Жена для Царевича

Илья К пиру царскому долго пришлось готовиться. Василиска нарядила меня, словно куклу фарфору китайского. Платье в пол, белое с рукавами широкими, кокошник дорогой жемчугом богато украшенный. Щеки мне нарумянила, глаза угольком подвела – такая цаца вышла, ни в сказке сказать, ни пером описать. Перед тем, как в путь-дороженьку отправиться, наказала мне Василиса: - Покуда до танцев дело дойдет, ты не сплошай. Платье это - особое, для волшбы пригожее. Коли левой рукой махнешь – озеро сделается, а ежели правой – то лебеди по тому озеру поплывут. Благословила меня Васька да на пир честной отправила. Боязно мне было, да делать нечего, отправился в путь-дороженьку. Народу на том пиру оказалось – не счесть. Знать в самом дворце праздновала, а простой рабочий люд прямо на улице собрался. Встретила меня служанка, в залу праздную проводила. Усадили меня с Никитой-царевичем рядом, по просьбе евонной. Сидит, лыбится, глаз от меня оторвать не может. Склонился ко мне, шепчет жарко в ухо: - До чего ж ты, свет мой, Софьюшка, красивая! Ужо терпежу у меня нет никакого, зацеловал бы! Я покраснел смущенно, взгляд в сторону отвел. А он довольный ещё ширче улыбается. Лучше б не улыбался, окаянный. У меня аж сердечко зашлось. Красивый, стервец, шибко. Негоже молодцу такому быть… А там уже и соперницы мои прибыли. Все как одна – красавицы, в лучших своих нарядах. Усадили их на места почетные, да начался пир. Ели-ели, пили-пили, речи всяческие произносили и за здоровье царское, и за упокой недругов его. Наконец, насытился царь-батюшка, велел нам таланты свои показывать. Первой идти темнокожей красавице выпало. Оценивать самодеятельность нашу бояре взялись. Да до чего противные то бояре были! Толстые, обрюзгшие, бородищи по колено, а в бороде той у кого капусты квашеной ошметки, у кого крошки какие. Глазами масляными на Абойо глядят – а отчего ж не поглядеть, коли из одежды на ней только тряпочки? Для начала красавица темнокожая петь принялась. Тут-то все и подивилися! Ну а как не дивиться, ежели девица-то вона какая хрупкая, а голос у ней, как у кузнеца здешнего. Не голос – грома раскат! А главное, никто ж не понимает, об чем она поет. Бояре тут же зашептались – а никак она царя поносит по-всячески, тем пользуясь, что не понимает её никто. Дальше она мелодию на барабанах выстукивала, и опять бояре недовольны остались, дескать – вон у них женки так же по кастрюлям стучать могут. Только танец ейный им по вкусу и пришелся – зажигательный то танец был, и подпрыгивала она, и кружилась, и изгибалась по-всякому. А одежки на ней, только и знай, задираются, на прелести вид открывая. Бояре же, чтоб их об стенку ударило, такое заключение сделали: ежели не стесняется девка прелести на показ выставлять, то не такая она и девица. А значит, невинность свою подарить Царевичу не сможет, а значит и его женой ей не быть. Впрочем, не расстроилась девушка, напротив, благодарить всех начала. Хотя, может и матом всех крыла, кто ж её разберет-то, никто ж не понимает, чего она там лопочет… Дальше очередь Хуикинг была. Вроде и танец у ней красоты необыкновенной был – с саблею она танцевала, и спела она так, что за душу взяло, и на инструменте своем народном мелодию сотворила прекрасную – всё боярам не так, всё боярам не эдак. Как, говорят, она Царевичу богатыря родить сможет? Что это за богатырь такой получится, росточком от горшка два вершка да с глазами раскосыми? А царевна узкоглазая вспыльчивой оказалась, осерчала на них шибко… Чуть той саблею, с которой танцевала, гордость мужскую им не поотрубала… А потом уж и Веленин черед настал. Видно было, что волнуется она. Да не зря волновалась – опять бояре морды кривили. И песню народную она не на тот лад спела, и танец с платком не так станцевала, а уж то, что на лютне сыграла, так и вообще, будто «нищенка, на медовуху собирающая». Не вынесла Велена несправедливости такой – стоит, губы поджав, по щекам слезы бегут. Тут и народ роптать начал, мол, чего бояре обнаглели-то так, девиц до слез доводят. А царь всё равно не сказал ничего, только брови нахмурил. Не хотел меня Никита отпускать, всё за руку держал, да только разве удержишь меня? «Ну, если посмеют эти черти обидеть тебя, бороды им поотрубаю да кой-куда позапихиваю!» - проворчал он сердито. Захихикал я да ужо без всякого страху на суд боярам пошел. Перво-наперво, решил я на инструменте сыграть. На арфе играть я давно выучился – ещё матушка живая была, научила меня. Начал мелодию наигрывать – затихли все. А я и сам знаю, что красивей мелодии и придумать нельзя, сам ветер со мною шепчется, сам со струнами играет. Бояре поворчали, конечно, мол, инструмент «импортный, ненашенский». Им-пор-т-ный! И где слов-то таких понахваталися?! Ну, спеть я тоже дюж был, правда тоненьким голоском петь пришлось – я ж «девица» как-никак. Но оно и так вышло – заслушаешься! И опять бояре стали чего-то нести про то, что якобы, я не то пою, и не так. Ох, и рассердился же я! Ох и осерчал! Стали с меня танец требовать. Тут-то я слова Василисины и вспомнил: « Коли левой рукой махнешь – озеро сделается, а ежели правой – то лебеди по тому озеру поплывут». Ну, думаю, щас вы от удивления бороды друг другу пооткусываете! Да только, то ли платье не то Васька мне дала, не то я так на них осерчал… Махнул левой рукой – так на бояр жижей смердящей плеснуло. Я поскорее правой поспешил махнуть, вдруг отменится заклятье? Да только взаместо этого, на них жабы бородавчатые посыпались. Да того противные, все равно, что бояре, токмо без бороды. Тут-то и завизжали дядьки, почище девиц красных. А народу весело, смеются, а уж царь-батюшка ажно головой о стол бьется… На том и порешили. Одарили соперниц моих дарами богатыми щедро и объявили о помолвке завтрашней нашей с Царевичем. Никита ажно от счастья весь светится, под локоток меня взял, смотрит на меня – наглядеться не может. - Поскорей бы день завтрашний, чтобы скрепили нас узами брачными. Вот станешь женою моей – никуда тебя от себя не отпущу, на руках носить буду! – говорит негромко. А меня изнутри вина гложет. Хороший Никитушка, добрый. А я обманываю его… Самого с себя воротит….