Душеедка

8. Проснулась я утром оттого, что Илла сопела мне в ухо, закинув руки и ноги на меня, будто это я была ее мягкой игрушкой, а не наоборот. Одна ее рука лежала у меня на груди, чуть перебирая пальцами. Я просто не могла сдержать улыбку – надо же, клирица, и так откровенно себя ведет, хоть и во сне.Хотя Мазавир тоже был довольно откровенным в постели… А внешне глянешь – сосулька. Как пить дать – сосулька! Птицы за окном щебечут, солнышко светит – красота! Звук раскрывшихся замковых ворот – повели стадо на пастбище. Кто-то уронил ведра, кто-то прикрикнул. Если прислушаться – слышно лошадей, тихое ругательство дядьки Опанаса – конюшего. -Ой, - Илла смотрит на меня испуганными глазами, а я не выдерживаю, и целую ее мягкие губы, сладкие от сна. -Светлого и ладного утра!- Желаю ей. Илла снова ойкает, порывается вскочить, замечает, что на ней нет исподнего и она голая, как младенчик. Снова ойкает, краснея, как маков цвет, и натягивает перинку до самого носа. -Мы возвратилися поздно, сладкая. Пришлось даже мыть тебя, спящую. Зато теперь волосы блестят, как мед гречишный, и синяки-раны, живицей смазанные, затянулись бесследно. В серебристых глазках появилось любопытство. -Ты меня правда сама-сама мыла? -Правда, - улыбнулась я, признаваясь. – Ты люба мне, хоть и скажут, что не может темная, как я, любить светлую. -Почему не может? – и столько интереса во взгляде! – Я по иному думала – что девица с девицей не могут, а темная или светлая – чем разняться? Мне захотелось потискать ее – какое-же чудо чудное! Стоило признать, что этот наивный взгляд меня манил и чаровал. Будь клирица при памяти – уже читала бы свой светоч, чтобы избавить мир от меня-чудовища. А это дитя – годков семнадцати от роду – была мне по вкусу. Еще бы знать, что память к ней не возвратиться, и не нужно будет ежечасно ожидать ножа в спину или кола осинового в сердце – богами клянусь, оставила бы себе, сестрицей назвала. -Кайлинэ, тут к тебе мужик какой-то пришел, написал на земле, что лекарь. Правда немой он, потому я кричу. Эге-й, Кайлинэ, просыпайся! – Кричал Виська. – Мамка молока да сметанки передала, если не заберешь, я тетке Петре отдам, а она пирожки слепит, и тебе не останется! -Окстись, пустозвон, - послышался голос Петры, - то ли я не знаю, как хозяйка молочко парное любит? Неужто не оставлю? -А вот и лекарь наш, - потянулась к Илле, коснулась ее губ, с удивлением почувствовала отзыв на свою ласку, запустила пальцы в ее волосы, откидываясь на перину. – Пусть шишку твою на голове посмотрит. Вылезла из перинки, чтобы показать в окне светлую свою голову – чары вчерашние первыми лучами солнца смыло, вместе с вчерашней ночью. -Виська, уши надеру, если нос в крынку сунешь! Веди лекаря в мою спальню, у Иллы на голове шишка после поездки к нам вчерашней, пускай посмотрит. -Так может в залу гостевую? Кайлинэ, ну как пришлого мужика в спальню к девице поведу? А вдруг он что лихое сотворит? Я тетушку Петру позову, она его, ежели чего, сковородкой огреет! Я только рукой махнула.