Это было у моря

Меня учили — дважды не соваться в одну реку, Что жизнь всегда конечна — не оглядывайся — встанешь. А я брела в пыли, от человека к человеку, Закладкою теряясь в неоконченном романе. Ждала — и повторяла в сотый раз свои проколы, — Для верности смиренья все ошибки — словно песни, Любимые, затертые до дыр — крылом до пола Мешаются и воздух осеняют перекрестьем. И вот, опять рекой лукавый путь в тумане дразнит И я страшусь и падаю, спешу, как ветер стылый. На этом перекрестке я уже не вижу разниц. Меж первым и последним — все едино, лишь бы было. Вхожу в тебя, река моя, соединяя память С реальностью. И во второй, как в тысячный — все — первый. Вода твоя — причастием — поет в крови волнами И сносит все барьеры, убаюкивая нервы. На берегу твоем шалаш построю. На рассвете Гляжу в твое лицо, познав себя сквозь отраженье. И молкнут все ученья, все примеры, все приметы, Когда глушит твой плеск слепого времени скольженье.

Сандор 1. Он застал ее на берегу. После дюны Сандор был, в общем то, готов к тому, что теперь дело пойдет быстрее, но что настолько — предположить не мог. Пташка — или та женщина, в которую она теперь превратилась — раскрывалась, как цветок навстречу свету, но весь процесс словно виделся на двойной скорости, почти различимый взглядом. Это страшило его — и радовало одновременно. С берега в тот вечер они ехали вместе — медленно, словно во сне, как и по пути туда — он позади, она впереди, откинув голову назад ему на грудь. Сандор периодически касался губами ее макушки — теплой и пушистой и, странным образом, почти не пахнущей сигаретным дымом. Не долетал он туда, что ли? Пташка не протестовала, но и никаким образом его не поощряла. Просто сидела перед ним и смотрела вперед — Сандор видел сбоку, как трепещут ее ресницы. Молчала, но не надрывно, а задумчиво, словно прислушиваясь к чему-то, одной ей ведомому. От этого ее оцепенения ему становилось жутко, и в голову начинали лезть идиотские вопросы, достойные школьника, из серии «а что теперь будет» или «а как мы теперь будем жить дальше»? Но задавать он их, конечно, не стал — доверяя течению времени и странному равновесию, что установилось между ними — нарушать его неуместностями не стоило. Как будет, так и будет. К тому же, всю дорогу — и потом тоже — Сандора не покидало ощущение, что в этот раз Пташка отдала решение на откуп ему. Поэтому и молчит. Поэтому и держит дистанцию. Ждет, что предложит он сам. А сам он не знал, что на это и сказать, поэтому взял неловкую паузу — тем более, что не было никаких озвученных сроков, лимитов, условий. Но и тут тоже возникало ощущение, что, если он затянет со своей стороны — она просто уйдет. Не местью, как в прошлый раз, не на надрыве или в порыве красивого жеста — нет. Покинет его, как это делают взрослые женщины, как ушла Маив — улыбнувшись ни к чему не обязывающей улыбкой и пожелав ему счастья на прощание. И все — тогда уже пути назад не будет. Дело было даже не в доверии — а в умении делать шаг. Досадно было признавать, что Пташка научилась это делать куда лучше него, даром, что он старше ее на двенадцать лет. Особенно четко Сандор это осознал на берегу, когда она повернула коня и проехала весь этот длинный — длиною в полжизни на двоих — путь от края моря до начала суши и спешилась рядом с ним. Эта женщина боялась, она была искалечена событиями юности, людьми и даже им самим — особенно им самим — и все же она продолжала идти вперед. Кривясь от боли и все же стараясь улыбаться — как умела. Сандор не мог подобрать нужное для своих ощущений на тему слово — восторгался? Преклонялся? Склонялся долбаным рыцарем перед ней, чтобы она повязала ему на руку свой платок — он был готов и на это. Но почему-то подозревал, что Пташка выросла из этих сказок, и ей больше не нужен ни кавалер из сказок, ни прекрасный — или какой подвернётся — принц. Она перегорела к прекрасностям — и просто ждала, что он имеет ей предложить. А он не знал, что ей нужно, и тупил — как обычно. Боялся попасть не туда, промазать и остаться с носом. Впрочем, ему было не привыкать. Не сложится — значит, и не должно было. Он чувствовал, что перегорела не только Пташка — но и он сам. Можно и нужно было бороться за счастье — но если двум людям просто нечего другу другу сказать, это трудно назвать счастьем. Соглашательство, компромисс — все то, что получается, если идти уже некуда и некогда, и сил менять что-либо нет. Пока это был не их случай — ну, по крайней мере, не ее. А навязываться Сандор не привык — это было не в его натуре. Так что он отступил — а она не настаивала. Отвернулась в сторону, чтобы не смущать его, и слушала ветер — не нарочито, получая удовольствие от процесса ожидания — как от части жизни. В тот вечер он проводил ее до дома, бросив фургон возле лавки. Остаток пути до усадьбы они прошли пешком, молча, плечом к плечу, не касаясь друг друга. В какой-то момент Сандор не выдержал и нашел Пташкину руку — теплую и чуть влажную — и переплелся с ней пальцами. Пташка продолжала идти, не поворачивая головы и глядя вперед, но ее тонкие пальцы крепко сжали его собственные — почти до боли, и он понял: да, она ждет шагов от него, но как отвечать на них — решит сама. Подсказок она больше не давала. Игра шла вслепую, и почти каждый ход — ва-банк. Потому-то ставки были очень высоки, и другого варианта просто не было. Он оставил ее у калитки — никаких прощаний, слов или других жестов сделано не было. Она просто отпустила его руку, как отпускают бабочку — без сожаления, легко — и зашла внутрь, скрипнув калиткой. Негромко сказала «До завтра». Это уже прозвучало для него как гарантия. Значит, завтра еще у него есть. Он развернулся, закурил и потопал к машине, задумчивый и сбитый с толку. Спал он безобразно, мучаясь кошмарами и, проснувшись в три двадцать две, решил, что игра не стоит свеч, и ушел на задний двор, рухнул в Венделловское кресло, которое было ему мало, и вообще было до невозможности неудобным, но несло в себе для Сандора какую-то эмоциональную составляющую — привязкой к личности бывшего хозяина дома — так что у него рука не поворачивалась заменить старую рухлядь на что-то более практичное. Там он проболтался до начала пятого, куря и допивая уже остывший кофе, пока небо не стало сереть, а веки его не отяжелели. За домом, в старой оливе, кривой и изъеденной каким-то неведомым ему паразитом, начали шебуршиться и выдавать нестройные трели первые птицы. Сандор вяло размышлял, что надо было бы обдумать ситуацию с Пташкой, но голова была пуста, как предрассветное далекое небо — вроде бы назревали какие-то мысли, но время еще не пришло. Он сам не заметил, как задремал. Проснулся он к половине одиннадцатого, с затекшей шеей и замерзший, как собака — на улицу он вышел в тонкой рубашке, а перед рассветом в августе частенько бывало прохладно, если не сказать холодно. Сейчас солнце начинало жарить, но веранда почти весь день оставалась в густой тени дома. Он встал и поплёлся в дом — выпить еще кофе и хоть как-то согреться. В комнатах уже было душно, и пыль воронкой кружилась в косых лучах, встревоженная его бесцельными передвижениями. Сандор принял душ, от которого надеялся проснуться (как выяснилось, совершенно напрасно), выпил две чашки кофе, которые тоже не сильно улучшили ситуацию, и потащился на улицу. Сегодня было воскресенье — лавку открывать не надо — по закону в седьмой день торговать не полагалось. Чем заняться, было совершенно непонятно — тем более, мысли его все время возвращалась к Пташке. Она сказала «до завтра». Ну не являться же к ней под окно влюбленным мальчиком раньше полудня! Бред какой-то. В воскресенье многие таскались в город — рассыпаясь по церквям. Сандор причислял себя к безбожникам и поэтому нашел себе собственную молитву: занялся стрельбой по банкам и ненужным бутылкам из лавки. По бутылкам стрелять было приятнее — они разбивались, но зато потом приходилось убирать стекла. Попав с десяток раз и промазав дважды, Сандор заскучал и, убрав в дом пушку, запер дверь и пошёл на посадки. Там всегда найдется, чем заняться. Так хоть время с толком проведет. Как он и предполагал, на винограднике нашлась куча работы. Ранние сорта уже надо было снимать, с одной из опор для лоз слетела сетка, и ягоды были основательно покоцаны птицами — пришлось тащить лестницу и наматывать все заново. К тому времени, когда он закончил, солнце висело в небе, как раскаленная жаровня, и рубашка вся промокла насквозь. Пока он ковырялся с виноградом, мысли о Пташке никуда не девались, но переставали так отчаянно стучать в висках, словно заглушались ритмом сердца, ускоренным работой. К часу он отнес лестницу на место в сарай, дошел до дома, умылся и пообедал, чем нашлось в холодильнике, выкурил две сигареты и поплелся обратно на посадки — хоть работать на таком солнце было настоящим самоубийством. Но ко всему можно было привыкнуть — и Сандор привык и к солнцу тоже, хоть радости оно у него по-прежнему не вызывало. У него — нет, зато виноград отлично рос. Назло себе — это было самым эффективным средством от мыслей — Сандор разрыхлил землю вокруг опор с лозами, на время отключив автоматическую поливку, хоть та должна была включиться только на закате. К тому времени, как он закончил, солнце начало клониться к западу, и жара потихоньку стала спадать. Теперь можно было и продвинуться. Сандор убрал инструменты и направился к дому, бросив тоскливый взгляд на посадки, окрашенные в золото щедростью близкого заката. На виноградниках было так покойно — здесь никто от него ничего не ждал. Знай делай свое дело — поливай да вскапывай и обрызгивай химией от плесени. Здесь все было просто — и отдача была вполне материальна. Но впереди была она — и медлить было уже глупо. День почти прошел — а он так и не надумал ничего путного. Единственное, что ему пришло в голову, что если уж начинать, то с чистого листа. Сандор хотел приберечь эту вещь до ее дня рожденья — такая мысль скользнула ему в голову, когда он впервые услышал о приезде Пташки в город. Это был вполне подходящий случай. Достойный подарок для значительной даты. 2. Он нашел ее на берегу. Она сидела в этой странной восточной позе, скрестив ноги на границе нестриженой выгоревшей травы и мелкого светлого песка, что нетронутыми барханами убегал к лениво лижущему землю прибою. Это был явный успех. Пташка обернулась к нему — скорее движение, чем жест — не до конца, только намёком на то, что его заметили. — Ты все же пришел. Смешно, что опять на закате. — Пришел. Как мы договаривались… Он хотел сказать: «Как ты просила», но внезапно понял, что это ее расстроит. Она не хотела просить. Она хотела, чтобы инициативу проявил он сам. Это был разумный компромисс. — Хорошо. Я рада тебе. — Ты, я вижу, совсем осмелела. Почти выбралась на берег. — Уже выбралась. Ты видишь — я на песке. И я смотрю — как ты хотел. — Все же не на песке, — возразил Сандор. Тут любое допущение было лишним.— Ты сидишь на траве, Пташка. Не ври себе. — Без тебя мне сложно, — просто сказала она. — Я привыкла, что ты стоишь за спиной. Поможешь? Она протянула ему руку — как неделю назад от кипарисов — только наоборот. Сандор подошел ближе. Пташка встала, опираясь на ползущий под пальцами песок, шагнула вперед и закрыла глаза. Она была босиком, в спортивном костюме, с забранными в высокий хвост волосами — такая разная Пташка — и такая постоянная. Сандор обнял ее сзади за плечи, отклоняя голову от лезущего в лицо основания ее «конского хвоста». Прощай, время. Здесь оно им было не нужно. — Так лучше, — заметила Пташка, опять задевая его по обожжённой щеке «хвостом». — С тобой все получается естественнее. — Ты смотришь? — Нет, не хочу. Там солнце садится — мне грустно. Еще один день ушел. — Ну и что? Завтра будет новый. Твой день, кстати. — Никогда не знаешь, когда все кончится. И день рожденья ничего не гарантирует, помнишь же? — Ну, это если вокруг другие. А теперь никого нет. Мы одни. Наконец-то. — Да… — она отстранилась от него, отвернулась от моря и сунула руку в карман штанов. — Я должна тебе показать одну вещь. Будет честнее, если ты узнаешь. Я нашла это в ящике стола, когда ушла от тебя тогда. — Что это? — Сандор взял в руки замызганную бумажку — свернутый пополам линованный листок. — Открой и прочти. Сам увидишь. Он пробежал глазами полустертые от времени строчки. Можно было предположить что-то такое. Молодчик любил эффектные послания — и наносил удар в нужный момент. Сандор посмотрел на Пташку и вернул ей листок. Та вроде бы была спокойна, но он заметил, что она по новой, незнакомой ему скверной привычке, крутила небрежно спадающий на плечо рыжий локон, выбившийся из «хвоста» Раскручивала и накручивала его на палец — снова и снова. Заметив, что он смотрит на ее нервозное движение, Пташка отпустила злополучную прядь и засунула руки в карманы — вместе с бумажкой, небрежно бросив в сторону: — Ну, что? — Гладко пишет твой муженек. Кучеряво. Не могу сказать, что я очень испуган, правда. Ты из-за этого тогда ушла? Чтобы поберечь меня? Пташка закусила губу: — Честно? Нет. Я искала бумагу, чтобы написать тебе пару строчек, когда наткнулась на это. Это только подстегнуло меня — но решение было принято заранее. — Спасибо за честность. А зачем ты тогда мне это показываешь. Особенно сейчас? — Просто, чтобы ты знал. Так будет правильнее. Не хочу таскать это, как гирю на ноге. — Я благодарен тебе за это, Пташка. У меня есть для тебя подарок. Я хотел приберечь его до завтра — но, коль скоро об этом зашла речь — вот. — Надеюсь, это не кольцо, — нервно хихикнула она, отступая на шаг. — Больше мне их не надо. Не хочу. — Вот как раз не угадала. Именно оно. Возьми. Пташка протянула руку и взяла гладкое металлическое колечко. С недоумением воззрилась на него, взяв ободок двумя пальцами. — Что-то оно мне не по размеру. Раньше ты лучше угадывал. Что там написано, внутри? Ты придумал? — Нет. Я не знаток и не ценитель древних языков. Но это знаю, спросил у одного приятеля — там написано: «Истинно то, во что ты веришь.» Я не знаю, как это звучит по-латыни. Но смысл этот. Она подняла на него взгляд — на одно долгое мгновенье. Объяснять было не нужно. Сандор понял, что она знает, что именно означал его подарок — и какая за этим стояла история. — Когда? — Почти сразу. Осенью. Небольшая — и первая моя поездка за границу. Не уверен, что еще раз захочу так провести отпуск. Лучше уж дома. — Как ты нашел его? — Не хотел говорить, но время прошло, поэтому, полагаю, можно выдать и сообщников. Твоя сестра вывела меня на него. Я списался с ней по этому поводу. У занозы отлично варит голова. Подозреваю, что она консультировалась и с твоим братцем-программистом. Но, Пташка — они ни в чем не участвовали. Я имею в виду — не… — Я поняла. Спасибо. Теперь я знаю хотя бы, почему Арья так изводила меня тем, что Уиллас мне не подходит. Она, вероятно, держала кулаки за тебя. — Едва ли это так, — засмеялся Сандор. — Работать с ней было одно удовольствие. Таким количеством говна меня не обливали даже во времена пансиона. Тебе до нее ой как далеко, Пташка, даже учитывая все твои заходы про толпы любовниц. Порода, конечно, определённо чувствуется, мда… Уж не знаю, как ты умудрилась так долго водить меня за нос пять лет назад, прикидываясь цыпленочком. Сейчас, конечно, сходство прослеживается больше — с этой твоей надоедой-волчицей. Но дело свое она знает. Сработала четко, без лишних вопросов и, главное, быстро. Он уже собирался переезжать. Но не успел… — Как это было? — спросила Пташка бесцветным голосом, глядя в сторону отмели. — Едва ли тебе нужно знать подробности. Он не мучился так, как твоя мать. Ему не было больно, как твоему брату. По совести сказать, я его пожалел. Это была чистая смерть. Чистая и быстрая. Всем бы так. Он ее уж точно не заслужил. Но пытки — это не по моей части. Я просто закончил то, что должен был сделать. Что, по сути, уже было сделано по бумагам. И не только по бумагам… Мы много чем заплатили за эту мнимую смерть… — Я рада, что он умер. Это нехорошо, но я рада, — так же бесцветно шепнула Пташка. — Я все время думала, что рано или поздно он до меня докопается, начнет вмешиваться… Я знала, что ушла в то утро не из-за Бейлиша. И не из-за этого письма. Но, не будь этого письма — я, возможно, вернулась бы. Решимость оставила меня где-то возле волнореза, там, где раньше была скамейка, которую так любила Оленна Тирелл. Но это письмо — он словно дышал мне в спину. Меня одну бы он не тронул — а тебя я потерять не могла. Лучше было отказаться самой — лишь бы… Он притянул ее ближе, обнял, крепко прижимая к себе. Все же девчонка девчонкой — хоть и хорохорится. Ее конский хвостик щекотал ему ладонь — а на затылке сейчас, как и раньше, когда она была коротко стриженая, вился колечками золотистый пушок — жалко было трогать его руками — разве что тихонько дуть ей на шею или целовать. Или сначала дуть — а потом целовать… — Ты плачешь, что ли? Ну, с чего? Никто никого не терял, все тут. Успокойся. Тоже мне, алмазная леди… А говорила, что больше не хнычешь. — Когда я одна — не хнычу, — всхлипнула Пташка, протаскивая вверх руку с платком. — Но с тобой, видимо, я расслабляюсь. Этого я не знала. Я же давно… — Что, не расслаблялась? Ну, уж прям. А когда ты меня дрючишь своими подковырками — по мне, так отлично расслабляешься. Вид у тебя очень довольный. Пташка улыбнулась и взглянула на его. Вот так лучше. Уже похоже на что-то человеческое. — Нет. Для шуток мне надо собраться. Это как лук натянуть — да так и оставаться в состоянии натянутой тетивы. Тогда можно попадать в цель. Настроиться на собеседника… — Наметить жертву, ты хочешь сказать? Вот кого надо было посылать по душу Бейлиша. Я слишком устарел для этого. Ваши с сестрой изощренные пытки кого угодно доведут до добровольного самосбрасывания с башни. Я буду иметь это в виду, когда возникнет надобность. — Ну, нет. Ты мужчина — это твое мужское дело. — Что, гнобить? — Нет, сбрасывать с башни. — А твоё что тогда — подбирать кости внизу и плясать на них? — Нет. Мое дело стоять на крыше и писать картину падения. Ты же помнишь — я художник. — Лады, художник. Если ты не будешь живописать кровью жертв — я готовь нарыть для тебя пару добровольцев для сбрасывания. Как насчет твоего экс? — Тебя? — Нет, Уилласа. — Блин, Сандор! — Да, забыл, договор. Ты почти сутки не вспоминала про мои мужские достоинства и про штабеля любовниц. Прости. Сбросим с башни старину Гэйвена — он потянет за двоих. Заодно и домик не надо будет продавать. — Но я хочу его продать! — Пташка отстранилась и мрачно посмотрела на Сандора снизу вверх. — Я ненавижу этот дом. С ним у меня связаны одни лишь кошмары. Я безобразно там сплю. Мне мерещатся шаги по лестнице — и я думаю, что это либо Лея считает ступеньки и ищет ту, с которой она не падала, либо… — Либо Джофф пришел поиграть в теннис, да? Ну, теперь припиши к своим призракам экс-муженька — пускай они сами с Джоффри разбираются — тот с ракетками, а Мизинец со своей латынью. А про дом — ну, разное там было. Та ночь — последняя — была не так уж плоха. Ты помнишь? — Не помню, — Пташка опустила ресницы и еще раз вытерла платком нос. — Я все выжгла из того времени, вычеркнула. Я даже забыла, как ты выглядишь — не могла представить твоё лицо. — А как же картины? Их за тебя призраки рисовали? — Нет — это был единственный способ. В эти моменты у меня словно связь с тобой налаживалась. Ну, мне хотелось так думать. Уиллас был в своем праве, ревнуя. Каждый мой рисунок — как разговор с тобой. Но я заканчивала — и нить рвалась. Как паутина на ветру. — Ну ладно, ладно. Забыть, как я выгляжу — это не так плохо. Я бы сам не отказался. Что там для этого надо сделать? Жечься еще раз я не готов, а вычеркиваться — не уверен, что знаю, как это делается… — Вычеркиваться — забываться… — Ты хочешь забыться? Я знаю отличный способ… — Я как раз подумала о том, что становится холодно, — Пташка взглянула на море и вздрогнула. Он подошел ближе и обнял ее за плечи. — Закат догорел. Пойдём в дом? — Забываться? Пойдем. Ты уверена, что это не рано? Ну, та ночь… — После той ночи и впрямь надо бы позабываться. Поздно бы не было. Сандор поднял ей подбородок и с недоумением взглянул на ее внезапно побледневшее лицо. — Да ты о чем? Пташка отвернулась и прижалась холодной щекой к его шее. — Неважно. Это разговор не на сегодня. Завтра. — Ты пугаешь меня. — Да это не страшное, — он почувствовал по голосу, что она улыбнулась. — Просто новое. Вероятно. Неважно. Завтра. Все завтра. А теперь пойдем. Я замерзла. Так — вдвоём, не отпуская друг друга — они и прошли ко входу. У двери Сандор ее отпустил. Пташка с недоумением на него покосилась. — Только не неси меня через порог, пожалуйста. Было уже. Уж точно не тут. — А я и не собирался. Только дверь открыть. Да и не протиснемся мы тут в обнимку. Не тут — я с тобой согласен. Пусти-ка меня вперед. — Так дамы же обычно идут первыми, — улыбнулась Пташка. — Это у бейлишей и уилласов они идут первыми. А у Псов-охранников стоят за спиной и ждут, пока квадрат будет зачищен. — От кого? От ракеток? — Нет, от крабов и улиток. И крыс. Пошли, вроде все спокойно. И вправду — не люблю я этот дом… Надеюсь, ты не в спальне Серсеи спишь? — Нет, в спальне Джоффри. — Час от часу не легче, — застонал Сандор. — Лучше бы ко мне пошли. — Потом. Всему свое время. А еще — туда слишком далеко идти, — Пташка развернулась — они почти дошли до покрытой все тем же противным ковром лестницы — и положила прохладную руку ему на шею, под воротник рубашки. — Я изголодалась по тебе. Слишком много времени потрачено зазря… Это уже выдержать было трудно. Он взял ее на руки — легкая, как перо, тяжелая, как сама земля — и понес свою добычу наверх. — Ты же обещал! — шепнула ему на ухо Пташка. — Что? Через порог я тебя не переносил. А это совсем другое. Это называется лестница. — Очень ты умный. — Ага. И выносливый. — Это мы сейчас увидим… А пока взялся нести — так неси — там еще семнадцать ступенек… — Спасибо, что не двадцать одна, — проворчал Сандор. — А в общей сложности их тридцать три. Шестнадцать и еще семнадцать. Когда у тебя день рожденья? — Весной. В мае. — Не тогда… — Нет. В конце. Да что же ты так дергаешься? Вот эта комната? — Эта, да. Можешь меня уже отпустить. — Нет, не могу. И не хочу. А то еще сбежишь. На крышу. А тогда только самому впору сбрасываться с башни… — Тут нет башни. И я не хочу на крышу. Я хочу, чтобы ты не отпускал меня. Никогда. И он не отпускал. Ни когда раздевал, ни когда она раздевала его. Сандор только на минуту от нее оторвался — когда вспомнил, что на этот раз запасся средствами предохранения и полез за ними в карман куда-то вечно исчезающих брюк. Пташка, опершись на локоть, с интересом наблюдала за ним. К счастью, в комнате было почти темно. Уж на что Сандор не любил сам процесс — но хуже этого было только то, когда на тебя еще и кто-то смотрит. Особенно твоя женщина. — Что? — обернулся он к ней с раздражением. — Ничего. Я… Нет, ничего. Спасибо. Я знаю, что мужчинам это портит удовольствие… — Ну, может, чуточку. Ну, или не чуточку, но… ради того, чтобы просто поспать с тобой в одной кровати, я готов надеть на голову чёрный пакет для мусора. А это — фигня. Так надежнее. Не хочу делать вещи на авось. — Не надо мешок. Особенно для того, чтобы поспать. Я люблю на тебя смотреть. Люблю, как ты дышишь и как дергаешь бровью. И что у тебя вечно такой вид, словно ты удивлен. Как у ребенка. Спокойный, расслабленный. По жизни я редко тебя таким видела. А когда ты спишь — эта жизнь тебя словно отпускает, — она вздохнула и сдвинула брови. — И мне становится немного страшно, и хочется тебя поцеловать, этот твой удивлённо приоткрытый рот — и не отпускать — но я боюсь тебя разбудить. И потому смотрю. Так что мешок — нет, пожалуйста… Мешок, не мешок — что там портит удовольствие? Может, и хорошо, что портит — иначе бы он кончил сразу. Сандор с трудом себе представлял, что можно завестись от слов — но, кажется, этот был тот самый случай. Или как она сказала — слишком изголодался. И он всеми силами старался оттянуть момент — потому что хотел войти с ней в унисон. Это была такая ночь, когда все должно было получаться синхронно. И у них получилось. Когда он уже был готов сдаться, даже не услышал — почувствовал, как ускорился ее ритм — весь, от сердца до движений, и тотчас взлетел к ней. На последнем вздохе перед падением вверх, головокружительным и бесконечным. И это было не так, как в ту ночь в его спальне — что-то вернулось на круги своя — словно с этой частью отсутствующей вычеркнутой природы Пташка нашла саму себя — в этой ее ипостаси. Расцепляться пришлось быстрее, чем обычно — проклятущая резинка не давала расслабиться. Когда Сандор пришлепал из ванной, обнаружил, что Пташка так и заснула в той же позе, в которой он ее оставил — только обняла себя руками, прикрывая грудь, изрядно подросшую за четыре года на столичных хлебах. Он тихо лег рядом, устраиваясь, как они обычно спали: у нее под головой в качестве подушки его рука, его ладонь у нее на груди, носом в ее макушку — все. Пташка положила ладошку на его руку — сейчас он вспомнил, что она всегда так делала — и прошептала — то ли во сне, то ли это был уже его сон: — Люблю тебя. Больше всего, больше всех… — И я тебя. И еще сильнее. Слышала ли она? Это было неважно. Он мог повторить это и завтра — утром, вечером, днем. Шаг навстречу — и еще один. Стоило ли спать? Сандор мучительно отодвигал этот временный переход в ничто — он все еще боялся, что может проснуться один. Но и на этот раз, похоже, выбора ему никто не предоставлял. Он сделал свой ход — а она примет решение и скажет ему об этом. Завтра… А пока вот она — его — и волосы пахнут морем и солью, и свежей травой. Водой, которую она так и не одолела… Или уже да? Волны — и вот она луной пляшет в чёрной воде… Сандор прижал Пташку крепче к себе, а она, вздрогнув, вдруг потеряла его ладонь, ощупывая рукой подушку впереди себя. У нее были другие сны и другие страхи. И только потом, успокоившись, на долю секунды скользнув обратно в реальность, она подтянула руку обратно и нашла то, что искала. Ей не нужны были кольца — только его ладонь.