Amor omnia vincit

А у твоего Бога всё в порядке с чувством юмора. Говорят, он прощает всех, вот только прощение это нужно вымаливать, стоя на коленях пред ликом Его. Ты настолько боишься всеобщего неодобрения, так не хочешь стать изгоем, что предаешь саму свою суть. Ты стыдишься того, кем являешься, стыдишься отдаваться своему греху. И отдаешься Богу. Время без тебя я теперь отсчитываю воскресеньями. С момента нашей последней встречи их прошло уже шесть. И я не выдержу больше, я пойду за тобой. Пойду туда, где мне нет места, где сам воздух отравляет меня, где запахи ладана и плавящегося воска вызывают удушье, а десятки пар глаз со стен прожигают во мне дыры. Святые всегда смотрят с упрёком. Они будто бы шепчут из своих позолоченных рам, что я родился больным, что мне нет места в святом храме среди верующих людей. Их мерзкий шепот уже отдаётся в ушах, хотя я еще даже не зашел в двери. Перезвон колоколов оповещает о завершении воскресной службы. Толпа людей выходит из часовни, и я отворачиваюсь, не желая встречаться с ними взглядами. Стою у бокового окна, наблюдаю, как постепенно пустеет зал, как отец Стефан закрывает Библию и, подобрав полы своего одеяния, собирается уходить. Я вижу тебя, и моё сердце ухает куда-то в пропасть — в ад, наверное, потому что становится очень жарко. Ты одет с иголочки, даже галстук завязал и волосы аккуратно зачесал назад. На твоём лице выражение полнейшего благоговения. Открываешь рот — зовёшь отца Стефана. Он оборачивается, движением руки просит подойти, и ты поднимаешься к алтарю. Я не могу расслышать, о чем вы говорите, но прекрасно вижу, как ты виновато о чём-то просишь, а святой отец кладёт руку на твое плечо, сжимает и, кивнув, что-то одобрительно говорит. А потом он уходит, и ты остаешься один в божьем храме. Опускаешься на колени прямо перед алтарем, склоняешь голову к сложенным рукам… Молишься. Горячей волной во мне поднимается злость. — Тебе не замолить своих грехов, Лемми! — выкрикиваю я, распахнув двери храма. Уверенным шагом иду между рядов деревянных скамей, а мое эхо отражается от стен, повторяя твоё имя. — Бога создали люди, они — и есть твой Бог. И они никогда не простят тебя. Ты резко поднимаешься с колен, оборачиваешься и смотришь расширенными глазами. — Уходи, Карл! — говоришь. — Тебе не место здесь! Ты просишь меня уйти, но я знаю — ты хочешь, чтобы я остался. Просто боишься снова согрешить. А я пришел именно за этим. Подхожу ближе. Смотрю на тебя, подняв голову вверх — ты выше, потому что стоишь на возвышении у алтаря. Я смотрю на тебя, как на лик святого, и на мгновение у меня даже появляется желание сложить руки и молиться тебе. — Я не хочу в ад за свои грехи, Карл, — говоришь ты. — Я вымолю себе прощение и попаду в рай. Уверуй, пока не поздно, иначе тебе туда закрыта дорога. — Мне не нужен твой рай, Лемми. Единственный рай для меня — рядом с тобой. Ты вовсе не виноват во всем этом. Ты был рожден в семье верующих людей, ты был воспитан в атмосфере любви к Богу, тебе в подсознание заложили веру. Да эти сумасшедшие даже назвали тебя Лемюэлем [1]! Язык ведь сломать можно… — Значит, не будет больше для тебя рая! — ты пытаешься сохранять спокойствие, но я слышу, как в твоем голосе проскальзывают нервные нотки. — Ты болен, Карл. То, что мы делали… этого нельзя было допустить. Какой же бред навязали тебе эти идиоты! Я болен… Даже если и так, мне нравится быть больным. Мне нравится мой грех… Но вместо этого я говорю: — Так исцели меня, Лемми. Пусть твой Бог излечит меня от болезни, пусть всё это прекратится! Ты коротко киваешь и протягиваешь мне руку. Я вкладываю свою ладонь в твою, делаю шаг, поднимаясь к тебе. Ты улыбаешься: — Давай помолимся вместе. Я опускаюсь на колени. Ради тебя, Лемми, я готов уверовать. Ради тебя я готов принять эту ложь и служить ей. Только будь рядом. Я не умею молиться. Я стою пред алтарем на коленях, смотрю в глаза распятого Иисуса, и в моей голове совершенно пусто. Я не знаю ни одной молитвы. Ты мог бы научить меня, но сейчас я думаю лишь об абсурдности того, что делаю. С древних времен люди поклонялись богам, и спустя столько веков, уничтожив их всех, оставив для себя последнего — единственного, они продолжают быть его рабами. Боги всегда требовали жертв: золота, крови, жизней и беспрекословного поклонения. Сегодня Бог требует новых жертв: отказа от своего естества. Сегодня я должен отказаться от здравого смысла лишь для того, чтобы быть рядом с тобой. Просто быть рядом — и молча любить тебя. Не сметь касаться. Не сметь даже думать о чём-то большем, нежели совместная молитва. Разве смогу я так? Не хочу, чтобы твой Бог прощал тебя, Лемми. Если он видит и знает всё, то он не должен отпускать тебе твоих грехов. Ведь ты согрешил не единожды. Ты грешил со мной на протяжении полугода, и так просто этого не смыть, сколько бы галлонов святой воды ты ни вылил на себя. Если Бог видит и знает всё, значит он в курсе того, что происходило за закрытыми дверьми моей комнаты? Он знает, как ты умеешь выгибаться в моих руках и сладко стонать… Он знает, какова на вкус твоя кожа, когда ты в экстазе просишь меня не останавливаться и продолжать трахать тебя… Ох, Лемми. Кажется, я зря вспомнил это. Кажется, я схожу с ума. Бог не любит тебя. Ему плевать с высоты своих колоколен и на тебя, и на твои грехи. Он не поможет тебе, когда ты будешь страдать, он легко пожертвует тобой, если ему это понадобится. Он бросит тебя в ад даже после миллиарда молитв в его честь, стоит тебе лишь раз оступиться. Бог не любит тебя, Лемми. А я люблю. Люблю настолько, что готов принять всю эту ложь. Я никогда не смогу по-настоящему уверовать, но буду раз за разом склоняться к алтарю и шептать молитвы, только пусть ты будешь рядом. Я готов открыть себя твоему Богу, исповедаться, рассказать ему всё. Я готов понести наказание за свои грехи, только пусть приговор исполнишь ты. Точи нож, подари мне смерть. Ведь моя любовь к тебе действительно подобна смерти. Я смотрю на распятого Иисуса и вижу твоё лицо. Зачем ты дал им сделать это с собой? Зачем добровольно позволил приковать себя к кресту, обездвижить? Зачем позволил лишить себя всего, что делало тебя счастливым? — Ты несчастен, Лемми, — говорю я, поднимаясь с колен. Но ты не двигаешься, так и стоишь перед алтарём, продолжая шептать молитву. Вера — это цепь, на которую тебя посадили, как пса. Вера — это оковы, которым тебя опутали, ограничили, поработили. — Я хочу освободить тебя, Лемми. — Не нужно, — тихо говоришь ты, всё еще не поворачиваясь ко мне. — Мне здесь хорошо, Карл. — И даже Дева Мария с иконы, на которую ты сейчас смотришь, наверняка не верит тебе. Я подхожу к тебе, хватаю за плечи, резко дергаю, заставляя тебя подняться. Разворачиваю к себе, а ты, встретившись со мной взглядами, закрываешь лицо руками. — Перекрестись еще, — говорю я. Беру твои запястья, развожу руки в стороны, заставляя посмотреть на меня. — Ты несчастен тут, Лемми. Не ври себе, я же знаю тебя. Я помню, какой ты был со мной! Неужели твой Бог лучше? — Да! — выкрикиваешь. — Да, Карл, он лучше! — Чем?! И этот мой вопрос загоняет тебя в тупик. Ты молчишь. Упрямо смотришь на меня, открываешь рот, чтобы ответить что-то, но не находишь ответа. Я кладу ладонь тебе на щеку, провожу легко, запускаю пальцы в уложенные волосы, растрепываю их. Так-то лучше. — Неужели ты и правда любишь своего Бога больше, чем меня? — спрашиваю, ослабляя узел твоего галстука. И ты, кажется, начинаешь дышать свободнее. — Мне страшно, Карл. Я просто очень боюсь. После того как родители узнали о нас, они сказали, что… — Тс-с… — прикладываю палец к твоим губам. — Твой Бог всё равно ничем тут не поможет. Ты пытаешься что-то ответить, но я снова останавливаю тебя. — Ты ведь взрослый человек, Лемми. Хватит уже теряться в иллюзиях. И ты внезапно улыбаешься. Я так давно не видел твою улыбку — вот эту, искреннюю, настоящую, адресованную мне… Я хочу поцеловать её. Беру твоё лицо в ладони и наклоняюсь к тебе. Быстро касаюсь твоих губ, ты не успеваешь сообразить, что происходит, а я уже утягиваю тебя в поцелуй. Ты пытаешься дёрнуться и отвернуться, но я не даю тебе вырваться. И моего небольшого напора хватает, чтобы отрезвить тебя. Напомнить. Ты расслабляешься, приоткрываешь рот, отвечаешь на поцелуй, а в своей фантазии я слышу звон рвущихся цепей — так звучит предательство твоей веры. — Карл, перестань, — просишь ты, когда мои губы спускаются к твоей шее. Я расстегиваю верхние пуговицы твоей рубашки, добираюсь до ключиц… Я так давно не целовал тебя, что мне хочется пройтись поцелуями по всему тебе сейчас же. — Не здесь же, пожалуйста, Карл… — Именно здесь, — говорю я, расстегивая рубашку до конца. Втягиваю носом воздух, вдыхаю твой запах, сжимаю пальцами твои бока так сильно, что остаются красные следы. Опустившись на колени, целую твой живот, тазобедренные кости, и думаю, что в этой позе я готов стоять только перед одним святым для меня — перед тобой. — Это ведь храм, Лемми, здесь молятся, — объясняю, расстегивая ремень твоих брюк. — И я буду молиться своему божеству. У меня, знаешь, очень своеобразная молитва. И в этот раз ты даже не пытаешься сопротивляться. Упираешься задницей в алтарь и, закусив губу, внимательно наблюдаешь, как я стягиваю вниз твои брюки с бельем. Ты задыхаешься, когда я беру тебя в рот. Вот она — плоть Господня [2]. Твёрдая, солоноватая. По ней приятно скользить губами, приятно чувствовать, как она упирается в самую глотку. Ты зарываешься пальцами в мои волосы и пытаешься то ли оттолкнуть меня от себя, то ли насадить поглубже. Из твоего рта вырывается сиплое дыхание вперемешку со слабыми стонами. Тебе сейчас, наверное, очень стыдно. И разве можно назвать то, что происходит сейчас, грязным? Неужели это — грех? Лемми, ты прекрасен в своём экстазе, ты прекрасен такой — отдающий себя, наслаждающийся своим пороком. Я — твой Змей-искуситель. Я — твой запретный плод. — О, Боже… — шепчешь. — Боже, Карл… Нет, я не он, Лемми, но я не против, чтобы ты взывал к нему в этот момент. Хотя если Бог действительно смотрит на нас с небес, ему стоит нас наказать. Если Бог есть, то мы с тобой те еще грешники. Но мне не страшно гореть в аду, если мы будем гореть вместе. Ты дрожишь на пике наслаждения, держишь меня за волосы, двигаешь бедрами, толкаешься в мой рот. И изливаешься, вскрикнув еще раз Его имя. Вот она — кровь Господня [2]. Я сглатываю её, отстраняюсь, вытираю губы тыльной стороной ладони и улыбаюсь, глядя на тебя снизу вверх. У тебя алеют щеки, на лбу выступает испарина, но в глазах твоих я вижу счастье — то самое, которое ты, наверное, уже и забыл. — Этот грех тебе не замолить, Лемми, — говорю я, поднимаясь с колен. — Или твой Бог прощает даже такое? — Сомневаюсь, — тихо говоришь ты. Любовь не может быть наказуема. Любовь — это таинство между двумя людьми, и разве можно считать её пороком или грехом? Бог — есть любовь, любовь — есть Бог. Она сильнее человеческой веры. Я беру тебя за руку и говорю: — Пойдём отсюда, Лемми. Теперь нам точно нет места в божьем храме. — Теперь твоя постель — мой храм, Карл. — Ты вздыхаешь: — Я предал Бога и освободился, да? Я киваю: — Именно.