Это было у моря

Шёл водолаз, гулял водолаз по берегу, Ел ананас и дико ругал Америку. Кабы Ди Каприо был бы не мальчиком, Я бы не устоял. Я не гулял, да, я не гулял по берегу, Я не летал, да, я не летал в Америку, Кто-то туда, а я-то куда ни попадя, Где-то не дорулил. Я-то бродил, да, я-то бродил по городу, Да, городил, что бога схватил за бороду. Официантки лезли ко мне за пазуху, Нету там ни черта. Что подарено — не теряй, О потерянном не жалей, Этот парень у входа в рай Уже устал от слёз и соплей, Но он видит нас насквозь, И он не станет нам петь псалмы, Он нам задаст лишь один вопрос — Были ли мы, любили ли мы, да… Были ли мы, любили ли мы, да… Были ли мы, любили ли мы, да… Были ли мы, любили ли мы, да… Три на четыре, минус один, одиннадцать, Я тебя кинул, чтоб самому не кинуться. Сел покурить, а все сигареты мокрые, Не о чем говорить. Пела мне песню, пела мне песню девица, Пела о том, во что и самой не верится. О, не грузи меня, я же как пентиум, Я на тебе завис. «Иисус изменил твою жизнь. Сохранить изменения? Да/Нет» Не надо слов, не надо слёз, Не надо если бы-кабы, Да или нет на простой вопрос — Были ли мы, любили мы, да… Кирилл Комаров У входа в рай

1. Санса Так начался период ее «лечения». Сансу вся эта ситуация выматывала до предела — уже ближе к двум у нее начиналось учащенное сердцебиение и все, что к нему прилагалось: потные ладони, муть в животе, иногда даже легкое головокружение. Она неожиданно осознала, что за эти четыре года ни разу не пыталась даже высунуться на природу. Незачем было. Учеба, колледж — она и не знала, что такое погружение возможно — до первого семестра. Редкие вечеринки, еще более редкие заезды к родственникам. Вечерние прогулки по грязным закоулкам столицы. И творчество, творчество — надрывной волной, в любое свободное от дел время суток, до изнеможения. Ей стало легче, когда она переехала в дом Тириона — на последнем курсе. К тому времени она была одна — Уиллас, как и все остальные, был пройденным этапом, а надобности в замене не возникало. Она даже забывала сходить в сортир, пока рисовала. Про еду даже говорить не приходится. Все, что ей надо, возникало на бумаге или на холсте. Или позднее — на гигантских панелях декораций для студенческого театра, куда ее зазвали на практику. Там для разных спектаклей под кистью и аэрографом возникали деревья и поля, иногда даже реки. Только темы моря она избегала, а когда возникала надобность — сотрудничала с парнем с курса прикладной живописи. Это стало ее природой. Заменило то, что осталось позади, в мрачной тени. Теперь же ей надо было разворачиваться и топать — по сути, по своей воле — в эту самую тень. Это было хуже всего. Хуже даже разборок с Сандором. А Сандор стал ее палачом. Мотивов его Санса не понимала, особенно после той дикой ночи. Но подозревала, что ему это нужно по той же причине, что и ей: зачеркнуть навечно это прошлое, отдать долги и сплавить ее подальше — уже навсегда. Отстреляться. Клиган являлся под забор — неумолимый, как сам Неведомый. Внутрь он никогда не заходил, а дожидался ее у калитки. Однажды Санса, завидев знакомую массивную фигуру из окна второго этажа, было решила слукавить и позвонила ему на сотовый — тот, конечно, был отключен — и оставила сообщение о том, что у нее болит голова, и она решила вместо прогулки вздремнуть. Через две минуты услыхала, как он орет через забор — куда громче, чем надо: «Дорогая, ты забыла у меня свои джинсы. Убей меня боги, не знаю, как ты дошла до дома, но я положил их в стирку. Принесу тебе их к вечеру — хотя вряд ли они тебе понадобятся в постели!» После чего Санса в бешенстве спустилась вниз и обнаружила его подпирающим забор снаружи с самым невинным видом. — Ты рехнулся? Соседи же услышат! — Не услышат, а услышали. В доме слева даже окно приоткрыли. Я тебя предупреждал. В следующий раз будет хуже… — Хорошо, пошли, Иные тебя забери! День делился на два захода. Днем он водил ее по берегу: Сандор вдоль моря, она сама — на самом дальнем возможном расстоянии, среди колючек и полыни, не глядя на воду — если в ту сторону, то только на своего спутника. Вечером, в половине седьмого — он начал раньше закрываться ради всего этого бреда — они шли в поля или в чащу. С лесом, как ни странно, шло лучше всего. Сансе в первый же вечер удалось простоять на опушке одной с прищуренными глазами в течение минуты, не грызя ногтей и не закрывая лицо ладонями. Страх наползал — особенно вылезшим на поверхность воспоминанием, как она когда-то ехала на лошади с берега — какой-то хлюпающий кошмар — но она смогла его раздавить. В первый вечер она почти поверила, что это будет легко. Она смотрела на деревья и думала, что каждое из них похоже на человека: вот сутулый старик, вот женщина, ждущая дитя, вот мать с двумя притулившимися возле нее подростками. Она даже перестала бояться пней и после того, как на третий день села на бревно в пролеске и выкурила там сигарету, наблюдающий за ней издалека Сандор официально объявил, что лес можно считать покоренным. С открытыми пространствами было хуже. Руки начинали потеть, как только они выходили на ту часть дороги, что открывала вид на поле, за которым вдалеке синела полоска моря. Сходить на обочину она вообще отказывалась: колени подкашивались, а ступни начинали зудеть, как когда отсидишь ногу. Из окна машины все воспринималось проще: можно было представить, что это кино. Тут же все было натурально, широко, летело своей бесконечностью ей прямо в лицо, и от этой пугающей необъятности Сансе хотелось сесть на корточки и закрыть голову руками, словно она ждала, что ее вот-вот накроет волной — что обычно и происходило в ее кошмарных снах. Сандор пару раз выпихнул ее в траву и понаблюдал, не вмешиваясь, за реакцией Сансы на вид открытой местности, словно пытаясь определить, с какой стороны подходить к проблеме. В первый раз это случилось как раз когда в доме засели архитекторы, а ее вежливо выставили за дверь. Гэйвен ушел на берег с сигарой в зубах, и нечего было и думать идти за ним. Сандор вывел ее на поле возле своего дома и потом с полчаса отпаивал ее чаем в той самой комнате, где они так неудачно столкнулись за несколько дней до этого. Сансе уже было все равно: где угодно, лишь бы не в поле. Комната — это только стены и потолок. Всю гадость они привнесли туда сами. Не стоило на этом зацикливаться. Как и, наверное, на простирающемся во все стороны зелёном поле, заросшем барвинками по краям. Но если от комнаты можно было абстрагироваться, так же как можно было отвлечься на деревья в лесу, то поле топило ее своей обнажённостью и отсутствием барьеров. Там ей начинало казаться, что земля ослабила свое притяжение — по крайней мере, в отношении нее — и стоит ей открыть глаза или пошевелиться — она начнет падать вверх, и это будет продолжаться бесконечно, пока не выцветет время и не остановит свое вечное движение вселенная. Во время ее истерик Сандор угрюмо молчал, все что-то обдумывая, а она плакала без слез и ждала, когда же кончатся эти издевательства, и он отпустит ее домой. 2. Их терапевтические прогулки редко продолжались больше часа — ни она, ни Сандор не выдерживали. Она — этого вечного надрывного иссушающего животного страха, а ему, похоже, действовали на нервы ее реакции. К концу сеанса он начинал все чаще плеваться, курить и ковырять бровь. У Сансы были смешанные чувства на эту тему. С одной стороны, она дико злилась на него за это фактическое насилие над ее уже сформировавшейся — пусть и криво — личностью и правом на то, чтобы хранить свои фобии сколько и где ей влезет. С другой — она понимала, что объективно он в чем-то прав и, избавившись от этих страхов, она станет свободнее и сможет пойти дальше. Прочь от ненавистной Закатной Гавани, от прошлого. От него самого. После того, как «сеанс» заканчивался, он отвозил или, что бывало чаще, отводил ее домой пешком. Разговоров они оба избегали, по большей части по ее вине — по крайней мере так казалось самой Сансе. На любой вопрос, даже самый невинный, она автоматически начинала огрызаться, в процессе ловя себя на мысли, что не понимает, что говорит и, главное — зачем она это говорит. Чем больше времени проходило, тем отчетливее она начинала понимать, что весь этот стеб является реакцией на то, что она сама про себя называла «временным сближением». Это случалось каждый раз во время ее срывов на берегу или в полях. Там она уже не помнила ни обид, ни того, что ей до судорог болезненны и неприятны его прикосновения, живо напоминавшие о том, что он с ней сотворил в то утро. Когда он провожал ее или вел на место сеанса, Санса делала все, чтобы не идти с ним в один ряд: либо отставала, либо? наоборот? убегала вперед. Никаких контактов. Никаких возможностей, даже самых мельчайших шансов на этот контакт. Она думала, что он будет злиться или заискивать, искать прощения, особенно после того утра, но ничем таким и не пахло. Сандор вел себя так, словно и не было ничего — никакого унижения, никакого насилия. Но оба они знали, что оно было, и понятия не имели, что с этим теперь делать. Камень был брошен и лежал на дне мутной реки, которая кишмя кишела крокодилами. Кому-то надо было нырнуть и вытащить злополучный булыжник, но, чтобы справиться с крокодилами, надо было самому стать монстром. Так что Санса храбрилась, точила зубы и избегала прикосновений. Во время «сеансов» она была вынуждена принимать его помощь, мириться с его присутствием и прикосновениями: это был вымученный, но необходимый компромисс. Когда она согласилась на этот эксперимент (по совести, вот это и было настоящим насилием над ней, а не мерзкая сценка в спальне) приняла и то, что Сандор станет ее ассистентом или, даже лучше сказать, проводником на этом пути. По дороге обнаружилось, что в процессе «терапии» Санса умудрялась странным образом абстрагироваться от произошедшего в ту ночь в доме Клигана, так же как и он сам отодвинул в сторону свою обиду на ее идиотский уход весной. На этом узком и тесном пятачке им некуда было деваться друг от друга — и они вынуждены были стоять вплотную, чтобы не рухнуть в бездну. Вернее, рухнула бы она, а он либо стал бы по привычке ее держать, либо отпустил бы, либо упал бы вместе с ней. Так что выбор, по совести сказать, был невелик. Санса принимала его помощь и терпела его близость, пока вдруг не поняла, что в процессе их прогулок она перестала смотреть на Сандора с сегодняшней — отчужденной и озлобленной — точки зрения, а начала воспринимать его, как когда-то давно. Она глядела на своего доктора-неофита глазами не Сансы Старк, специалиста по сценографии и прикладной живописи, а с позиции и восприятия Пташки, которую она давно считала вымершим атавизмом, нелепым воспоминанием прошлого, вдруг неожиданно воскресшего и потеснившего ее состоявшееся «я», выбравшись с каких-то чердаков из пыльных глубин памяти. Санса пожимала про себя плечами. Пташка так Пташка. Так ей было легче. Сандор с этой позиции переставал быть чудовищем, в его присутствии можно было дышать, двигаться. Пташка любила Сандора — это было обязательной составляющей ее сущности, а Санса, частью которой была теперь далекая девочка с берега, училась узнавать и ценить его заново. Рядом с ним ей хотелось стать лучше, а не казаться хуже и даже идти вперед: не назло ему, а ради себя. И отчасти ради него самого. Ей было это почти приятно. Это не было любовью, нет, но какие-то нити, порванные ее кретинскими жестами и его жестокими уроками, на грани невозможности начали зарастать. Санса снова привыкала к нему, и, замечая, как смотрит на нее этот почти незнакомый ей мужчина, неизвестно зачем помогающий ей после всего, что случилось, видела в его взгляде вечное недоверие ко всему, какое-то немыслимое напряжение, тревогу за нее и порой что-то еще, от чего в голове становилось пусто, а в животе трепыхались не то что бабочки, но целая стая рвущихся прочь птиц. Во время их прогулок и в нем, как заметила Санса, снова загорался тот давно забытый пламень, от которого, на первый взгляд, уже не осталось и следа. В любое другое время Сандор смотрел на нее бесстрастно и спокойно, словно не узнавал: в его темно-серых глазах не было ничего, кроме усталости и безразличия. Это задевало Сансу больше, чем все, что случилось между ними. Из-за этого она сердилась на себя саму по вечерам и, несмотря на всю болезненность ее терапии, каждый день с нетерпением ждала этих их странных встреч. На пятый день ее «терапевт», видимо, решил сменить тактику, потому что с полем они так и не продвинулись. Он заехал за ней к шести — Санса как раз начала ужинать на терраске — в доме было невыносимо жарко Вопреки привычке, Сандор зашел во двор и замер, ничего не объясняя, прислонившись к углу дома и терпеливо ожидая, пока она, смущенная его взглядами, ела свой салат с орехами и курицей. В какой-то момент Клиган, видимо, просек, что мешает ей, и, так ничего и не сказав, ушел на злополучный пляж. Санса вопросов ему не задавала. Любые разговоры обычно сводились к пикировкам. Что касается его «терапии» — она предпочитала не вникать. Волшебство срабатывает, если ты не видел его изнутри или в тесном контакте. Это был то же принцип, что и с созданием декораций: вблизи абстракция, сплетение линий и цветовых пятен, издалека — равнины, чащи и причудливые замки. Похоже, это была ее последняя надежда на хотя бы частичный возврат к природе. Надо ли это ей было — Санса не была уверена. Но попробовать было можно. Очередная ступень вверх — если переборет себя, станет сильнее. И свободнее. Санса, неторопливо дожевывая латук, чувствовала запах его сигареты, доносящийся с берега, и ловила себя на мысли, что впервые за много дней ей было удивительно спокойно: сиди себе на крыльце, вытянув ноги, и ни о чем не думай — есть кто-то, кто мог подумать и за нее. Ни выясняловка, ни споры, ни даже секс не имели ко всему этому никакого отношения. Просто покой и гармония — то самое замершее время. Если бы его можно было остановить, она бы выбрала этот момент. Тогда она внезапно поняла, что же именно смущало ее во всех этих «приручи пространство» — подсознательно Санса боялась, что, излечившись от страхов, она избавится и от последней привязки к собственной юности — и от тонкой, уже местами размахрившейся нити, что еще тянулась от нее к Сандору. Или наоборот: от него к ней — кто знает. Доев салат, она поставила миску на крыльцо и медленно добрела до кипарисовой рощицы. Дальше ноги уже не шли. Она остановилась, цепляясь непослушными руками за колючие душистые ветви. Два шага, чтобы увидеть знакомый силуэт. Всего два — и даже их она сделать не могла. — Что ты там копошишься, как сурок в кустах? Иди сюда. Можешь? — Не могу. — Плохо. Он вышел из-за куста жимолости, закрывавшего от нее берег. Протянул ей руку. — А если так? — Не знаю. Наверное, тоже. — Попробуй. Держись и закрой глаза. И отпусти, ради всего святого, этот куст! Ты в нем уже дырку проковыряла! Давай, на счет три. Санса зажмурилась, оторвалась от шершавого ствола дерева и шагнула на голос, вытянув руку. Зацепилась своими холодными пальцами за его теплые. Так было проще. И все равно — как стоять на проволоке. Только с разницей, что кто-то тебя держит и не дает упасть. — Хорошо, Пташка. Не впивайся в меня когтями — я все же не загребучий кипарис. Ты продержалась полторы минуты. Откроешь глаза? — Нет. Уведи меня отсюда. Во рту пересохло, — Санса облизнула потрескавшиеся от неровного дыхания губы. Сандор обнял ее за плечи — спокойно, не как бывший любовник или жаждущий встречи поклонник. Скорее, как брат или как врач. Довел до крыльца, там отпустил — опять же без надрыва, без тоски, без сожаления. Эти моменты странного интима возникали между ними только в процессе терапии и там же заканчивались. Все остальное время они продолжали пикироваться и колючиться: кто на что горазд. Волшебство не длилось вечно — возможно, в этом и была суть магии момента. Он не открывал ей дверь в машину, не напоминал о том, что надо пристегнуться: это делал возмущенный компьютер на панели управления, пищавший так мерзко, что Санса натягивала на себя злополучный ремень безопасности — что угодно, только заткнись! — Почему ты приехал раньше? Сегодня же пятница! Винишко забродило? Какой день жара… Сандор покосился на нее с подозрением, как и все последнее время, проверяя, серьезно она или опять стебется. Тут он явно не угадал и нехотя ответил: — Джейла затеяла помывку окон в лавке. Говорит, что чистые стекла радуют клиентов. Мне как-то сомнительно, но спорить с ней не хотелось. Беременная женщина — это стихийное бедствие… Санса зло вжалась в жесткую спинку сиденья Сандорова фургона. Беременная? Только этого не хватало. То-то он такой довольный и размякший! — Поздравляю! Рада за тебя! И какая работящая попалась, стекла моет, а не по унитазам блюет. Как только она допускает, чтобы ты мотался с дурой, замученной фобиями, по полям, а не сидел с ней и ворковал о цвете стен в будущей детской! И когда ждете? — Да ты о чем, седьмое пекло? Джейла замужем за одним из моих парней на посадках. Он ее и привел, — Сандор со злости газанул так, что фургон подпрыгнул. Санса про себя заметила, что обычно такого за ним не водилось — значит, нервничает. Хорошо! Он глянул на нее, насупившись, и продолжил, уже спокойнее, — Они дом строят, деньги нужны, вот девчонка и подрабатывает. А ты что подумала — что я ее обрюхатил? Ты за кого меня принимаешь, Пташка — за самца-производителя? Считаешь, что я только и делаю, что бегаю по округе и трахаю все подряд? Задолбала со своими намеками. Такое ощущение, что у тебя зудит на тему. Особенно по части детей… Кто тебе вообще сказал, что я могу их иметь? Пока вроде, насколько мне известно, прецедентов не было… Санса прикусила губу и не нашлась, что ответить. И он прав — чем меньше она будет об этом упоминать, тем лучше. День назад она-таки доехала до города — села на катер, зажмурив глаза, спрятанные за темными очками и все время просидев в воняющей железом и потом тесной, похожей на загон для зверей, кабинке. От путешествия ее размутило так, что она сошла на берег в Гавани совершенно зеленая и еще больше уверившаяся в своих подозрениях — хоть это был и явный вздор. Так рано не проявляется. Чушь. Впрочем, морская болезнь прошла еще до того, как она добралась до аптеки. Санса радовалась привычному запаху бензина и раскаленного асфальта, забивающего навязчивый аромат моря, что доводил ее по вечерам до исступления. Дома она даже подушки побрызгала духами, лишь бы не ощущать этот гнилостный, как ей теперь казалось, дух. Радовалась она недолго — в аптеке нужных ей пилюль не оказалось. Улыбчивая барышня за прилавком предложила ей заказать лекарство. Санса с надеждой осведомилась, когда оно придет. Оказалось — через месяц. Боги! В этом уж точно не было никакого смысла. Через месяц она будет в столице: и вопрос так или иначе решится. Пока она размышляла, фармацевт посоветовала ей купить тест на беременность — с точностью до трех дней. Санса купила три, но так и не решилась ими воспользоваться. Если она будет знать, будет только хуже. И сложнее. Успокаивая себя, она набрала еще и прокладок — цикл должен был начаться как раз за пару дней до ее дня рожденья. И он начнется. В прошлый раз она тоже дергалась — и все обошлось. Обратный путь был легче. Мутило уже не так сильно. Все это вопрос привычки и самоконтроля. Возможно, и с фобиями она могла справится сама. Теперь, когда она знала, как. И никто ей был не нужен. 3. Сандор И так начались дни его миссии. Возиться с Пташкой было трудно, но порой забавно: она была упряма и старалась уворачиваться. Он отлично поразвлекся в тот день, когда его «пациентка» решила слукавить и похерить назначенную встречу под вечным женским предлогом «устала, голова болит» — то, что она нащебетала ему на автоответчик на сотовом. Во время их встреч Сандор из принципиальных соображений не подходил к телефону и отключал в хреновой пищалке звук. Если он занят Пташкой — весь мир может и подождать. Этих минут ему и так до безобразия не хватает. Особенно учитывая, что когда он справится — если справится — она упорхнет. Опять. Об этом было лучше не думать — а то Сандор чувствовал, как теряет решимость и то ощущение трогательной, какой-то новой связи, что установилась между ними там, в чаще на обочине. Как выйдет, так и выйдет. После того как он, изрядно напрягши голос, бросил в клювы соседей-стервятников несколько придуманных на ходу фраз-провокаций (лохматые фрики из столицы, что снимали дом по соседству, даже окно открыли, спрятавшись за портьерой и наблюдая за шоу), Пташка взбешенной фурией — ага, и голова прошла, вместе с усталостью — ишь, как перескакивает через ступеньки! — слетела к нему на дорогу. Лишь бы не начала драться! А то их потасовки приводили обычно совершенно не к тому результату — со знаком «плюс», но не в том направлении, что его интересовало сейчас. Он ей не любовник (ага, пусть об этом пофантазируют мальчонки из дома слева, он дал им отличный повод для размышлений), а ее партнер по «укрощению пространства». Ну, не доктор — но хотя бы сиделка. Фонарь, что высвечивает скрытые тени. Когда она слегка успокоилась, они приступили к исследованиям. Прежде чем лечить виноград от напасти — надо было определить, что это за напасть. Сандор провел несколько экспериментов и выяснил то, что и подозревал. Пташка боялась любого открытого, не окученного людьми пространства: леса, полей, берега. С чащей исходно пошло легче — то ли из-за ограниченности полета фантазии, то ли потому, что юная художница отвлекалась на рассматривание деревьев. В любом случае, за три дня дело было сделано. Сандор поздравил ее с новым достижением, про себя тоскливо размышляя, что если так пойдет и дальше, Пташка воспрянет духом как раз к тому сроку, что установил Гэйвен для подготовки бумаг на продажу дома. Подлечится на курорте, закончит формальности, обрежет прошлое — и полетит в столицу. Да и осень была уже близко. Но он этого и хотел, верно ведь? Скоро у него начиналась самая страда — сбор ягод и прочая возня на виноградниках — там будет не до Пташки. Вот и отвлечется заодно. А там — зима, стылые пляжи, ветер, воющий в трубах, поземка на выцветшей полыни — все как обычно. А этот странный август останется позади — очередным предутренним сном. На поле была совсем беда. Пташка, как оглушенная, едва он отходил от нее, сжималась в комочек на обочине, утопая белыми кроссовками в плотной шапке поросли барвинков, и, закрывая голову руками, начинала едва заметно раскачиваться из стороны в сторону. Смотреть на это было невыносимо — но необходимо. И он смотрел — скрипя зубами, сжимая кулаки так, что ногти врезались в ладонь — и размышляя, что с этим делать. С морем было не сильно лучше — даже на берег она не ступала, а так же, как и на поле, бледнела, начинала хрустеть пальцами или грызть ногти и коротко, словно после забега, дышала ртом. Как рыба, выброшенная на этот самый берег и теперь агонизирующая и бьющаяся в безнадежной попытке добраться до родной стихии. А что за стихия у Пташки? Столичная суета и запах бензина и обоссанных тротуаров? Сандор смотрел на то, как она осторожно ступает по краю дороги по выжженной сухой траве и сердито думал, что все это глупость, и пора с этим завязывать. Но стоило ей бросить на него взгляд — а смотрела Пташка не на море, а только на него самого, словно на ней были невидимые шоры — и он тут же терял всю решимость. Та самая трогательная доверчивость в прозрачных глазах, что и пять лет назад. В такие моменты Сандору хотелось орать: «Перестань на меня так глядеть!» Но он этого не делал — и наслаждался каждой секундой, ругая сам себя. Эти мгновенье были так редки, так мимолетны, что и заморачиваться не стоило. В основном, похоже, она сосредотачивалась на собственных ощущениях -отключаясь на какие-то мгновения или концентрируясь на какой-то ей одной видной конкретике — словно шла по канату над пропастью, не желая отвлекаться на то, что было вокруг. Еще шаг — еще один. Иди девочка, иди. Не оглядывайся. Только вперед. Ты уже внутри лимба — оглянешься — и он свернет пространство, заключая тебя в подобие стеклянного шара с вечно падающим искусственным снегом… А смотреть на него у Пташки не было надобности. Сандор знал, что она помнит о том, что он стоит рядом. И тут у него было право стоять. Любоваться тем, как она поднимает голову, отрывая взгляд от носков, потрепанных туфель или кроссовок, и кусает губы, и задирает подбородок — новая ее черта, прежде им не виденная. Прищуривает глаза навстречу ветру — словно пытается кому-то доказать, что не боится. Ему? Себе? Жизни? В такие моменты он начинал понимать, как она жила все эти четыре года. Одна против всего мира. По выбору — или по принуждению? Порой ему казалось, что ее роль — те множественные, что в итоге сливались в одну, сложную и многоцветную, на самом деле не так уж тяжела для понимания. Ей хотелось быть сильной женщиной — и она ей стала. И все эти столь странные для него ее проявления начинали наконец складываться в единую картину. И та, что предстала перед ним в его спальне, и та, что ходила по берегу, даже против воли бросая вызов собственным страхам — была одна и та же девушка. Пташка — скорее всего, нет. Но и Пташка была частью этой личности — потому что взгляд, что он ловил на себе, однозначно принадлежал ей. Нравилась ли ему эта незнакомка? Сколько Сандор ни пытался, ответить на этот вопрос однозначно он не мог. Иногда она вызывала у него восхищение и уважение— потому что делала то, что он сам не мог. Иногда — дичайшее отторжение, поддевая самые болезненные воспоминания и ощущения в душе. Но по большей части — недоумение и любопытство. И что-то еще. Это что-то еще Сандор старательно загонял поглубже — на потом. Хотеть ее он не имел больше права — не после того утра. Любить — тем более. Но, как и во многих других случаях, не похоже, что у него был выбор. Как только они выходили на дорогу, Пташка тут же включала стерву. Подкалывала его, ерничала, тонко, а порой и весьма грубо намекая на его какие-то мифические любовные шашни. Что он должен был ей сказать — что секс у него бывал раз в три месяца — единожды за сезон? И то с щедро оплаченными шлюхами… Других кандидатур вокруг не было, Маив, по слухам, спуталась со своим же собственным поваром, Джейла была замужем, а кто еще? Суровая Делия — боги упаси! На это Пташка тоже намекала. Сандору такое и в голову не приходило — он знал ее мужа, а красть у калеки его костыль было слишком низко даже для бывшего Пса. А Пташке, похоже, нравилось над ним глумиться. То секс, то дети — тут она особо злобствовала, даже сам Сандор удивился. Там у нее, видимо, тоже какие-то комплексы. Тот вопрос — четырехлетней давности — он так ей и не задал. Еще не хватало! Она и без этого вечно старалась изобразить его этаким самцом-молодцом: только дыхни в сторону женщины, и дело сделано. А сам Сандор уже довольно давно подозревал, что многолетний алкогольный стаж и бесконечное курево сделали свое дело — едва ли он вообще был способен произвести на свет какое-то потомство. На фоне этих умозаключений Пташкины шуточки звучали особенно обидно. Сандор редко задумывался о детях, и не то чтобы страстно хотел их иметь. Но одно дело не хотеть, а другое — не иметь такой возможности. Он все время боялся, что Маив начнет закидывать удочки — все же ей было под сорок, а у женщин часто возникает желание напоследок поиграть в куклы. Но потом вопрос отпал сам собой. Вместе с Маив. А единственная, с которой ему хотелось иметь детей, уже не существовала — по крайней мере, не целиком, а значит, и желания ее могли сильно претерпеть изменения с тех пор, когда они вели этот разговор в охотничьем домике Баратеонов. Если она отфутболила красавчика-Уилласа — тот небось был здоров, не считая хромоногости и прилипчивости — то ему то точно ничего не светит. Вспоминать же изъеденное тоской, словно червями, прошлое было слишком больно. Она сто раз могла изменить свое мнение. Возможно, и изменила — и избавилась от его ребенка, как и от него самого тогда. Стерла. Тем более, ему надо было сосредоточится на другом. За дни работы с Пташкой у него начал образовываться план, покрывающий сразу и море, и поле. В интернете тоже советовали отвлекать человека на позитивное, исподволь подводя его к наиболее пугающему. Так он и сделает. А старина Неведомый ему в этом поможет. Пташке вроде нравился мрачный коняга. У нее вообще странные вкусы. Взять хоть Уилласа. Или его самого… Они проехали развилку, ведущую к его дому. Пташка, уже вжавшаяся в спинку кресла (Сандор заметил, что она уже начала тревожно оглядываться и заламывать пальцы) выдохнула и начала теребить лямку ремня безопасности. Сандор зло закурил и отвернулся, стараясь не пялится на ее коленки с дыркой на джинсах, через которую просвечивала розовая нежная кожа. В первый раз после двух минут в позе гриба на его собственном поле под окном у девчонки началась одна из самых неприятных истерик, что он видел за свою жизнь. Он увел ее в дом, в собственную спальню, где Пташка, едва ли замечая, где она находится, с полчаса протряслась, вцепившись руками в край кровати в рыданиях — без слез. Сандор, не зная, что предпринять, и сам трясясь, как лист (виски начинало сдавливать повышающимся давлением, в ушах нехорошо шумело, но он на это забил), оставил ее на пять минут в одиночестве и заварил девчонке чаю. Маив ему как-то сказала, что все женские проблемы решаются с помощью трех вещей: крепкого сладкого чая, стакана вина и хорошей порции секса. Сандор мрачно понадеялся, что на этот раз удастся обойтись первым. Вцепившись в кружку, Пташка, цокая зубами о фаянс, слегка успокоилась, а он все размышлял о том, что ни хрена не понимает ни в женщинах, ни в фобиях, ни в том, как, собственно, их лечить. Информация, найденная им в интернете, гласила, что необходимо постепенное привыкание к явлению, вызывающему отрицательную реакцию. Ну какое там привыкание, если она и глаз не открывает? Еще парочка таких срывов — и ей самое место в дурдоме. И ему, к слову, тоже — за манию величия. Пташка без перьев и ее неудачливый целитель души — в соседних палатах. И никакого секса — только перестукивания. Да и тех не выйдет — там же стены обшиты ватой… Эта его идейка тоже вполне могла привести к подобному результату. Но что-то надо было делать. Они зависли в мертвой зоне, которую невозможно было обогнуть. Она была как это самое море, что наводило на Пташку ужас — только один край, по которому они скитались, не приближаясь к решению проблемы. Ему не хотелось рисковать — лучше уж пусть включает Серсею и бродит с выпяченным подбородком, чем падает во мрак, где он не имел ни прав, ни возможностей ее искать. Он был не более, чем тенью — ее тенью. А тени бесплотны, они не встревают — просто двигаются рядом с тобой. Но умом Сандор понимал, что, оттягивая момент, он ничего не улучшает. Тут вступали в силу его собственные страхи — былые, существующие и новые — потерять ее опять. А если борешься с чужими фобиями, глупо зарываться в собственные. Да и потом, нельзя потерять то, чего у тебя нет. Пташка оторвала взгляд от застежки ремня в тот момент, когда он решился взглянуть в ее сторону. Раз в пять минут — не чаще. Увидел, как взлетают навстречу ему рыжие ресницы, и тут же отвел глаза. — Сандор, куда мы едем? Теперь можно было себе позволить беглый взгляд — не в лицо, откуда на него сияли вопрошающие прозрачные глаза, а мимо — на мочку уха с двумя серебряными колечками сережек, спрятавшихся под золотистым завитком волос, что никак не желал быть заправленным за ухо и вылезал наружу. — Очередной притон призраков. Мы едем навестить одного старого приятеля. Она раздраженно отвела от виска локон и подняла брови, которые, как отметил про себя Сандор, она явно выщипывает — они были тоньше, чем раньше и более прихотливой формы. — Но это же дорога… Постой, ты ведешь меня на конюшни? К Неведомому? Он все еще жив? — Живее всех живых, хотя малость отяжелел. Я редко его в последнее время вывожу. Теперь он принадлежит мне. — Ты выкупил его? Когда? Пташка вся сияла — из-за какой-то старой лошади! Вот так циничная художница из столицы! Сандор поймал себя на том, что сам улыбается как идиот и спрятал ухмылку подальше. — Да почти сразу. Хотел еще и твою кобылу заодно приобрести, но ее уже не было. Какая-то дамочка увела ее у меня из-под носа. Я тогда подумал: символично. Улетела Пташка… — Ее звали Пташка, да… Я совсем забыла! Серебряная лошадка… Жалко. Она вдруг погасла, словно солнце за тучу спряталось. И опять его захлестнула волна раздражения. По-настоящему или играет? — Чего тебе жалко? Кобылы? Пустое. Ей хорошо там, где она есть. Тебя здесь все равно не было. Милашка Уиллас, небось, не разрешал тебе кататься на бедных лошадках. Берег невесту, а? — Да что ты до него докопался! — в сердцах крикнула Пташка — уже не солнце —молния. — Какой он тебе конкурент, вот заладил! Я бросила его из-за тебя и из-за его нелепой к тебе ревности, а ты теперь играешь в ту же игру, только наоборот! — Не из-за меня, а из-за твоих рисуек. — Не только. Он считал, что я тебя рисую, потому что грущу о тебе с утра до ночи. И это при том, что прошло почти два года, и у меня уже были мужчины в промежутке. — Ах, были и еще! Приятно слышать! (Лучше бы он молчал — вот еще теперь выясняется! От мыслей о Уилласе Сандор и так приходил в молчаливое бешенство: в голову тут же лезли самые живописные картинки, от которых сводило сразу все — и плоть, и разум. А тут, оказывается, были и еще…) — Да, блин, десятками! Я же училась в борделе, помнишь? Принимала по пять клиентов за ночь — лишь бы познать искусство любви, которое ты не оценил… — девчонка прищурилась точно так, как она щурилась навстречу встречному ветру и уже привычно задрала подбородок. Она говорит мерзости — какого же Иного ему лезут в голову мысли о поцелуях? — Я думаю, хватит об этом. — Я тоже так думаю. Как и обо всем другом. Пока ты тут катался на лошадке, меня отымела половина столицы: смирись и успокойся. Ты же сам сказал — тебе до этого дела нет. Или все же есть? К чему она это спросила? Сандор мельком взглянул на нее, но, как обычно, ничего не прочел за этим таким знакомым взором крыжовенных глаз, что за четыре года не потерял своей прозрачности, но стал для него совершенно непроницаемым. Ищет новый повод для издевок — или это что-то иное? Рисковать он не был не в силах, поэтому отвел взгляд и уставился на дорогу, где слева, за поворотом уже начали виднеться крыши конюшен. — Никакого нет. Слушай, Пташка, давай так. Ты не стебешься над моей личной жизнью и перестаешь меня изображать быком-осеменителем всего южного округа, а я не упоминаю больше о Уилласе. Идет? — Не идет. Нечестно, — она улыбнулась этой своей ехидной улыбочкой, — Я сокращу поле твоей деятельности до Затраханной, прости, Закатной Гавани, — лукавый взгляд в его сторону, от которого Сандора бросило в дрожь, пока он заезжал на пыльную парковку. — Ну хорошо, до побережья. И ни слова о Уилласе. Кстати, мы на месте. Но у меня одежда неправильная. — Ничего, мы с Неведомым потерпим. Лишь бы сработало…