Это было у моря

Берег безбрежен, время молчит Тысячи жизней прожиты зря Ты — как последней пламя свечи Жжёшь мне канаты, рвешь якоря. Пропасть длинной в единственный шаг Непроходима — нету пути. Кто ты — надежда, мщение, враг? Только не стой, решайся, лети! Мы потеряли память в веках. Жалость бесплодна, шрамы саднят, Старая боль, игрой в дурака Снова мешает что-то менять. Ход за тобой, единственный шаг Сделаешь, не для меня, для себя. Я -проигравши, рвусь как дурак, К свету сквозь дебри, корни рубя Только и живы этой игрой Прошлое смыто новой волной Ты мой упрямый, вечный герой Мир создаешь, обрушив стеной Страх и неверье. Делаешь шаг. Крылья на волю рвутся из плеч Выйдем в рассвет, закатом сквозь мрак Снова учась друг друга беречь.

1. Сандор Они вдвоем прошли к стойлу — Сандор впереди, Пташка тащилась позади, шаркая кроссовками по утоптанной земле площадки между парковкой и конюшней. Сандор подумал, что она всегда так делает — когда упирается и не желает куда-то идти. Скрывает за небрежностью свой страх. Когда она сосредотачивалась на цели, то словно вся подбиралась — и мысленно, и физически — становилась как стрела, уже направленная в цель. А тут — сплошное мешкообразие, словно совсем другой человек. Человек, который нравился ему еще меньше. Эту девчонку хотелось взять за плечи и хорошенько тряхнуть — чтобы волосы рассыпались по плечам, и во взгляде появилась осмысленность. Он вспомнил свое детство — как Ленор оттаскивала его от игрушек, когда была пора идти мыться, а он хихикал и обмякал у нее на руках, извиваясь от щекотки и душащего изнутри смеха. Сестра тогда возмущенно дергала его за волосы и говорила, что, похоже, каждый ее шаг в сторону ванной прибавлял ему добрый фунт веса. «Не виси на мне, как бурдюк, иди сам, дрянной мальчишка! Как ты не понимаешь — тебя тяжело нести!» Вот и Пташка сейчас была как этот самый бурдюк, наполненный самыми неприятными вещами: страхом, неуверенностью в себе, каким-то дурацким отрицанием прошлого, что заставляло ее прятать голову в песок — как нелепые птицы с картинок детской книжки. Пташка особенно громко чиркнула кроссовкой по неровности, что попалась ей на пути, оступилась и выругалась. Сандор, не оборачиваясь, прошипел:  — Блин, Пташка, ты решила побыстрее сносить эти свои беленькие спортивные тапки, за которые, небось, отдала не меньше сотни? Какого Иного ты так шаркаешь? Ноги уже не идут?  — Не ноги, а дорога неровная. И потом, мне нравится пылить.  — Тогда я пойду к Неведомому, а ты и дальше развлекайся — пока дырку на подошвах не протрешь!  — Тебе-то что? Мои кроссовки!  — Ага. Кроссовки твои. А время мое — а оно стоит денег!  — Ты уже нашел себе новых клиентов на свою кошмарную терапию? Теперь переквалифицируешься из винодела в мозгоправа? — злобно огрызнулась Пташка, ускоряя шаг, — Ну да, скорее клиенток. И про эвфемизм все знаешь, и словари читаешь, новоявленный профессор!  — Не нужны мне никакие клиентки! Мне и тебя на всю оставшуюся жизнь хватит! Только секунду спустя до него дошло, что он сейчас сказал. Пташка кинула на него быстрый взгляд, и — боги — он был готов поклясться, что она покраснела — так же, как это случалось много лет назад, когда была еще цыпленком-несмышленышем. Даже уши под рыжими вихрами стали цвета спелой клубники. Она недовольно потрясла головой и, завесившись волнистыми прядями, проскользнула вперед, так, что он уже не мог видеть ее лица. Сандор, смущенный и недоумевающий, потащился за ней, глядя, как она расправляет плечи, отчего завитки ее свободно на сей раз распущенных волос шевелятся от лёгкого морского ветерка, словно живые. Все шло не так, как он надеялся. Сандор сам вывел коня из стойла, в который раз с досадой отмечая, что Неведомый явно сдал — уже не так радуется прогулке и вообще, казалось, предпочел бы остаться возле кормушки. Время не щадило никого — кроме Пташки, неожиданно робко топтавшейся у входа в ожидании встречи с очередным призраком из прошлого. Она, казалось, была рада встрече с Неведомым, да и сам вороной дал себя погладить: странным образом узнал ее. Пташка без особых споров дала себя подсадить, вцепилась в поводья, как в спасательный круг и даже умудрилась сама тронуть коня без понукания со стороны Сандора. А вот дальше, когда дело дошло до выезда с конюшен, заартачилась, зажмурилась и уткнулась Неведомому в гриву. Ну, куда так ехать? Конь не понял, чего от него ждут и перешел с рыси на шаг, пока вовсе не остановился, беспокойно переступая с ноги на ногу и косясь на замершего рядом хозяина. — Стоп! Нет, так не пойдет. Вот вообще нет. Открывай глаза, хренова девчонка. Давай, давай. Что ты за воин? Размазня. Пташка тут же оторвалась от шеи Неведомого, разлепила ресницы и, прищурившись, зло уставилась на своего мучителя. — Вот как ты заговорил? Не хочу ничего. Вези меня домой. Сейчас же. Или что - опять со спины? По собачьим правилам? На это он не нашелся, что ответить. Она была в своем праве. И все было бы хорошо, если бы эта, как и многие другие личные темы, не стали для них негласным табу. А девчонка сейчас это табу нарушила. Ну нет, не тот случай. Он проигнорировал это замечание и не стал впрягаться в мерзкую перепалку, что неизбежно бы за этим последовала. Он вообще не хотел ничего ей доказывать. Особенно про то. Что было нужно - длинные извинения. Хотя какие к Иным могут быть извинения? Если это его женщина - то века не хватит, чтобы вымолить прощение, земли - чтобы проползти ее на брюхе после содеянного. Если не его - то он просто один из многих мерзавцев, которые берут понравившихся женщин силой. На войне - как на войне. А что на каком-то уровне у них шла война, Сандор не сомневался. — Скачи, если хочешь домой. Ну, давай! Я тебя никуда не повезу. Придется ночевать в лесу, Пташка. Клянусь берлогами Иных, я тебя здесь брошу! Даже не здесь, нет, постой. Вот как мы сделаем… Сандор, вымотанный и обозленный, решил так — он сам отвезет ее на берег и там оставит. Либо она начнет шевелиться и откроет наконец глаза, либо Неведомому придется постоять на насыпи. Сандор подозревал, что умная животина долго не выдержит и осознав, что ездок неадекватен, сама потащится к стойлу. Но ему долго и не было нужно. Пташка цепенела за первые десять секунд. Там видно будет. Неведомый терпелив — как и он сам… 2. Санса Санса не успела опомниться, как он оказался позади нее и пустил коня в галоп. Что-то было в этом знакомое. Давно забытое. Когда-то они уже так ехали. Девочка, конь и рыцарь. Когда еще роли соответствовали актерам. Были им по росту. Было ли это? Были ли они? Тут? Вместе? Санса закрыла глаза. Сегодня Пташки было больше, чем надо - больше, чем она себе могла позволить. Она шаг за шагом отвоевывала ее настоящее, блокируя реакции и мысли, парализуя волю памятью. Память же жила только в ощущениях. Ощущения держались за расползающуюся нить. Еще шаг — и она лопнет. И словно и не было ничего. Ни девочки, ни ее выдуманного героя. Последний шаг. Санса откинула тяжелую голову Сандору на плечо. Боги, пусть на этот раз этот шаг придется делать не ей. Она слишком устала рвать нити… Куда он ее вез, Санса догадалась по внезапно наползшей сырой тени, которая быстро кончилась, уступив место легкому ветерку, путающемуся в волосах, запахам моря и каких-то дальних незнакомых цветов. Не все цветы сдохли. Неведомый тяжело поскакал по берегу, недовольно фыркая: его явно тяготила двойная ноша, да еще и по мокрому песку. Сандор тихо шепнул — явно не ей: — Подожди, мальчик, скоро станет легче. Что он, собственно, имеет в виду? Морем запахло сильнее. Копыта коня застучали по камням. Они выехали на насыпь. Ну, что теперь? Что он там придумал? Бросить ее в воду — и посмотреть, выплывет ли? Вполне вероятно… Санса слегка приоткрыла один глаз. Перед ней лежала водная гладь — ни конца, ни края. Лишь намек на грядущий закат, красящий в золото и пурпур лениво колышущуюся сиреневую поверхность моря слева. Санса замерла. Она не видела этого много лет. Много веков. С того самого дня, когда ждала Джона, стоя на волнорезе. С того самого утра, когда ушла, не оглядываясь, вдоль берега. С того самого восхода, когда покинула человека, что сидел сейчас у нее за спиной. Мужчину, который с таким упорством теперь пытается спасти жалкие обрывки детского костюма Пташки, что она безжалостно выбросила на своем пути восхождения. Собственного подъема на плаху — четыре года назад. Спасает ее — или себя? Ее в себе, себя в ней. Как глупо. Как наивно. Она почувствовала за спиной холод, и неожиданно ей было больше не на что опираться. Сандор соскочил с коня и судя по звуку, двинулся назад. Впереди была только бескрайняя водная гладь.. Он оставил их с Неведомым на самом краю насыпи, неровным восклицательным знаком уходящей в море. Санса слышала, как хрустят камни от его шагов. Шагов не к ней, от нее. Ей хотелось развернуться, гордо прогарцевать по насыпи, мимо него, демонстрируя всему миру — и ему тоже — что она ничего не боится, что она осталась собой, прежней вольной птицей. Бросить ему в лицо пару едких слов и ускакать вдаль. Беда была не в том, что она не могла этого сделать. Наверное, могла — надо было сломать стереотип, как она делала это раньше, в лесу. Зацепиться за что-то еще. Весь ужас и бред ситуации заключался в том, что она просто не хотела этого делать. На каком-то уровне Санса отдавала себе отчет, что это была их последняя встреча, заключительный урок свободы. Если она вновь оставит его — больше он уже не вернется, и ей не хватит духа его преследовать или искать. Поэтому сейчас приходилось решать не только проблему страха перед морем, что расстилалось перед ней — бесстрастное, живущее по своим, ему одному известным законам, лениво катящее мелкие волны прочь от берега, подальше от капризной дурочки, что придумала себе целую крепость фобий, чтобы спрятаться от мира. Ей нужно было вытащить из себя глубоко засевшую где-то между диафрагмой и позвоночником правду, раз и навсегда сделать этот пугающий выбор: сама по себе, безымянной тенью или Пташка? Своя собственная — или его? Пока они ехали на берег, Санса почувствовала, что вот, стоит только протянуть руку — не так, как той ночью в спальне, чуть иначе — и он опять будет ее — тоже чуть иначе, возможно, в другой роли, но все же ее. Но она не знала, имеет ли право после всего этого нескончаемого ужаса непонимания, идиотских жестов, нарочно и нечаянно нанесенных ударов, оставивших на них обоих болезненные шрамы, просранных шансов и втоптанных в песок надежд эту самую руку протягивать. Поэтому она смотрела на море — и ждала. 3. Сандор — Пташка, если ты не хочешь тут заночевать, открывай глаза, разворачивай Неведомого и скачи сюда, — крикнул Сандор издалека — Куда? — ответила она не поворачиваясь — На дюну. В сторону леса. Ко мне. — К тебе? Я тебя ненавижу больше всех на свете! — Знаю. Тем более. Хочешь поквитаться? Другого выхода у тебя нет. Придется действовать. И не думай, что Неведомый тебя сам повезет. Он знает, что ты не слепая. И ждет от тебя инициативы. Сделай шаг, Пташка, сделай этот хренов шаг! Хотя бы направь его. Смотри — это все, что тебе нужно. Смотреть. Видеть. Помнить, кто ты есть. Его голос относило ветром. Глупые слова, никчемные надежды. Девчонка упорно стояла на самом краю насыпи. Издалека Сандор видел, как Неведомый недовольно бьет копытом по кучкам камней, что разлетались от его маневров, соскальзывая в беспокойную воду. Долго так вороной не простоит — когда до него дойдет, что всадник не сечет, старый коняга, скорее всего, сам потащится на дюну. Сандор глядел на словно слепленный из одного куска глины силуэт на краю моря и думал о том, что он вообще не уверен, что хочет ее продвижения, ее последнего хода. Эта игра была закончена — чем бы она ни была для Пташки, во что бы ни превратилась за эти дни для него самого. За последние четыре года это было одним из самых ярких откровений и самых немыслимых мучений: тянуть ее вперед, собирать по кускам, отыскивать эти самые осколки по округе, в земле и воде, и в собственной душе — для того, чтобы вновь ее потерять. Но такова была его цель изначально, и теперь Сандор не знал, что же делать со всей этой путаницей и собственным малодушием, которое мешало ему признать, что да, эта женщина уже не его Пташка, она жестче, решительнее, резче и, похоже, привыкла все делать сама, у нее злой язык, и он уже не может читать ее, как раскрытую книгу, а вынужден, скорее, подсматривать в щелочку какого-то черного ящика со свечой внутри, мучительно всматриваясь в смутные силуэты светотени и пытаясь углядеть что-то для себя знакомое. Хоть что-то, их еще связывающее. Он не знал этой женщины, не понимал ее — по крайней мере, не на всех уровнях — не отдавал себе отчета, чем она жила и живет — и все же любил ее сильнее и вернее, чем прежде, и тосковал по ней — даже тогда, когда она была так близко — вот как сейчас. Так нестерпимо далеко — он был готов идти обратно на насыпь и вести коня на берег под уздцы, лишь бы ей не было больно. Лишь бы ей не было страшно. Эта шальная незнакомка вполне могла потащиться к берегу по узкой полосе суши вслепую. «Она, видимо, и делала это последние четыре года в этой своей хреновой столичной клоаке», — пришло ему в голову. В жизни он не встречал никого более упрямого, нелепого и безрассудного, чем эта девчонка. Никого, больше заслуживающего доверия и поддержки, чем она, даже несмотря на все мерзости, что были сказаны, сделаны, подуманы с обоих сторон. Он ждал ее всю жизнь — и осознавал, что это были те самые последние минуты или секунды его вечного ожидания. Он сам привел ее на этот берег, поставил перед очередной провокацией, разозлил — когда она отвечала ему с насыпи, у нее даже голос дрожал — не от страха, от бешенства. И теперь все, что ему оставалось, это ждать. И бояться, что и на этот раз она просто проедет мимо и, наверняка, будет права. Но пока она стояла там — он все еще мог надеяться. Делать вид, что это немыслимое рыжее чудо с развевающимися по ветру волнистыми длинными прядями принадлежит ему. Начало ее пути в его сторону, скорее всего, означало крах всех его грез. Как бы там ни было, ставки были сделаны: оставалось ждать, пока колесо остановится. И он ждал, замерев на меже, там, где насыпь переходила в барханы дюны. Он стоял на том самом месте, где они когда-то поругались — ровно пять лет назад, день в день. Там, где камни прячутся в белый песок — или песок покрывает причудливой формы влажные камни. Разные формы одной и той же материи — вечно едины, всегда разлучены. Море превращает одно в другое — пока время стоит. От его времени уже ничего не осталось — его не дающие сбоя часы остались где-то там, у конюшен, упали под копыта Неведомому. Как всегда, Сандор был этому рад — ход времени был всегда против него. Пока они ехали в сторону дюны, Сандор впервые за все эти дни почувствовал в Пташке и в том, как она прижалась к нему, какие-то перемены. Это уже было не сестринское, не поиск помощи. Иное. Начали восстанавливаться какие-то то старые связи — или возникали новые? Он чувствовал на плече ее тяжелую голову, пушистые волосы, пахнущие табаком и духами, щекотали ему шею. Эта неожиданная возникшая близость напомнила ему о мерзкой утренней сцене, о которой так горько бросила фразу Пташка, сидя на коне перед поездкой. Табу - да, но, похоже, правила изменились. Поэтому он не нашел ничего умнее, чем шепнуть ей на ухо: "Прости за то утро." Говорить ей, что он не хотел, Сандор не стал - потому что он хотел - и сделал. Пташка никак не дала понять, что приняла - или что даже слышала его слова. Только ресницы дрогнули, словно она открыла и вновь закрыла глаза. Пусть. Если хотела услышать - услышала. Если нет - ну что делать. Его слова факта - или акта - не изменят. Все, что ему хотелось — остановить коня, развернуть ее и поцеловать - не так, как было в треклятой его спальне, без надрыва. В их отношениях часто тело отыгрывало лучше, чем его обладатель. В ту ночь они так ни разу этого и не сделали. Сотворили все, что было не нужно, и забыли о главном. Какая глупость! Сандор решил, что, если шоковая, изобретенная им, терапия поможет, он возьмет себе этот поцелуй — в качестве награды. В качестве шанса на извинения. Первый, последний. Это придало ему сил, и он погнал коня на берег — его последнюю надежду. Честно говоря, он уже и не знал, что еще можно предпринять. Отыметь ее на пляже? Чтобы забылась, чтобы давняя сцена ее ухода напрочь стерлась новым впечатлением? Это было слишком грубо, слишком жестоко — для обоих. Это уже было. Лучше бы обойтись без этого.  — Эй, Пташка, ты там заснула? Коня не простуди — уже не стригунок! Если совсем не можешь — хорошо, только свистни. Видимо, на этот раз не сработало! — крикнул он, сам не зная, что говорит, — Ничего страшного, попробуем завтра еще! (а будет ли оно, это завтра?) Пташка ничего не ответила, лишь нагнула голову, словно собралась бодаться с морем, и отвела непослушные волосы от лица. Хотелось курить, но Сандор забил на это слишком приземленное сейчас желание. Ему надо было дождаться. Потом он может себе курить хоть до посинения. До конца жизни — чем больше выкурит, тем быстрее тот наступит. Он затаил дыхание, даже в ушах слегка зашумело — треклятое давление, в пекло его — Пташка медленно начала разворачивать Неведомого, и он наконец увидел ее лицо. Она была бледна, как полотно — и полна решимости. Как ребенок, вдруг осознавший, что это тот самый момент, когда пришла пора сделать первый свой шаг и оторваться от стены. Рыжие взлохмаченные волосы были освещены наползающим закатом, будто их макнули в кармин, и даже правый бок Неведомого отливал пурпуром. Сандор подумал, что они ссорились на этом самом берегу почти пять лет назад — а может, точно пять? Это такая судьба — и круги по воде, по которым они все еще пытаются бежать в попытке не уйти на дно. А она ехала к нему — копыта коня скребли о насыпь, отбрасывая в воду мелкую гальку. Не тряслась, не ежилась, не пряталась. Уже не Пташка, а та самая новая женщина — незнакомая ему. Взрослая, красивая — и смелая. Небось, обдумывает страшную месть: губы тронула легкая улыбка, кажущиеся сейчас более темными крыжовенные глаза ехидно блестят, брови чуть нахмурены — решает задачу. И смотрит — смотрит на него — не уповая, призывая. Ну что ж, милочка, сама напросилась! Он безумно гордился ей сейчас — и должен был сказать ей об этом. А она была все ближе. Ветер донес до него лёгкий аромат ее духов, смешанный с тем самым запахом, от которого все внутри закипало, стоило услышать что-то похожее даже мимолетно: морская соль, свежая трава, горькие листья. Это не менялось, что бы с ней ни делала жизнь. Что бы с ней ни делал он сам. Он подошел ближе, почти касаясь бока недовольно храпящего коня. Пташка вздрогнула. — Не тронь меня. Это было наше последнее приключение. Так и знала, что тебе нельзя доверять! — А я тебе и не предлагал мне доверять. Любое избавление — это как смерть. Думаешь, это приятно? Хрена с два — это больно и мерзко. Сама должна знать, — он отступил на шаг, видя, что девчонка нервничает. Даже Неведомый нервно переступил с ноги на ногу и дернулся назад, Пташка зло прищурилась, заправляя за уши лезущие в лицо, распушившиеся от сырости и близости воды волосы и процедила: — А я и знаю. Благодаря тебе. — И я знаю — тоже благодаря тебе. Ну, что теперь? Хочешь это обсудить еще разок? Нас обоих это разрушает. Лучше уж дерись, и то веселее. Но пока ты не начала размахивать кулачками и уродовать меня еще сильнее, я тебе вот что скажу — я горжусь тобой. Ты стоишь, мечешь молнии — но не прячешься, как долбаный гриб-дождевик, прикрываясь руками. Не качаешься взад-вперед. Не сжимаешь, как припадочная, зубы. Утопи ты меня сейчас — и то буду доволен. Ты на пути выздоровления, Пташка. Дело почти что сделано. — Почти что? — Да. Осталось последнее. Прощальное. Пташка недоверчиво подняла одну бровь — смешной, незнакомый ему жест. Слезла с коня — сама — почти свалилась и тут же отступила на шаг. Нет, все это бред — и все он себе выдумал, как обычно. Она не хочет его — это всего лишь игра. Как той ночью. Опять какие-то маски, позы. Но он должен был проверить. Она излечилась— а это оплата за его услуги. Последний поцелуй. Когда она уедет, хоть это у него останется. Не та кошмарная ночь — а этот кровавый закат. Так будет чище. Гори оно все огнем — чего ему уже бояться? Жизнь прожита — а смысла он так и не нашел. Возможно, он в самом течении жизни — для кого-то. Так будет у нее. А ему остаются украденные моменты — вехами в памяти. Брейками во времени. Он шагнул к ней. Губы ее были солоны — как и тогда, в первый. От нее пахло табаком — но он едва это замечал, так сладко было ее прерывистое дыхание, сплетающееся с его собственным. Что за вздор было ждать столько времени? Почему он не сделал это в первый же вечер, когда она появилась на его пороге, как просвет после затяжных дождей? К чему медлил? Ответы казались несущественными — как и все, включая прошлое, время и весь этот бред, оставшийся вовне, снаружи. Тут были только они. Волна и берег. Тень и пламя. Кто был чем, не имело значения — потому что в том измерении, где они были, одна форма переходила в другую, переплетаясь, стирая границы, смешивая роли. Она в нем — он в ней. Порознь и всегда вместе, неразделимые. Пташка — или кто это теперь был — едва заметно пошевелилась, запрокинув голову назад, опираясь на его руку, что ласкала ее затылок — боги, что за чудо этот нежный пух у основания шеи, под тяжелой гладью волос! Тогда он вдруг понял, что не готов ее отпускать — и не отпустит. Не будет спать, не будет смыкать глаз — чтобы не ушла в рассвет, как тогда — разрушая его, разрушая себя. Но не даст ей опять рвануть куда-то без него. Псом, рыцарем, партнером, мужем — даже отцом ее детям — чем угодно. Он нуждался в ней, и теперь появилась слабая надежда на то, что и она нуждалась в нем, хотя бы частично — но ему и этого было довольно. Ощущение это возникло из ниоткуда, бессмысленное и не имеющее право на существование — но оно было реально, как и то, что Пташка оплела его руками, и ответила на поцелуй: сначала робко, а потом, словно разгораясь свечой на ветру, обжигая его и ведя за собой сквозь тьму. Его единственный огонь. Огонь всех огней. Тот, что был способен осветить его мир.