Не надо отпевать меня, любить. нести Надрывно. Я теперь хожу сама Тебе бы слиться, спиться, справиться, спасти Терзаясь, вешаясь, сходя с ума С путей накатанных и ненавистных: Еда, поллюция, рассвет, мигрень Я мотылёк над лампой. Я не приз твой, Сгорю, как хочется, воронкой- в тень И в темя тебе, ангел, обоснуем Вот жизнь, вот койка, вот — дверной проем За ним, как раньше: осень ты — тебе весну я Всегда не вместе и опять вдвоем Утонем в темени, взлетаем в белом под простынью сырой в рассвет Ловлю строфу, с тобой я стала смелой Я пела, пепел превращая в свет.
1. Санса Она доехала до усадьбы, но идти туда Сансе совершенно не хотелось. Везде зависали эти окаянные воспоминания. А делать ей было совершенно нечего: как в этом треклятом доме, так и вообще в этом городишке. Скорее бы уж были готовы бумаги! Джон так и не позвонил. Значит, надо было достучаться до него самой и, возможно, заставить его приехать и заняться всей этой мурой самолично. Толку все равно, конечно, было мало — подписывать сам договор о купле-продаже придется ей. Но, возможно, легче было уехать домой сейчас и вернуться через две недели, или когда там выйдет, уже на самолете. Это имело смысл — уж лучше так, чем торчать тут и каждый день встречаться с этим ублюдком. В этой дыре куда ни иди, а все равно придется тащиться мимо его мерзкой лавчонки. Она зашла в дом, умылась и заскочила в туалет. Потом решила, что ей надо переодеться после всей этой гнусности — а те вещи, в которых она была вчера, сжечь. Кинув грязные тряпки в угол, Санса прошла в душ и проторчала там с полчаса под прохладной водой — ее то бросало в дрожь, то, напротив, становилось слишком жарко. Вода не помогала, настроение только ухудшилось. Чем более остервенело Санса намыливала до сих пор горевшую от чужих прикосновений кожу, тем более грязной чувствовала себя внутри. Наконец ей пришла в голову отличная мысль — не будет она тут сидеть! Сейчас переоденется и поедет в город, там позавтракает, как человек: теплыми булочками, беконом и нормально сваренным кофе, а не этим растворимым пойлом. Нечего зализывать себе раны — да и нет никаких ран. Как говорила циничная Ним: лишь бы не порвалось. А с этим было все в порядке. В чем-в чем, а в габаритах, странным образом, они с этим уродом всегда совпадали. Это, впрочем, не имело значения. Закрытая книга, прочитанная история со смутным началом и бездарным концом. Хорошо, когда книги можно читать с последней страницы — тогда сразу поймешь, что и начинать не стоит. Этот том можно было сжечь в камине, как мусор. Мусор и есть. Санса натянула на себя чистое белье, джинсы и демократичную белую майку. И так будет хорошо. Не на свидание же! По уму, надо было надеть юбку —в штанах было неудобно, особенно сидеть, но, как обычно, когда Санса ехала сюда, ей в голову не пришло, что могут возникнуть такого рода проблемы. Мерзкий Клиган! И чтобы у него еще год не стояло! Санса почти пожалела, что она не больна одной из тех болезней, о которых периодически шушукались Змейки: зато бы и его заразила! Хоть бы молочница была — чесаться тоже не сахар, особенно когда вынужден торчать на людях… Но нет — к этой поездке Санса бессознательно привела себя в порядок: сходила в парикмахерскую и на депиляцию, избавилась от неприятностей вроде этого кандидоза, и даже обновила ассортимент нижнего белья! Спускаясь по лестнице вниз, Санса мрачно размышляла на тему: неужели же она искала этой встречи со своим бывшим? Не осознанно, но подспудно на что-то надеялась? На подобных мыслях Санса себя ни разу не ловила, но ее поступки говорили и выглядели чересчур подозрительно — как будто к первому свиданию готовилась. К первому долбаному изнасилованию! Санса вышла на улицу, закрыла дом и поспешила к машине, брошенной на дороге. Погода резко изменилась — слишком резко. Того и гляди, накроет ливнем. Она завела мотор и направила Импалу на трассу. По стеклу застучали крупные капли дождя — стоило поторопиться. Санса глянула в сторону моря — с востока явно шла гроза, над почти черным горизонтом сверкали первые далёкие молнии, отражаясь в свинцовой с неприятным желтым отливом воде. Ну, в кафе всегда можно и внутри посидеть. Все равно лучше, чем на этом тухлом берегу. Санса со злости гнала так, что не сразу заметила позади полицейскую машину, по-видимому, мигающую ей. Копы редко стояли на трассе — в основном, околачивались на всяких скверных городских пересечениях: там чаще нарушали. Санса старалась следовать правилам, за одним-единственным исключением — соблюдение лимитов скорости. Тут она ничего не могла с собой поделать — это было выше нее. Пару раз ее уже штрафовали в столице и один раз — в Ключах, у тетки, на выезде из аэропорта. Сейчас Санса надеялась на бумажку с вычетом баллов за нарушение и скромный штраф, не больше полтинника. Она, сбросив скорость до семидесяти пяти— ведь наверняка проблема в этом — ушла в правую полосу, внаглую пересекая за один раз все шоссе и направляясь к обочине. «Возможно, дело было и не в скорости», — мелькнуло у нее в голове — она забыла про ремень, чего с ней обычно никогда не случалось. Ближе к добавочной полосе ее почему-то неожиданно начало заносить. Санса, понимая, что она теряет управление, попыталась выровняться и резко притормозила. Машину закрутило и бросило на ограждения. Последнее, что она успела увидеть — море за бордюром — и идущую с востока полосу серебристого дождя. «Красивое сочетание цветов, такое отчаянное» — подумалось ей. Потом наползла тьма.В моем окне твоя мелькает тень Закат синеет, обметая день Углем и пеплом сотни сигарет Твоих явлений, песен и примет, Примеров, брошенных навскидку наобум Когда-то. Ты взялась за ум Придумала вселенную волков И пленников, свободных от оков Ты рисовала мелом на снегу Так смело пела ветром на бегу, Забыла, что зима пройдет, что мел Крошится от воды, что рыцарь смел Лишь в сказках. Ну, а мне лишь седина От белого и прошлая вина Рассветом в сны, как пламенем в лицо, Отпетым, неподеленным кольцом Я ночи не страшусь. Я вновь держу Дыхание твое. И на межу Веду тебя, потерянная суть Крылатая. Ты вздрогнешь. Как-нибудь Взлетишь, теряя перья. Вышина Тебя подхватит. Помни, не должна Мне ничего. Ты песня — я струна Натянутая тетивой окна.
2. Сандор. День не задался — с самого начала и по определению. Мало того, что не выспался, да еще от изменения погоды опять начало скакать давление и заболела голова. Сандор уныло посмотрел в окно — дождь — да как резко начался! Когда он шел на работу, поднялся ветер и, видимо, он-то и нагнал тучу с востока. Надо было сегодня остаться дома — после этих приключений с Пташкой и всей этой пакости, что произошла сегодня утром. А теперь стой тут и изображай любезного хозяина, когда от мигрени, раздирающей голову пополам, хочется выть или биться ей об этот самый прилавок. Может, тогда не будут так таращиться — как обычно? К этому Сандор давно привык — с такой-то рожей, да за прилавком — еще бы. Обычно в магазине дежурил мальчик из городских — молодой, но из прытких. Но сейчас у него были каникулы: школьник уехал в какой-то летний лагерь, не то жуков копать, не то мяч гонять. Вот и приходилось соответствовать. Сандор предпочёл бы сидеть на посадках и следить за обработкой ягод — там была вечная проблема сырости, плесени и всевозможных малоуничтожаемых грибков, что вполне способны были сожрать весь годовой урожай. Но нормальных кандидатур на роль продавца, особенно учитывая курортный сезон, просто не было — разве что Джейлу взять. Она была обходительна и любезна, и порой отлично (превосходя хозяина) его заменяла, но ее положение не давало девчонке работать в полную силу — то голова кружится, то тошнит — в общем, тоже не дело. Сандор искренне считал, что женщине в положении надо сидеть дома и отдыхать, подальше от всего, в особенности от мужей. Весь процесс будущего материнства для него был невообразимым, и потому оценивать реальную работоспособность беременной он не брался, а тяжесть того, что взваливала на себя Джейла, отдавал ей на откуп, полагая, что, наверное, у нее хватит мозгов не вредить себе и будущему младенцу. Впрочем, в ее способности здраво судить он тоже временами сомневался, глядя, как девчонка лезет на подоконник с тряпкой и аммиаком для протирания окна или носится, как тайфун, с каким-то тряпками, которые, по ее мнению, нужно было срочно постирать, заменить или выбросить — вроде пыльной клетчатой скатерки на той самой декоративной бочке, что так приглянулась фрикам из города. Джейла напоминала Сандору распушившуюся курицу, в которой проснулась неожиданная мания вить гнездо — везде, где угодно, из всего, что попадется под клюв. Это очень утомляло. Вообще, рыжая дочка его старой подзаборной знакомой — местная-разместная, бывшая фанатка Джоффри — порой раздражала Сандора именно тем фактом, что она стала отчасти очевидицей их с Пташкой истории, была в курсе всех слухов и сплетен, что, хоть и вяло, но продолжали ползти по Закатной Гавани. Девчонка с интересом наблюдала за развитием их отношений и сейчас тоже. «Словно сериал смотрит», — сердито думал он, когда встречал ее лукавый взгляд или слышал вопрос: — «Сэр, вы опять гулять? К морю?» Да, блин, к морю. Ходил по берегу и пил соленую воду — и уже помешался. Неужели не видно? С шоссе издалека доносились звуки сирен — нетипичное для Закатной Гавани явление. Дорога была гладкая, без особых поворотов, да и после пляжа люди обычно расслабленные — кому охота тут гонять? Сандор оглянулся на Джейлу, которая, закончив с окнами в задней комнате, присела с телефоном на низкую скамеечку в предбаннике. — Что там, интересно? Слышали, сэр… — Ну да. Полиция. Кто-то проштрафился. — Там не только полиция. Думаю, еще и скорая проехала, я вроде слышала. У нее сирена другая. Кто-то побился. Тут есть такие приезжие — гоняют бессовестно… Вы куда, сэр? Я пока тут побуду, за вас… Как он добрался до трассы — он не помнил. Рукав въезда уже был оцеплен желтым переносным барьером, но он почему-то стоял сдвинутый — видимо, кого-то пропускали с берега. Вдали, около правого ограждения стояло с полдюжины машин: городская полиция, черный внедорожник полиции округа, еще кто-то — и скорая. Там и здесь стояли желтые конусы блокировки полосы — правая была заблокирована. Пусть это будет не она. Ну, пусть. Она, наверное, дома, спит. Или зависает в душе. Или сидит и пытается не рыдать и злится на него. Вечером придет бить ему морду и кидать обвинения. А это просто кто-то посторонний, кому не повезло. Не все же им ловить эти подарки судьбы! Он доехал на фургоне до следующего желтого барьера, где стояла одна из местных полицейских машин. Все вокруг заливало дождем. Сандор забыл включить дворники, и все впереди было как смазанное цветовое пятно: жёлтое, серое, красно-синее — от «мигалок» на крыше скорой. Он открыл окно. Возле барьера стояла его знакомая тетка — Делия, коп Закатной Гавани, жена инвалида-полицейского и его постоянный клиент. Она с кем-то тихо переговаривалась по рации. Сандор вылез из машины и подошел к полисменше, пытаясь разглядеть, что там — впереди. Пытаясь не видеть, что там. Она заметила его и жестом покачала головой — видимо, пытаясь не разрешить ему следовать дальше. А он уже заметил — он видел — задний бампер серой машины. Перед — всмятку — от фронтального столкновения с ограждением. Асфальт весь засыпан осколками лобового стекла. Просто похожая машина, — сказал он себе, — Шевви в это долбаной стране, как собак нерезаных. Но ноги сами несли его туда. Дождь заливал лицо, но Сандор даже не чувствовал, холодная ли была вода, низвергающаяся с небес. Он слышал только тикающее в ушах время. Уже не часы — минуты. Возможно, секунды. Они оставили ее лежать, как она упала. На обочине, среди мокрых барвинков и сухой выгоревшей травы. Только накрыли простыней — до подбородка. «Ей же должно быть холодно. И мокро — дождь же», — машинально подумал он. Какого Иного они не кладут ее на носилки? Почему не заносят в скорую, не везут в больницу, что была в Гавани? Это могло означать либо что с ней все в порядке — либо… Либо что уже нет смысла. Он стоял и смотрел на нее рядом с помятым металлическим ограждением, в которое втемяшилась Импала. С виду вроде все было в порядке. Ну, так — порезы на лице, возможно, где-то ссадина на голове — волосы были мокрые — непонятно, от дождя или от крови. А остальное — что под простыней — непонятно. Знакомые очертания — и незнакомые. Что-то там было не так. Поэтому он не мог переступить через этот барьер. Это было слишком… — Зачем ты сюда пришел? — Отстань — не видишь? — он дернул плечом, за которое его держала Делия. К ним уже потянулись другие копы, но она махнула им рукой — не лезьте, мол, сама. — Я вижу. Это та девочка с берега? Наследница? — Да. С ней все в порядке? Почему не везете ее в больницу? Дождь же… — Она его уже не чувствует. У нее сломана спина — в нескольких местах. От внутренних органов тоже ничего не осталось. Она была не пристегнута, Сандор, мне очень жаль. Дождь только начинался — дорога была особенно неустойчивой. Ее занесло, врезалась в бордюр — а ехала она за восемьдесят. До того, как я ее тормознула, и вовсе девяносто два. Летела, словно за ней демоны гнались. Ну, и на полной скорости — в ограждение. Из-за того, что не была пристегнута, не сработала подушка безопасности — ты же знаешь эту безумную электронику. Ну, и вылетела — через лобовое стекло. Я сама все видела — и не поверила в происходящее — как в кино! Еще столб этот, как назло. Ударилась об него спиной. Переломала все ребра, легкие — ну, все там всмятку. Мы не хотим ее двигать. Нет смысла. Врачи сказали — не больше десяти минут. Как она еще жива, не понимаю. — Она воин. Пусти меня. Делия убрала руку и дала ему пройти вперед. Они что-то шептали, за спиной — но что, Сандор уже не слышал. Подошел ближе, сел рядом — у ее изголовья. Она смотрела вперед, в сторону моря, но видела ли — было трудно понять.— Как больно, милая, как странно, Сроднясь в земле, сплетясь ветвями — Как больно, милая, как странно Раздваиваться под пилой. Не зарастет на сердце рана, Прольется чистыми слезами, Не зарастет на сердце рана — Прольется пламенной смолой. — Пока жива, с тобой я буду — Душа и кровь нераздвоимы, — Пока жива, с тобой я буду — Любовь и смерть всегда вдвоем. Ты понесешь с собой, любимый, Ты понесешь с собой повсюду, Ты понесешь с собой повсюду Родную землю, милый дом. — Но если мне укрыться нечем От жалости неисцелимой, Но если мне укрыться нечем От холода и темноты? — За расставаньем будет встреча, Не забывай меня, любимый, За расставаньем будет встреча, Вернемся оба — я и ты. — Но если я безвестно кану — Короткий свет луча дневного, — Но если я безвестно кану За звездный пояс, млечный дым? — Я за тебя молиться стану, Чтоб не забыл пути земного, Я за тебя молиться стану, Чтоб ты вернулся невредим. Трясясь в прокуренном вагоне, Он стал бездомным и смиренным, Трясясь в прокуренном вагоне, Он полуплакал, полуспал, Когда состав на скользком склоне, Вдруг изогнулся страшным креном, Когда состав на скользком склоне От рельс колеса оторвал. Нечеловеческая сила В одной давильне всех калеча, Нечеловеческая сила Земное сбросила с земли. …И никого не защитила Вдали обещанная встреча, И никого не защитила Рука, зовущая вдали… С любимыми не расставайтесь, С любимыми не расставайтесь, С любимыми не расставайтесь, Всей кровью прорастайте в них, — И каждый раз навек прощайтесь, И каждый раз навек прощайтесь, И каждый раз навек прощайтесь, Когда уходите на миг!. А. Кочетков С любимыми не расставайтесь.
3. — Ну что, долеталась, Пташка? Она улыбнулась, и Сандор, холодея, заметил, что зубы у нее все в крови — и на побелевших губах тоже. Дождь лил, смывая тоненькие красные ручейки, сочащиеся из мелких порезов на лице. — Долеталась, — сказала она шепотом. — так глупо вышло… Нелепо… Я только ехала позавтракать, злилась на тебя, разогналась сильно и… там был коп, мигал мне. А потом меня занесло, и дальше я не помню. Только про ремень. Я забыла пристегнуться — в первый раз в жизни… — Это ничего. Ты лежи, — он погладил ее по мокрым волосам, и ладонь тут же окрасилась в розовый — там тоже была ссадина. Или что-нибудь хуже. — Больно тебе? — Нет, — она с удивлением подняла казавшиеся более темными, чем обычно, брови: от дождя или от крови — непонятно. — Совсем нет. Только холодно. Нос мерзнет. Знаешь, как когда зимой — и целиком под одеялом, только нос наружу. И мерзнет — и дышать чем-то надо. А дышать тяжело, я чем-то там ударилась, наверное… — Наверное. Сейчас там разберутся со скорой и отвезут тебя в больницу. Тут рядом. С тобой все будет в порядке… — Думаешь? — ее лицо на минуту словно прояснилось, потом опять стало задумчивым. — Я не знаю. Это… странно. Я кажусь себе странной. Будто и не я. Даже кашлянуть не могу. Как я выгляжу? — Как дурочка, влетевшая в ограждение. Я подозревал, что ты не умеешь водить. Надо было отвезти тебя домой. Ты просто мастер по неприятностям, ты в курсе? — Ага. Сядь поближе, а то мне тебя не видно. Ну, чтобы лицо... — Нет, это дождь. Ты же видишь, как льет? Воины не плачут, Пташка. — Иногда плачут. Но не ты. Нет, ты не станешь. Послушай, надо сказать… Мне жаль… — Не надо. Я знаю. Это мне жаль… Она опять улыбнулась этой своей жуткой кровавой улыбкой. — Ну, если нам обоим жаль, то, наверное, можно сказать, что мы обнулили счет… да? — Как-то так. Ты только лежи, лежи, не двигайся. — А я и не могу, — печально сказала Пташка и опять уставилась вперед— Послушай, можешь поднять мне голову? Я хотела посмотреть на море. Там было так красиво — так пронзительно, когда я… Молнии еще... — Хорошо. Он, не глядя на полицейских и врачей, толпящихся по ту сторону барьера, подсунул ладонь под ее тяжелую голову — теперь он заметил, что там все мокро и тепло. Кое-как приподнял ее — так, чтобы было видно впереди лежащую полосу берега и серое море. — Да, так я вижу. Там, где волнорез. И пляж — наш, помнишь? — Помню… Тебе удобно? — Ага. Еще — там дальше дюна и насыпь. Там, где мы ссорились… Мне жаль, что я их уже не увижу. — Пташка… — Молчи, я по голосу знаю, когда ты врешь… Просто побудь тут, пока я посмотрю. Я не хотела тебя расстроить вчера. Мне просто нужно было… Я скучала по тебе. Почти всегда. И в спальню зашла по ошибке — не нарочно. А там был ты… ну и… Мне просто хотелось побыть с тобой, и все… Жалко, ты обиделся… — Я не обиделся… Все было прекрасно. Ты была прекрасна… Что у тебя за картинка на спине, кстати? Она едва слышно выдохнула, и Сандор понял, что она пытается засмеяться. — Это я сама нарисовала — набросок для тату. Там колибри — а вокруг нее ветки в форме гончего пса… — Красиво. Я люблю тебя, глупая девчонка, ты знаешь это? — Знаю. Всегда знала. И я тебя. — Даже после сегодняшнего? — Это что-то меняет? Такая у нас любовь… Как это дурацкое море. Темная, светлая, серая. Всякая. — Ага, и чтобы непременно молнии… — Молнии ушли. — прошептала она, — Это было красиво, но они ушли. Смотри — там стало светлей… Он не хотел смотреть никуда, кроме как на нее. Но все же взглянул. Черная полоса над водой рассеялась, тучи лёгкими перьями бежали по небу вдоль горизонта, гонимые вновь налетевшим ветром. Несколько чаек кружилось над серо-перламутровой водой, а с запада протянулась бледная прозрачная радуга. — Гляди, Пташка, радуга. Она улыбнулась и опустила ресницы, Потом вдруг содрогнулась всем тем, что еще осталось от ее тела — он почти уронил ее голову — и все. Ход времени остановился — на это раз навсегда. Дождь почти перестал, роняя последние капли на ее щеки и сбегая по его лицу — последние нити, что их соединяли. Теперь можно было положить ее голову. Можно было ее обнять — боль ушла вместе с жизнью. Остался только холод — тот, что приходит на смену всему. Где она теперь — там? Или вообще исчезла, растворилась? Вопросов было множество — и ни один ответ не имел смысла — ибо смысл всего тоже ушел вместе с ней. Можно было выть, проклинать судьбу, — но это бы ее не вернуло. А в воздухе все еще висел ее образ — и Сандор боялся его спугнуть, поэтому даже дыханье казалось кощунственным. Поэтому он просто сидел, положив ее голову к себе на колени и смотрел вперед, ничего не видя, ослепший от слез, которые воины не льют. Воины не льют. А он не воин. Перестал им быть — когда она кончилась. Сидел, пока три здоровых мужика не оттащили его от уже начинающего остывать тела. Смотрел, как с нее сняли мокрую простыню. Увидел то, что было под этим идиотским куском тряпки. Не выдержал только когда принесли черный мешок — тут его опять пришлось держать. Потом все кончилось — Пташку погрузили в ненужную никому скорую и увезли в город — в морг. А его посадили в его собственную машину и с сопровождением доставили домой. Там он пошел в спальню — где простыни все ещё пахли ей — живой. Лег, прижался к холодной ткани поврежденной щекой. Можно было представлять, что она просто ушла — постоять на улице. Или залезла в душ. Он почти слышал шум воды и шлепанье ее маленьких босых ног по полу. Да, она тут — рядом, просто вышла — а на подушке ее рыжий волос и запах. Свежесрезанная трава, осенние листья. Море… 4. Ее похоронили тут, в Гавани. Было много споров по этому поводу, но его поддержали Джон, второй брат — он не помнил его имени, тот что на коляске — и, как ни странно, Арья. Они хотели ее кремировать, но тут Сандор заявил, что после этого им придется озираться по ночам или не выходить из дома — потому что он не успокоится, пока не отомстит каждому, кто захочет ее сжечь. Похоронили в закрытом белом гробу. Церемония была камерной, но он, мало помнящий события того дня, удивился, как много людей пришло в зал прощания и потом на кладбище. Плакала только Лианна Старк-Таргариен, приехавшая вместе с младшим племянником, смутно похожим на Пташку, подростками-близнецами, неприятно напоминавшими Сандору о Рейегаре, и маленькой дочерью — не старше четырех-пяти лет, серьезно смотревшей на все светлыми глазами странного фиолетового оттенка. Она отловила Сандора в коридоре и, дернув его за штаны, безапелляционно спросила: — Ты — Пес? — Да. Я Пес. А ты откуда знаешь? — Мама говорила. Я тебя знаю. У нас есть твоей портрет. В моей комнате. Там раньше жила Санса. А теперь я. Он висит на стене, возле окна. — И охота тебе держать всякую гадость на стене, маленькая принцесса? — Я не принцесса. Я рыцарь. И это не гадость — ты очень красивый. Похож на разбойника. Ну, пока! Девчонка тряхнула белыми волосами и убежала к матери и братьям, что ждали ее на улице. Это была единственная осмысленная вещь, что он услышал за весь тот день. И единственная, которую он запомнил. А потом они все убрались, и на ее могиле встал белый камень — с обычными именем, датами и прочими глупостями вроде «любимой сестре и горячо оплакиваемой племяннице». От него шла одна надпись внизу: «Пташка летает быстро» Слишком быстро. Быстрее, чем ветер. Быстрее, чем пуля, что ждала его в ящике стола — ждала каждый день, начиная с первого после похорон и много дней после. Он посадил на черный пустой холм перед плитой кучу всего: срезал на поле после дождя целый пласт барвинков и привёз вместе с грунтом сюда. Они сразу же принялись и дали новые побеги. На следующий год там уже образовалась целая шапка блестящих листьев, из-под которых выглядывали лукавые синие цветы. Таких цветов, как были у нее глаза, он не нашел, поэтому посадил под осень несколько кустов бархатцев и еще — по просьбе Арьи — фиолетовые флоксы, что он выкопал из собственного сада Пташки. Дом был продан — Гэйвен из уважения к семейному горю надбавил двадцать процентов сверху. Деньги достались ее братьям и сестре. На прощанье мрачный кудрявый парень — ее кузен — отдал ему колечко, что Сандор когда-то купил, подарил и потом сам же выбросил в окно. — Я знаю, это ваше. Я нашел его в доме. Нам оно не нужно. Возьмите. Он взял. Носил на мизинце, пока где-то не посеял. Все это уже не имело значения. Как и не имело значения то, другое, стянутое с трупа в сухом, далёком, ветреном городе, заваленном клубками перекати-поля, где он привел в исполнение приговор, и вернул долг, что давно висел у него на шее. То, псеводообручальное, он зарыл на ее могиле — под одним из кустов бархатцев. Это и вправду было нелепо — он остался на земле, а мерзкий Мизинец заимел ее в пекле — и тут он его обошел. Ну, хотя бы умерла она ничьей женой — это несколько утешало. Он ходил к ней каждый день — садился рядом с могилой, курил, смотрел в сторону ненавистного залива и рассказывал, как прошел его день, и какой в тот день был закат. Потом стал ходить реже — когда зима взяла за горло, и с моря начал дуть холодный, словно из берлог Иных вылезший ветер. Но по весне он опять туда зачастил — деваться было больше некуда, и жизнь ползла вперед — его вечным искуплением. Если бы не эта мысль — пистолет давно ждал своей очереди. Но он должен был жить. За себя. И за нее.