже забыла про все, что передумала по дороге, забыла и про план, что мелькнул у нее в голове, пока она провожала день. Важно было настоящее — а оно было каким-то неправильным, безрадостным, лишённым внутреннего смысла — словно свеча в ночнике погасла — тихо и незаметно. — Ты стала выше, Пташка. И кажешься старше. — Я и есть старше, — Санса улыбнулась, словно принимая этот идиотское перебрасывание ничего не значащими словами. — Не могла же я стать младше, сам подумай! — Не могла, верно. И ниже тоже. Теперь к тебе не надо так тянуться… — Можно подумать, что ты уже пробовал… — раздраженно бросила она и тут же поймала себя на мысли, что и сама не пробовала — потому что боялась. Если закрыть глаза — она узнавала в нем все: и тепло, и манеру ее обнимать, и запах — а глядя на этого далекого, отстранённого Сандора, понимала, что уже успела забыть — и теперь страшилась не узнать — или того, что, узнав и увидев, оценит реальность уже по-другому, и что эта новая реальность отпугнет или отвратит ее. — Все как-то… Не уверен, что стоит и пробовать… — он отпустил ее и отступил на шаг. Достал вечную пачку сигарет и закурил. «Теперь у него руки не дрожат», — с досадой подумала Санса. — Очень хорошо. Вот и славно! Тогда ты оставайся тут — а я пойду к себе домой… — О чем ты, седьмое пекло? Санса усмехнулась: — А ты не знал? Ты стоишь на моей собственности. Теперь это все мое — и пляж, и берег, и усадьба. Вот только море… ну да ладно, пустое. Мой дражайший супруг — помнишь его — оставил мне это наследство. Со вчерашнего дня я — законная владелица этого места… — Ты вошла в наследство? — Сандор отвернулся и сплюнул. — Ну, конечно. Не дарить же все это крабам. А мне пригодится… — Я рад за тебя. Извини, что вторгся на твою территорию. Сейчас вот докурю — и пойду себе. — Пойдешь куда? Ты приехал к кому-то? — К старику виноделу. Отдать мотоцикл, помнишь? — А, ну да, долг чести. Ты же всегда отдаешь долги, — ехидно бросила ему Санса, наклоняясь и вытряхивая песок из туфли. — Это не смешно. — А я что, разве сказала, что это смешно? Или, может, я смеялась? — Со мной ты никогда не смеешься. Ты всегда плачешь. — Теперь уже нет. Теперь я не плачу ни с кем. Даже с самой собой. — А ты и вправду изменилась, Пташка. Стала жестче. Вместо пуха — стальные перья? — Мне не из чего было выбирать, знаешь ли… — раздраженно фыркнула Санса, — раз уж ободрали под липку — до костей — чему угодно обрадуешься… Она мельком глянула на Сандора и заметила, что при этих словах он поморщился. Внутри что-то встрепенулось — и замерло. Она была не та — и он тоже. Санса тихонько вздохнула и пошла по песку к дому.

Я пытался уйти от любви Я брал острую бритву и правил себя Я укрылся в подвале я резал Кожаные ремни, стянувшие слабую грудь Я хочу быть с тобой Я хочу быть с тобой Я так хочу быть с тобой Я хочу быть с тобой, и я буду с тобой Твое имя давно стало другим Глаза навсегда потеряли свой цвет Пьяный врач мне сказал — тебя больше нет Пожарный выдал мне справку, что дом твой сгорел Но я хочу быть с тобой Я хочу быть с тобой Я так хочу быть с тобой Я хочу быть с тобой, и я буду с тобой В комнате с белым потолком С правом на надежду В комнате с видом на огни С верою в любовь. Я ломал стекло как шоколад в руке Я резал эти пальцы за то, что они Не могут прикоснуться к тебе Я смотрел в эти лица и не мог им простить Того, что у них нет тебя и они могут жить… Но я хочу быть с тобой Я хочу быть с тобой Я так хочу быть с тобой Я хочу быть с тобой, и я буду с тобой В комнате с белым потолком С правом на надежду В комнате с видом на огни С верою в любовь… Nautilus Pompilius. Я хочу быть с тобой

2. — Постой! Она оглянулась. — Ну, что? — Зачем ты пришла сюда? Зачем осталась тут вечером? Ты, небось, живешь где-нибудь в гостинице — скорее всего, в городе, раз входила в наследство. На кой-хрен тебе понадобилось оставаться в пустом холодном доме — разве что мышей пугать? Санса улыбнулась: — Мышей я не заметила, но зато на участке был один страшенный кот. Драный такой. На тебя похож, кстати. — Пташка, отвечай мне. Или ты ответишь — или я уйду. Совсем. — Хорошо, — она развернулась и сделала ему навстречу один шаг. Один малюсенький шажок, почти незаметный.  — Я решила вернуться и провести тут ночь в одиночестве. Мне это было надо. А мы уже ехали в город. — Мы? — Я и мой кузен Джон. Он мой адвокат — временно. — Очень хорошо. Продолжай. — Когда мы были на трассе, я попросила его развернуться и отвезти меня обратно — мы тут весь день провели. — И он тебя отвез? И бросил тут одну? Странный поступок — особенно для двоюродного брата. Они же у тебя там такие заботливые все… — лицо Сандора дернулось, и у Сансы всплыли в памяти первые дни их знакомства в прошлом августе. От этого воспоминания говорить стало чуть легче — словно все начало вставать на свои места. — Я его вынудила. Даже надавила на него. Он мне кое-что должен — и я этим воспользовалась… — Шантаж и прочее Пташкино оружие, — хмыкнул Сандор, и от его кривой усмешки в первый раз за вечер Сансу бросило в жар. В этой не похожей ни на что предыдущее беседе порой мелькали очень знакомые нотки: словно когда-то это было уже проговорено, прожито и благополучно забыто — до настоящего момента. — Ну и пусть шантаж. Я же своего добилась. — Добилась, да. Ты частенько своего добиваешься. — Не всегда, как ты помнишь, — кому, как не тебе об этом знать… — Я понял. Пожалуй, мне стоит все же продвинуться… Я зря сюда пришел. Как и ты… А зачем ты-то сюда пришла? Зачем развернула эту машину своего кузена? Зачем притащилась в этот полный призраков и неприятных воспоминаний кретинский особняк? Что за надобность поволокла тебя из такого привычного тебе уюта и комфорта гостиницы в эту дыру? Надо было открывать карты — правда дороже гордости. — Потому что мне показалось, что я увидела на трассе тебя. Поэтому. Я не была уверена на сто процентов… Боги, я даже на два процента не была уверена… Но этот шанс я упустить не могла… Если это был ты — так близко — я не могла не попытаться с тобой повидаться. Хотя бы увидеть тебя — хоть мельком… И я пришла сюда — зная, что если это все же был ты — то и ты наверняка захочешь… Все же это место знаковое — для нас обоих. Здесь все начиналось… Расстояние между ними вдруг внезапно сократилось — ровно до одного вздоха, который Санса так и не успела сделать, прежде чем Сандор перехватил ее пересохший от долгого монолога рот своими губами. От него знакомо пахло сигаретами — и им самим. Недоставало чего-то неприятно привычного. В процессе Сансе пришло в голову — напрочь отсутствовал запах перегара, который в той или иной мере всегда зависал сам-третий между ними. Через секунду она забыла и об этом: пространство, события и движения схлопнулись в один плотный комок, как это порой бывает, когда болеешь гриппом и валяешься с высокой температурой — до почти тошнотворно насыщенной точки, вмещающей в себя все, что раньше было миром вокруг тебя. Теперь все, что ее окружало, сократилось до ощущения его дыхания, смешивающегося с ее собственным — а все, что кроме, перестало иметь какое-либо значение: растаяло как серый дым. Это было ее настоящее — а о грядущем она уже не задумывалась — и его сейчас не существовало. Будущее наступит потом, утром — а сейчас был только вечер — и длинная ночь впереди. Сандор оторвался от нее чтобы перевести дыхание, и на этот раз Санса сама притянула его к себе обняв ладонью за шею. — Погоди… Пташка, остановись, Иные тебя забери! Что дальше? Что мы будем делать дальше? — Ты любишь меня? Все еще? — Все еще — и всегда, видимо… Я думал, я излечился от тебя. Думал, что если перестану тебя видеть, то оно само пройдет — со временем… Но, похоже, я еще сильнее влип… от этой разлуки я хочу тебя еще больше — а я и не думал, что такое вообще возможно… — Любишь меня — так люби. Дальше — только это. Только это имеет значение… Тогда он подхватил ее — как и раньше — словно она пёрышко в его руках — и понес к дому. Санса смотрела на его лицо, полное решимости и горечи — словно им предстояла не ночь любви, а, как минимум, похороны — и ей стало вдруг странно и смешно — словно это и не с ней происходило. На минуту она опять мысленно отстранилась и посмотрела на все это со стороны — и пожалела, что приехала сюда и что пошла на берег, и что играет с ним в эти игры — опять. Но когда Сандор, выйдя из этого, периодически наползавшего на него теперь оцепенения, поймал ее взгляд и, истолковав его превратно, опять потянулся к ней за поцелуем, на минуту остановившись возле кипарисовой рощи, все Сансины сомнения и страхи тут же куда-то улетучились. Они все же добрались до дома, и Сандор даже умудрился захлопнуть за собой дверь. Санса нервно отметила про себя: «Так есть шанс, что коты не заберутся» — И куда теперь? Она улыбнулась, прижавшись щекой к его плечу: — От щедрот нам осталась кровать. Угадай, чья? Сандор едва слышно застонал: — Не может этого быть! Из всего треклятого дома — из всех служебных и детских коек — нам должно было перепасть ложе этой адской суки? Скажи, что шутишь… — Жизнь так шутит. Это единственный наш шанс… — Тогда выбора нет… Хотя по мне, так лучше уж песок в заднице… Вернемся на пляж? Санса помотала головой и уткнулась носом в его рубашку. На улице было уж очень прохладно, хотя сад так и тонул в благоухании акаций и дальнего жасмина. Он отнес ее наверх и так же, не спуская с рук, ногой приоткрыл дверь. — Ну, и что у нас тут? — Видишь, постель, — Санса хихикнула —Даже матрас есть. Вот только я забыла — на нем целлофан, плотный такой. Надо сходит на кухню — может, там есть нож? Ну, хоть один… Сандор осторожно опустил ее на пол и, подойдя к уродской золоченой раме кровати, как-то подцепив центр целлофана, за один присест разодрал его — словно молнию расстегнул — и сдвинул оставшиеся лохмотья к бокам матраса, подхватив упавшие на пол подушку и плед. — Ну вот, все. Теперь я могу уложить тебя спать и с чистой совестью отбыть. — Совесть тебе теперь никогда не отмыть, Сандор Клиган. Даже не пытайся. И насчет спать — уже проходили это. Ничем хорошим не кончается — ты же знаешь… — Знаю. За это и люблю. — Только за это? — Санса воинственно задрала подбородок. — Не помню. Почти уже забыл. — Видимо, очень старался. Вспоминай — а то времени всегда мало. Он, прищурившись, поглядел на нее. Санса почти уже не различала его лица — так темно было в комнате. — Время не имеет значения. Когда мы вместе — оно останавливается. Ты помнишь? Ты чувствуешь это, Пташка? Все, как раньше… — Да. Да, я чувствую… На самом деле, она помнила одно — в голове отчаянно стучали слова, когда-то брошенные старухой Оленной: «Когда оно настоящее — времени всегда мало». Санса уже не понимала, насколько и что настоящее, но выяснять это вопрос ей сейчас не хотелось. Проще было думать, как он — что все было, как раньше. Она было начала стягивать с себя майку, но Сандор остановил ее: — Постой. Не торопись. Я сам. На этот раз — никакой спешки. Хочется выпить эту ночь до конца. И не залпом — по капле. — Как хочешь. Он попытался стащить с нее дурацкую тряпку медленно — но майки мира были так устроены: ты их либо снимаешь — либо нет. Санса покорно вытянула вверх руки — воротник зацепился за ее подбородок и щелкнул по носу. Она сдержала смешок — это было неуместно. Сандор провел ладонью по ее плечу, спускаясь вниз, к запястью. — Ты стала еще красивее. Еще совершеннее. Взрослее. Носишь настоящее белье… Он притянул ее к себе — еще ближе — другой рукой гладя спину и добираясь до застежки лифчика. — А раньше какое было — игрушечное? — Раньше не всегда и было, насколько я помню… Лифчик тоже был снят — когда, наконец, терпение Сандора явно начало иссякать, и, явно позабыв все свои планы о том, что каждую минуту нужно выпить до капли, он подхватил ее и почти что бросил на холодную ткань матраса, по пути разоблачаясь сам. Дальше все вещи были стянуты в мгновение ока и разбросаны по комнате, где придется. Они снова были безо всяких барьеров — такими, какие есть. Санса приоткрыла глаза, и в темноте Сандор показался ей еще массивнее, еще больше, чем она помнила — словно сама ночь склонялась над ней, желая поглотить ее всю целиком — без остатка. Она хотела было что-то сказать, но он закрыл ей рот поцелуем — еще более ненасытным, чем те, которыми они обменялись на берегу — а потом уже и говорить было излишне. Она запамятовала, как это — когда оба их тела сливались в одно в едином порыве, двигаясь к одной лишь цели — к торжеству жизни над уходящим временем, над тленом, над забвением… За секунду до того, как соединиться с ней, Сандор вдруг замер, и Санса почувствовала, что он внимательно смотрит на нее: — Послушай, Пташка… — Что? — она прикусила губу от невыносимости ожидания и уже зная, что он собирается спросить, и не понимая, что ей на это ответить. Ее цикл должен был начаться на следующей неделе — а пить таблетки она давно перестала. Представить, что это недоразумение может привести к надобности остановится именно на этой точке, она даже не стала пытаться. Это было слишком жестоко… Но он не стал продолжать разговор, словно на секунду задумался и принял какое-то мучительное для себя решение — и просто вошел в нее — все вопросы отпали сами собой. Какая разница, когда у нее цикл? Всё это — и то, что могло произойти от их беспечности — стало каким-то само собой разумеющимся. Санса потеряла счет всем взлётам и падениям — восхитительным и обжигающим после долгой невыносимой разлуки, что, казалось, растянулась на бесконечно долгое, чье-то чужое бессмысленное существование. Они засыпали на минуты, чтобы вновь, почти в отчаянии, бросаться на поиски друг друга и, соединившись, успокаиваться на короткое время. Потом, когда небо в приоткрытом окне начало сереть, и она опять начала различать знакомые, до боли выученные, словно выжженные где-то у нее внутри клеймом, черты лица, Санса приподнялась на локте (подушка оказалась под головой у Сандора, а она, как всегда, у него на плече) и уставилась на своего утомленного любовника. — Что ты смотришь? Не узнаешь? — Узнаю. Я тебя с закрытыми глазами узнаю. Сандор усмехнулся: — Ну, это не трудно. Достаточно провести рукой по лицу — и дело сделано. — И без рук. — Как это? — Не знаю. По дыханию. По запаху. — Полупташка-полуволчица? — Больше уже волчица, чем Пташка. — Это тебе так кажется. Я тебе уже как-то говорил — это для других ты волчица. А для меня — всегда Пташка, — он провел рукой по ее отросшим кудрям, легко и почти небрежно. — Ты стала совсем собой. — А раньше я кем была? — Да кем угодно. Тебе нравилось прятаться под масками — и не могу тебя в этом упрекнуть. Тогда было все иначе. — Это сейчас — иначе. — Сейчас — как надо. Правильно, целостно.  — Возможно… — Санса улеглась обратно, прижавшись щекой к его груди.— Но ты, конечно… — Опять тебя тянет на живописание? — Вот уж нет. Эта твоя борода дурацкая… У меня теперь все лицо — и не только оно — расцарапано. Сандор опустил голову, пытаясь поймать ее взгляд и понять — шутит Санса или нет. — Ну, извини. Знал бы — побрился. Я же не провидец… Могу побриться сейчас, коли тебе приспичило, и мой вид тебе не нравится. Санса улыбнулась: — Я не сказала: не нравится. Я сказала — дурацкая. И никуда я тебя не пущу. — Я и сам себя не пущу. Не хочу от тебя отрываться. Никогда больше, слышишь? Теперь была ее очередь искать его взгляд. Внутри все заныло — но не от излишеств, а от ощущения какого-то собственного сиротства и обреченности момента. Она так ждала этих слов. Ждала все время, с того августа, когда судьба свела их вместе, и буквально до последней недели. Ну почему все в мире происходит так несвоевременно? На глаза почти навернулись слезы. — Ну вот, а говорила — больше не плачешь. Вот она — моя девочка — с вечно хлюпающим носом… — Перестань. Я вовсе не плачу. — И не надо. Чего уж теперь? Хочешь в колледж — поеду за тобой. Ну, или на север. Я даже готов тащиться в эти твои Ключи и наниматься привратником к твоей тетке. Хотя, очень надеюсь, что делать этого не придется… — Не придется. Горный воздух не идет мне на пользу. — Вот и я так думаю. Может, обоснуемся здесь? Санса взглянула на него с недоумением: — Что, в этом доме? — Боги, нет! Это тоже самое, что спать в могиле. Продадим этого монстра. Я могу дать добро нотариусу на то, чтобы пустить в дело это мое родовое гнездо — то, что досталось мне от Григора. Соорудим что-нибудь на общие деньги — что-нибудь новое. Как тебе? — Я подумаю. Не сейчас только. Потом. — Потом, так потом. Но ты помни — я хочу быть с тобой. Всегда. Если ты этого хочешь, конечно. Санса потянулась, устраиваясь поудобнее. Сандор с беспокойством покосился на нее и, по привычке, вытащил руку из-под головы и обнял ее за плечи. — Да ты вся холодная! Я и забыл, какая ты мерзлячка, Пташка. Погоди, там было какое-то одеяло… Он нащупал в изножье плед Джона и накинул на нее. Санса тем временем повернулась на бок — от набегающих то и дело слез ее клонило в сон. Сандор обнял ее сзади: одна рука под ее головой, другая — на груди. Как раньше. Как всегда… Уже засыпая, Санса прошептала ему: — Я запомню это. То, что ты сказал. — Хорошо. Спи. Они оба задремали почти одновременно, а рассвет тихо поднимался над морем, заглядывая в выстывающую хозяйскую спальню.

В похмелье, я мелью на дальнем молу Молюсь тобой, милый странник. Сижу по-турецки на грязном полу Оправленной в изморозь ранью Уже не твоя. Ты простишь? Ты простил… Я даже не помню, была ли… Нас ветер далекий из крыл упустил И в разные выбросил дали. Ты верен — как остов холодной скалы Что пламенем рад захлебнуться… Я — море коварное, бью корабли Не в силах ни жить, ни проснуться И тысячи гладят неназванных рук Мою полустертую память Ты с мола ушел. Замыкается круг. Не нами, не нами, не нами… Лишь только во сне, как бывало, я льну Луною в твое поднебесье Когда-нибудь все, что украла, верну, И с уст твоих птицей — воскресну.

3. Когда Санса проснулась, было раннее утро. Солнце заглядывало в окно низкими еще лучами, где-то в акациях заливались поздние птицы. Она замерзла — маленький пледик не спасал от ветерка, что весело трепал обрывки целлофана от матраса и ее куртку, брошенную на кресле у окна. Она осторожно села на скользкой ткани, стараясь не скрипеть кроватью. Сандор спал — по своей привычке, на спине — ровно в той позе, в которой она его нарисовала. Санса отвернулась — еще пара минут, и ее решимость сдует этот самый весенний майский ветерок — и она вернется на излюбленное свое — только ей, возможно, принадлежавшее место: щекой на ключицу, носом уткнувшись ему в шею, за ухо, в пряди волнистых отросших волос. Вместо этого она тихонько встала, как могла бесшумно собрала свои вещи, раскиданные по комнате. Это было слишком просто — тряпок было немного. Она делала все механически, на автомате приговаривая себе — «Сделаю, как хотела и как решила. Ничего не изменилось» Понимала —изменилось — но в чем-то и нет. Прошлого не сотрешь — оно было и продолжает висеть. Не сегодня-завтра оно о себе напомнит — и тогда будет еще больнее, обиднее, тупее. Лучше так — на последней ноте, чем в зловещей тишине, что повиснет после: когда им обоим придется отвечать на тысячи возникающих вопросов. Вытащила из кармашка рюкзака то, что собиралась выбросить в море — вот только не удалось — не успела. Положила на то место, откуда поднялась пятью минутами раньше. Белая узорная ткань матраса еще хранила ее тепло. Но это ненадолго. Санса огляделась в поисках бумаги — стоило оставить ему пару строчек. Хотя бы с благодарностью за эту ночь. Бумаги, меж тем, нигде не было видно. Можно было покопаться в рюкзаке — там, наверняка, что-нибудь бы нашлось, но Санса, не желая шуметь, решила напоследок проверить ящик стола. Там, и вправду, обнаружился листок — она вытащила его на ощупь и подошла к окну, чтобы взглянуть, что же она нашла, и уже протянула руку к кармашку рюкзака, где лежала ручка, как вдруг привычный холодок пробежал по спине. То, что она держала в руках, было письмом. Адресованным ей. Прелестная моя вдова, уверен, что ты, по своему любопытству, залезешь, все же, в единственный ящик единственного стола, оставшегося в полученном тобой доме. Если нет — ну что же — значит, не судьба, и карты лягут на сей раз лицом к тебе. Мне жаль развеивать эту твою уверенность в моей безвременной кончине, подобно тому, как ты, вероятно, развеяла прах того бедняги, что невольно занял мое место. Прости меня за это. Но трагическая гибель никогда не входила в мои планы, хотя оказия, должен заметить, подвернулась очень кстати. Все сыграли идеально — а уж вы с любезным Клиганом заслуживаете особой награды — за правдоподобность и искренность в своём неистребимом желании меня уничтожить. Я все могу простить — но, увы, мой мозг так устроен, что я ничего не забываю. Поэтому скажу тебе так: развлекайся, как и с кем можешь — особенно ты меня радуешь, заигрывая с беднягой Зябликом Арреном — вот уж воистину золотая партия. Это брак я с радостью и отеческой рукой благословлю с того света, где я, согласно твоему и общественному мнению, должен пребывать. Но — и это уже не совет, а предупреждение — если я узнаю (а я узнаю непременно, тут уж можешь не сомневаться), что ты опять начала скакать и изображать брачные весенние игры с этим ублюдочным Псом — я даже из мест приятных, но отдаленных, смогу устроить вам такую жизнь, что и тебе, и ему эта миленькая осенняя эпопея покажется только детской игрой. А родственников у тебя масса — включая всех братишек, сестричек, новорожденных кузин и так далее — листа не хватит перечислять. Так что, решай сама, что тебе дороже: свобода, спокойствие и здравствующая родня — или один выродок, который, на мой взгляд уже и так зажился на свете. С радостью махнул бы его на его могучего братца, но увы — мертвых воскрешать было бы весьма опрометчиво. Если ты случайно — только это я могу допустить, зная твою сообразительность и логический склад ума — решишь податься в сторону вышеупомянутого субъекта, не забудь, что я вполне могу и предъявить на тебя свои права, а не только бросаться подачками вроде домика на море. По законам той страны, где я сейчас проживаю, нашего брака еще никто не отменял, а вот ты, моя дорогая, отлично подпадаешь под категорию «неверной супруги», и один Неведомый знает, что с тобой сделают, если я довезу тебя сюда — а ведь это не так сложно провернуть. Никакие столичные ищейки — или твой незадачливый кавалер — тебя не спасут. Так что взвешивай, расценивай, решай — а лучше, послушайся дядюшку-музыканта — голубая кровь ошибается редко — и брось все это дело. У тебя впереди вся жизнь — бери ее! Весь мир перед тобой — я лишь тень, что смотрит из угла. Но я редко сплю, и мало что проходит мимо моих глаз, а у меня их тысячи. Просто помни об этом, когда будешь выбирать себе очередного штатного любовника. Замираю в низком поклоне и с ностальгией вспоминаю о твоих вновь обретённых отрастающих рыжих кудрях. С любовью Б. Санса с ненавистью скомкала мерзкое письмо. Первым побуждением было его порвать, сжечь или что-то подобное, но она пересилила себя: пусть останется — уликой. И потом, это никак не меняло ее планов на будущее: выбор был сделан, и теперь только оставалось ему следовать. После всего, что она прочла, писать последние строки ей больше не хотелось: хватит на сегодня эпистолярного жанра. Вместо этого, она, порывшись в кармане, где лежала ручка, извлекла еще один предмет и положила его рядом с первым — на уже холодную гладь ткани. Сандор — боги, когда она его еще увидит — чуть шевельнулся во сне, нахмурив брови: спаленную и здоровую, от рисунка которой — как и от всего остального в нем — захватывало дух. Когда-то — после их первой ночи, она подумала, что за все это — его ресницы, брови, профиль — она бы продала душу. Вот так и выходит. Души у нее уже нет. Санса взяла с кресла свой рюкзачок и куртку и выскользнула из комнаты. Едва слышно спустилась по лестнице, забежала в туалет и вышла на террасу. Вдохнула поглубже — задержать момент, уберечь решимость, удержаться… Вокруг, как и вчера, все благоухало акацией — еще сильнее, еще более дурманяще. На солнце дремал вчерашний кот — видимо, зашел в не затворённую с вечера калитку. Санса не стала его тревожить — что ей за дело? Вероятно, у Сандора хватит сообразительности захлопнуть дверь. Ключ остался у нее. Если даже он не закроет дом — или отставит там включенный газ и горящую свечку — невелика потеря. Сжигать мосты — так по- крупному. Она бы и сама сожгла этот притон призраков — но, к несчастью наверху спал человек, ради которого стоило — если бы ей хотелось — жить. А он не любит огня. Теперь все старые долги были уплачены — а новый так и останется в подвешенном состоянии — до поры до времени. Санса вышла за калитку и набрала кузену. Тот ответил незамедлительно и сообщил, что уже в машине и выезжает. Санса сказала, что будет ждать его на том же месте, где он ее вчера оставил: между рукавами выезда и съезда с трассы. Бросив последний взгляд на дом и на единственное открытое окно, она двинулась вперед. Теперь уже оглядываться было не в масть. Перед ней хитроумно петляли новые дороги — оставалось лишь выбрать, щеки приятно холодил ветерок, а позади осталось все то, что привязывало ее к этой жизни и к желанию ее познать. Освободиться от всего этого — как умереть. Отрешиться от всего — и стать свободной. У нее запиликал телефон: неужели Джон задерживается? Нет, на связи была тетка. Санса пожала плечами и ответила. Через минуту разговор был закончен. Что ж — теперь у нее был один только путь, еще не до конца подтверждённый, но уже намеченный. И за эту ночь она заплатила — как всегда жизнью. Ей стоило спешить: так она сможет успеть на похороны Аррена. Тётя сказала, что он мирно ушел во сне: впал в кому, и врачи посчитали, что шансов и сил из нее выйти у бедняги нет. Хотелось плакать — но внутри все давно высохло. Со рыданиями было покончено навсегда. Столичные художницы не плачут. Стальные волчицы — тем более. Они только бегут вперед, оставляя за собой города, леса и моря. Единственный спутник этого бега — ветер: тот, что смахнет навернувшиеся от быстрой гонки слезы и растреплет рыжую шерсть, и сам же ее причешет, поменяв направление. А когда станет вдруг так тошно, что захочется выть о брошенном позади, заполнит уши шумом далеких деревьев, хлестнёт по лицу запахом незнакомых стран и сладким предвкушением мести-охоты и тихо, едва различимо, на грани разрыва струны — только волчьим ушам и поймать — пропоет песню о том, что еще лежит впереди — неизведанным— за темным поворотом.

Ты моя — и моею будешь всегда. Хоть, наверное, не вернешься сюда вовек. Так далёко ты. Ну и что тебе за беда? Я, пожалуй, давно уже не человек. Так далёко ты. Все же здесь ты, мой свет, Ты здесь. Вот твой след незаметный- пером из крыла В пыли. От ресниц твоих — бабочек нежная занавесь По холодной стене ускользнет От моих молитв Так беззвучно без пенья, и все же Звенит слезой, То ли ветром по крыше, ручьем вдалеке Твой глас Я стою у двери. А дорога иной стезей Вдаль тебя унесла От моих ненасытных глаз. Я молчу в темноту. Отражений в пустом окне Нет в помине. Все тени слились и с огнем ушли. Помолчи же и ты — так далёко ты — обо мне, Хоть на миг покаяния верностью ниспошли.

4. Сандор. Он проснулся от того, что где-то далеко звенел колокольчик. Не понимая, что это, Сандор вскочил с кровати и тут же задался себе вопросом: а где, собственно, он находился? Комната была ему смутно знакома — она даже частенько снилась ему в предутренних кошмарах. Слегка опустевшая, обшарпанная, но сомнений не было — это было логово Серсеи Ланнистер, а сам он был на море, в хреновой Закатной Гавани. Про мысли о закате он тут же вспомнил почти все — кое-что выпадало из памяти, как после приличного перепоя. Он огляделся — а где же его неиссякаемый колодец дури — Пташка? Опять нырнула в душ — или пошла искупаться в ледяном море — остыть после бурной ночи? Одежды ее не было и следа, ну, видимо, было зачем выйти. Сандору и голову не пришло беспокоиться — после вчерашнего он, с некоторой робостью ждавший ее первых слов, когда они наконец смогли остановиться и перевести дух, убедился, что она все та же прежняя Пташка — может, чуть более уклончивая и задумчивая. Но это все сотрется и излечится временем — на этот раз оно на его стороне. Больших доказательств ее любви и прощения было трудно требовать — а ведь он даже не извинился перед ней за треклятое письмо и весь этот бред с недоведенной до ума поездкой в Серебряные эти Ключи, Иные бы их забрали! Сейчас об этом думать не хотелось — слишком спокойно у него было на душе — редкий случай в жизни Пса. Означало ли это, что пора было вновь возрождать к жизни беднягу Сандора? Он полагал, что выбора у него нет — Пса, вместе с бородой, стоило отправить в небытие. Кстати, о бороде — мотоцикл он оставил в кустах, чуть дальше дома Серсеи — нынешнего Пташкиного владения. Стоило его забрать, завести на участок и вытащить оттуда хотя бы часть барахла. Бритва, к примеру, ему бы очень пригодилась. А потом — когда он выяснит, куда же все-таки подевалась его рыжая хозяйка — надо было доехать — возможно, вместе — до старикана в винной лавке и, наконец, вернуть ему его заслуженную «малютку». Для выполнения всех этих далеко идущих планов хорошо было бы понять, где его штаны. Те отыскались на полу, под окном. А вот с рубашкой было сложнее — видно ее нигде не было. Сандор перевернул всю постель — если бы там было еще, что переворачивать! Рубашка, как выяснилось, завалилась за целлофан, что он вчера разодрал, с той стороны, где лежала Пташка. А на ее месте — казалось, что дурацкий Серсеин матрас еще хранит форму ее тела — обнаружились два маленьких предмета — не их ли звон он принял во сне за колокольчик? Сандор натянул рубашку, все еще не понимая, зачем Пташке понадобилось снимать с себя кольца, да еще и разбрасывать их по кровати. Насколько он помнил, побрякушки чаще всего оставались на ее тонких пальцах даже ночью — иногда она даже случайно царапала его этими своими фигурными железяками. Он, наконец, справился с пуговицами, откинул жиденький плед в сторону и взял одно из колец в руку, чтобы получше разглядеть фитюльку — иной раз зрение начинало давать сбой. Это был гладкий ободок, казавшийся большеватым для лапок Пташки. На внутренней стороне шла какая-то гравировка. Кольцо показалось Сандору уже виденным прежде — только где и когда, он не мог припомнить — вместо этого память подсовывала ему эпизод, как он вручал Пташке в аэропорту свой убогий подарок. Последняя ее радость перед расставанием — конфеткой перед гильотиной… Последняя радость — его постепенно начало затапливать холодной волной понимания того, что именно произошло и почему он нашел на матрасе эти бирюльки. Сжав в кулаке первое колечко, он потянулся за вторым — пальцы казались чужими, а в глазах вдруг на секунду потемнело — давление, что ли, скачет? На ладонь лег серебристый ободок — такой простенький, почти до неприличия. В середине был не огранённый, неправильной формы, похожий на каплю камень (он вспомнил его название — аквамарин), а над ним — росчерком — силуэт летящей птицы. Вот и все. Размышлять на тему не приходилось. Все было и так предельно ясно — Пташка попросту улетела. Больше не окольцованная — никем. Видимо, ей все это просто надоело. Сандору тут же стало понятно происхождение второго кольца — это был венчальный символ треклятого Бейлиша — напоминанием о браке, в который он не вступал. Что же — она выбрала свободу. От Бейлиша, от обязательств. От него. Это не было странно — более того — вполне предсказуемо. Но зачем же тогда была нужна вся эта драма с встречей на закате? Эти терзания на берегу, и то, что последовало потом… От воспоминаний от прошлой, только что ушедшей в небытие ночи, обо всем том, что они вместе проделали, как именно все это было, о том, что он ей наговорил, Сандору стало так невыносимо тошно и стыдно. Не было на земле большего дурня, чем кобель, что, радостно звеня цепями бежит к хозяину, который как раз собрался его усыпить. После полугода всего этого невыносимого бреда и пьянства и последующего тяжелого выхождения из запоя, всех этих ночных терзаний, хныканья на замызганную фотографию в ненавистный час волка, бессмысленного отбытия из Лебяжьего Залива в это забытое богом место — ради кретинского обещания, данного старому дурню в винной лавчонке, и не менее кретинских надежд, достойных прыщавого юнца в период пубертата, он, очертя голову, бросился в эту новую сценку, разыгранную девчонкой на берегу — а она всего лишь решила с ним попрощаться — перед окончательным разрывом! Очень хитроумным, достойным ее не сдохшего супруга способом — ночью любви и кучей приятных словечек, что у него хватило ума ей наговорить! Теперь, небось, она смеется — и у нее будет, что вспомнить! Он с ужасом осознал, что всю эту треклятую восхитительную ночь — боги знают, сколько раз он ее трахнул — они не предохранялись. У него были отличные шансы стать отцом — а у его ребенка — родиться и прожить под чужой фамилией всю свою жизнь. Как было у Ланнистеров. И у Таргариенов. Будь они все прокляты — эти мерзкие выродки аристократической помойки — и Баратеоны, и Ланнистеры, Таргариены… и Старки…

Словно странники в ночи Мы по улице прошли И расстались навсегда Словно странники в ночи В чем был смысл этих встреч Я не знаю хоть убей — Мы расстались навсегда Возле желтых фонарей И пошли своим путем словно странники в ночи Не жалея ни о чем словно странники в ночи Но я верю мы умрем Чтобы встретится опять И по улице пройти И друг друга не узнать И пойти своим путем словно странники в ночи Не жалея ни о чем словно странники в ночи.

Nautilus Pompilius. Странники в ночи

5. Пес Он с ненавистью выкинул две железяки в открытое окно и, поднявшись, побрел к выходу. Ночь закончилась, наступило утро — а вместе с ним и прозрение. Никакой любви, никакого освобождения. Никакого Сандора. Сандора отлично усыпили, приласкав нежной рукой. По земле теперь оставалось тащиться только Псу — цепей у него больше не было, было не за что держаться, не на что выть. Он спустился вниз, пнул кота, пригревшегося на солнце — можно подумать, кто-то давал вшивой твари такое право! Париям не полагается нежиться на терраске у аристократии — для них есть более подходящие места. Помойки, сортиры — кстати, не мешало бы отлить — что он и сделал, не отходя от дома — какая, собственно, разница? Винные лавки, пустыри с мусором. Туда он направится, вот именно. Клиган ударом ноги открыл калитку и, выйдя на освещенную солнцем дорогу, поморщился — начинала болеть голова. Пес никогда не любил солнца. Надо было отсюда валить. Опять запиликали-зазвенели колокольчики — или это его цепи у него в голове звенят — порвавшись? Нет, это был телефон, валяющийся без дела в кармане куртки. Пес вытащил треклятый аппарат и чуть было не хватил его о камень у дороги. Остановила только одна мысль — а вдруг это она? Может, все это какое-то чудовищное недоразумение, может, она сейчас, щебеча в идиотскую трубку на другом конце связи, все ему разъяснит, и пройдет голова, и не надо будет опять учиться ненавидеть весь мир и ее — прежде всего ее — это так хреново у него выходит! Но нет — номер был незнакомый и еще более незнакомым показался ему мужской голос в трубке: — Сандор? Сандор Клиган? Чем-то знакомым отозвалось это обращение в гудящей, словно с похмелья, голове Пса. — Да, это я. А вы кто? — А я дядя Сансы Старк. Таргариен. — Ага. Седовласый музыкант? Что вам теперь от меня угодно, сударь? — Хочу предложить вам сделку. Честную, на этот раз. — На этот раз? — Пес хмыкнул, — Ну, после такого начала я даже вас выслушаю. Валяйте. — Видите ли, Санса поступила в столичный колледж, а мне, по некоторым причинам очень не хочется, чтобы она там училась. И я подумал — может, вы все еще заинтересованы в том… Ну, чтобы сопровождать ее. — Сопровождать? Куда это? В Пекло, что ли? — Пока я не сказал для вас ничего обидного, так что незачем так кипятиться. Сопровождать по жизни. — Вы хотите подкинуть мне вашу шлюшку-племянницу, чтобы я на ней женился и сделал ее честной женщиной — а заодно и избавил от тлетворного влияния столицы — а ну как вытворит чего похуже, чем запрыгивать в постель с Псом и опозорит не только себя, но и вас? Надо полагать, что жить я с ней должен подальше и потише и побыстрее ее обрюхатить, чтобы не рыпалась куда не надо. Вы, может, еще и приплатите мне — в качестве приданого? Рейегар на том конце замялся, промолчав с полминуты. Потом неохотно процедил: — В общих словах — да. Все именно так. Я думал — приплачивать вам не придется, коль скоро вы ее любите — но, если нужно, я, конечно, дам за ней все, что полагается приличной девушке ее круга. Дом, машина, счет в банке — возможная работа для вас. — Очень заманчиво. Но вынужден отказаться. Меня это не интересует. — Позвольте спросить — почему? — Потому что я больше не цепной Пес. Я завязал. И с цепями, и с хозяевами, тем более с хозяйками. Я больше не продаюсь. Если бы мне приспичило — я бы выбрал Серсею Ланнистер — она в постели лучше, чем ваша племяшка. Но пока предпочитаю остаться сам с собой — один. Целее буду. — Понятно. Обсуждать ваш тон мне кажется неуместным — но все же, последний вопрос — а как же ваши чувства? Те самые, про которые мне так упорно говорила моя супруга? И сама Санса тоже. С ними вы тоже завязали? — С ними — в особенности. Пташка здесь больше не живет — она свободна. Как и я. Прощайте. Он сунул в карман телефон и, добравшись, наконец, до мотоцикла, завел старушку Харлей — вот уж повернее всяких там пташек будет. Закурил, да так, зажав в зубах сигарету, и рванул прочь от треклятого мавзолея всех придушенных чувств этого мира. За пять минут он добрался до винной лавки и постучал по косяку носком ботинка. Хозяин, попыхивая трубкой и отдуваясь, как бегемот — вот уж кто не меняется — вышел на порог. Он бросил мрачный взгляд на Клигана, нежный — на свою вновь обретенную «малютку» и пробубнил: — Исцарапал и запылил моего коня. Девчонку тоже потерял, но зато приобрёл идиотскую бороду, которая идёт тебе, как корове седло. — И тебе привет, старик! — Отгони байк на задний двор, да заходи. — Лады. Он зашел к виноделу через чёрный ход — в ту самую комнатушку, где когда-то девчонка, изрыдавшись, заснула за швейной машинкой. — Приехал, значит? Ну не осёл ли? Делать тебе нечего, что ли? — Я привык отдавать долги, дед. — Рыцарствующий осёл, еще хуже. Ну, отдал и хорошо. Теперь твоя совесть чиста, а дорога — свободна. А куда ты девочку дел, рыцарь? — Улетела. В теплые края. Туда, где на деревьях растут золотые булки, любопытный ты наш. — Неудивительно. Будь я на ее месте, я был тоже от тебя улетел. И даже не к золотым булкам. А просто подальше от мглы и поближе к свету. — Чего? — А ничего. Для такого сопляка и алкаша у тебя слишком уж густая, грозная тень. Холодно, поди, в ней. — Этого я не знаю. — Да ты вообще, как я посмотрю, ничего не знаешь. Куда потащишься теперь, хоть знаешь? — Нет. — Вот то-то и оно. Если хочешь, могу дать тебе работу. У меня виноградники загибаются, а сам я уже не очень. Там такой здоровяк, как ты, пригодился бы. Но есть одно условие. — Какое еще? — Увижу, что ты пьешь — вышвырну. Как собаку. Не нужны мне киряющие работники на винограднике. Не солидно. — Нет базара. Я и так в завязке. — Мое дело предупредить. Значит, по рукам? — Да. Я не буду пить, если ты не будешь заставлять меня читать стихи. Или слушать их. — Лучше бы ты молчал совсем, если сказать нечего. Лопатой, я надеюсь, ты работаешь лучше, чем языком. И топором тоже. — Считай, что я сам- топор. — Ну ладно, человек-топор. Жить можешь у меня, если хочешь — дом большой. Да не этот. Тот, что возле посадок. — старик глянул на него выцветшими глазами и откашлявшись, фыркнул: — А пока помой-ка ты мотоцикл, рыцарь печальных дорог. Очень уж измазал его. — У меня путь был долгий, дед. Но помою, если скажешь, где воды набрать. — Вода во дворе. И тряпки тоже — под раковиной возле крыльца. А насчет долгого пути — я вообще не уверен, что оно того стоило. Пес уже ушел на задний двор, но воротился и переспросил: — Не понял. Что стоило? Умыкать девицу? Точно теперь знаю — нет. — Да не девицу, экий ты все же ишак! Путь. Девица-то стоила — да где она теперь? Да и сам-то ты — хуже только стал. Путь твой получился себе дороже. — Дед, я путь не выбирал. — А стоило бы. Давно пора начать. А пока начинай мыть. Все люди должны работать. Или пути не те выбираются… Старик, не глядя на него, ушел к себе в лавку — там как раз хлопнула дверь, а Пес, вздыхая и стаскивая с себя зачем-то напяленную на дороге куртку, потащился на задний двор, к Харлею. Хорошо, что солнце тут светило только чуток — освещая угол сараюшки. От чересчур яркого света у него слезились глаза — а если долго таращиться на солнце, можно и вообще их сжечь! Вот потеха — обожженный слепой урод! Лучше все же тень — привычнее и надежнее. Он подтащил мотоцикл ближе к дому — в прохладный сумрак и принялся за работу.

Конец одиннадцатой части