Наследие

Срочных дел сегодня больше не предвиделось, и можно было еще немного отвлечься. Сев в машину и дождавшись, пока охранник закроет дверцу и сам сядет на переднее сиденье, Лафонтен приказал: — На кладбище. Инструкций водителю не требовалось. Дорога снова показалась слишком короткой. На кладбище было очень тихо и безлюдно, что к лучшему. Телохранители (неважно, кого именно из них он брал с собой) только головами качали, слыша приказ ждать на автостоянке, хотя и не спорили. Вот на кой, спрашивается, нужен телохранитель, если его можно просто оставлять в машине? Но приказы Верховного Координатора не обсуждают, даже те, которые кажутся странными. Он и сам не смог бы сказать, почему так уверен, что здесь охрана ему не нужна. Но уверенность эта не обманула его ни разу. К последнему в ряду схожих надгробий из темного мрамора он подошел один. Долго стоял молча, глядя на имя и цифры на камне... * * * ...Четыре года он проработал с Верчезе в качестве аналитика. Конечно, случалось всякое; порой, чтобы разобраться в обстоятельствах какого-нибудь происшествия, приходилось и выезжать на место событий. Но особых дел — таких, где итогом разбирательства становилась ликвидация агента — Верчезе ему не поручал. И никак не давал понять, оберегает его намеренно от нежелательных потрясений или просто считает, что еще не время. А потом время пришло. Папку с личным делом полевого агента Хосе Веласко Верчезе принес ему сам. Повздыхал, в бездумной привычке побарабанил пальцами по столу, ожидая. Когда Лафонтен перелистал бумаги, сказал: — Дело скверное, Антуан. Не знаю, что там случилось, но эта Лаура... Даже среди Бессмертных такие стервы встречаются не на каждом шагу. И она уже поняла, какой источник информации нашла в лице этого остолопа. Времени терять нельзя... Из молодняка я никого на такое дело посылать не хочу, а из старших агентов свободных сейчас нет. Пойдешь? — Пойду, — спокойно отозвался Лафонтен. — Я ожидал, что ты откажешься. — Но ведь кому-то надо... Он справился и с особым делом. После разведшколы и военного шпионажа это было детской задачей. Только сейчас не шла война. И потому, подняв оружие на человека, которого не считал своим врагом, Лафонтен впервые почувствовал себя палачом. * * * ...Он возвращался в Париж из Мадрида под впечатлением от своего боевого крещения. Снова и снова всплывал давний, но накрепко въевшийся в память разговор с женой. Нет, Амели ошибалась, полагая, что он не понимает, о чем она говорит. Он понимал... Но нужно было пережить и прочувствовать вот это, чтобы понять, насколько она была права. Он и сейчас ни о чем не жалел и не сомневался в сделанном выборе. Но не ожидал, что будет так больно. А был и еще разговор, не столь давний и не с Амели. И явственным эхом звучали слова, тоже понятные и правдивые. — Не делай глупых ошибок, о которых придется ох как пожалеть! Не пытайся судить человека, — говорил ему Верчезе накануне отъезда. — Это под силу разве что Господу Богу. Для смертного же занятие пустое и жестокое. Оценивай ситуацию. Ты не наказываешь, ты защищаешь тех, кто в опасности из-за выходок этого сопляка... Речь не о справедливости, речь о выживании. — Я понимаю, — с досадой отзывался он. — Марко, к чему повторяться? Я все это очень хорошо знаю. — Нет, не знаешь! — неожиданно перебил его Верчезе. — Потому что тогда была война, а сейчас войны нет. Разницу тебе только предстоит понять. Так что помни мои слова... Он помнил. И не позволил себе ни одной оплошности. Терпеливо разыскал и опросил всех, кто имел отношение к делу, составил себе ясную картину происшествия, так и не потревожив незадачливого влюбленного. Распорядился взять под тщательное наблюдение дом, который этот влюбленный делил с подружкой-Бессмертной. Проследил, чтобы все бумаги, с которыми работал Веласко, были заранее изъяты. И только потом ждал в доме, когда вернутся хозяева. Ее пришлось уложить первым выстрелом — чтобы не мешала. А потом и этого незадачливого... Спустя почти сутки, он все еще был там, в тех долгих секундах. Ему даже глаза закрывать было не нужно, чтобы вспомнить лицо и взгляд мальчишки, когда тот понял, что сейчас произойдет. Лишним было это понимание. Смерть не пугает, когда приходит внезапно. Но дрогнула, все-таки дрогнула рука, мгновение промедлив с выстрелом. Все закономерно и заслужено, но легче от этого почему-то не становилось. Верчезе снова оказался прав. Войны не было... * * * Прямо из аэропорта он отправился в штаб-квартиру Ордена. Через час уже в кабинете Верчезе стоял у приоткрытого окна, курил сигарету и смотрел на двор, ожидая, пока шеф закончит читать рапорт. — Переживаешь? Лафонтен оглянулся. Верчезе, отложив рапорт, внимательно смотрел на него — непонятно, то ли сочувственно, то ли просто изучающе. — Правильно переживаешь, — кивнул Верчезе, выбираясь из-за стола и подходя ближе. — Твои амбиции уведут тебя очень далеко. Жажда власти и всеобщего поклонения у тебя в крови. — Она у многих в крови. Какая тут связь с моими переживаниями? — Такая, что, в отличие от многих, ты знаешь цену тому, что делаешь. Вопрос в том, готов ли ты платить такую цену. — Я уже ее заплатил, — тихо отозвался он. — Нет, — хмыкнул Верчезе. — Это только первый взнос. А платить ты будешь всю жизнь. Если, конечно, уже не надумал отступиться, плюнуть на все и жить как все... Вижу, что не надумал. Ладно, на сей раз достаточно. Можешь отдыхать, ближайшие две недели. Это не было прямой похвалой, но Лафонтен успел изучить своего шефа достаточно, чтобы понять — тот доволен и работой, и реакцией своего сотрудника на первое особое задание. Это было хорошо. Но предстояло возвращение домой... Он был готов к расспросам, трудным признаниям, может быть, к слезам и упрекам жены. Но, против ожидания, Амели ничего ему не сказала и ни о чем не спросила, хотя всегда живо интересовалась его работой. Одного ее взгляда оказалось достаточно, чтобы понять — она знает. Знает, что произошло именно то, чего она боялась и от чего остерегала честолюбивого супруга. Этим взглядом все и закончилось. Не было ни молчаливых обид, ни новых мрачных остережений. И в их отношениях не изменилось ничего. А поздней осенью того же года на кладбище в ряду темных надгробий с вензелем «Л» добавилось еще одно. Внезапная тяжелая болезнь за какой-то месяц высушила Амели, превратив ее в бледную тень самой себя, — и в конце концов, высосала жизнь. Медицинское заключение исчерпывающе установило причины болезни в генетической предрасположенности. Но в личном разговоре с Лафонтеном их семейный врач, заметно нервничая, разводил руками — этой болезни можно сопротивляться годами, было бы желание и нужные лекарства. Диагноз поставили точно и вовремя, недостатка в средствах у Амели не было. Так чего же тогда не хватило? Спокойный, устроенный быт, любящий муж, сын — жизнь, о какой многие могут лишь мечтать. Так что же мешало за эту жизнь держаться? Нет, он, врач, не понимает… Лафонтен тогда промолчал, не желая даже мысленно облекать в слова то, что холодной тенью лежало на сердце. И тем более не желая искать виноватых, кроме себя самого. Ему в то время только исполнилось тридцать четыре года. И даже во время похорон жены он знал, что далеко не все обращенные на него взгляды полны только сочувствия. Было и любопытство иного рода… Он замечал и думал об этом механически, просто потому, что больше думать было не о чем. Вечером после похорон он заперся в кабинете, задернул шторы и отключил телефон. Ни воспоминаний, ни слез, только серая стылая пустота. Он просто сидел за столом, глядя в эту пустоту. Часы отмеряли четверти мелодичным перезвоном, но ничего не менялось. Тишина, пустота, нетронутый стакан с коньяком и незажженная сигарета. Фотография в резной рамке — белокурая женщина и темноглазый темноволосый мальчик. Пистолет, брошенный на ворох нераспечатанных писем. Легко было уйти за ней, туда, где не будет ничего — ни пустоты, ни холода. Десять лет назад он ушел бы, не задумываясь. Но слишком многое успело измениться за прошедшие годы. Нет, страха перед смертью он по-прежнему не испытывал... Просто теперь у него была жизнь. Сын, которому всего восемь лет и который иначе останется совсем один. Дело, с которым связывает больше, чем формальная присяга. Ночь миновала, а обойма в пистолете осталась полной. Больная совесть — плохой советчик тому, кто должен оставаться сильным. Значит, ей лучше умолкнуть... * * * ...Он так и не привел в их дом другую женщину. Даже любовниц никогда не приглашал к себе. А ведь тогда, почти сорок лет назад, никто не сомневался, что его одиночество не продлится долго. Он был богат, красив, прекрасно образован, от него ждали блестящей карьеры — неудивительно, что раннее вдовство сделало его объектом внимания многих светских красавиц. И напрасно. Лафонтен не стремился прослыть монахом и в удовольствиях себе обычно не отказывал. Каждый раз, когда его видели в обществе очередной прекрасной дамы, светская хроника замирала в радостном предвкушении... Но — была причиной тому любовь, или затаенное чувство вины, или что-то еще — ни одна из его пассий так и не стала мадам Лафонтен. И мало-помалу слухи и разговоры стали затихать. Теперь же и вспоминать не о чем. Очень скоро могила Амели перестанет быть последней в ряду. А ведь в его семье мужчины доживали и до девяноста лет! Не распускайся, мысленно одернул он себя. Жизнь не повернешь назад. Что-то могло сложиться иначе, но не сложилось. А теперь поздно жалеть о несбывшемся. Нужно успеть закончить самое важное. Хотя бы самое важное. Он зябко поежился в ответ на внезапный порыв холодного ветра и глянул на часы. Еще раз, прощаясь, задержал взгляд на камне с именем Амели де Лафонтен, потом повернулся и пошел назад, к ожидавшей его машине. * * * В приемной было тихо и неожиданно пусто. Он переступил порог и остановился, почуяв неладное. За столом секретаря никого, дверь в кабинет неплотно прикрыта... Кто посмел? Не снимая пальто, он расстегнул пиджак и достал из-за пояса пистолет. Неслышно ступая, пересек приемную, остановился у двери в кабинет и прислушался. Тишина. Подняв пистолет, он взялся за ручку — и рывком распахнул дверь. Дана шарахнулась от стола и, при виде направленного на нее оружия, защитно вскинула руки. — Это вы? — произнес Лафонтен удивленно, окинул кабинет быстрым взглядом и переступил порог. — От вас я такого не ждал! Сколько вам заплатили? — Нет, — пробормотала она. — Пожалуйста, поверьте... Я ничего плохого не хотела! — Это вы будете объяснять не мне, — холодно ответил Лафонтен, подходя к столу и протягивая руку к кнопке вызова охраны. Дана всхлипнула и проговорила: — Скажите, в чем мне признаться, чтобы никто не доискивался правды. Его рука застыла над кнопкой. Быстрый взгляд вниз — приоткрыт верхний ящик. Лафонтен снова посмотрел на прижавшуюся к стене девушку. — Вы что же, угрожаете мне? Слезы наполнили ее глаза: — Я?.. Вам?.. Месье Антуан, да что вы такое говорите! В чем вы меня подозреваете? Он пару мгновений смотрел на нее, чувствуя, как уходит вскипевший было гнев, потом вздохнул и покачал головой. Поставил пистолет на предохранитель и бросил в тот же верхний ящик стола. Тяжело опустился в кресло. — Какого черта вам понадобилось в моем кабинете? Она помотала головой, быстро и часто дыша. — Вы понимаете, что случилось бы, застань вас не я, а, к примеру, Молери? Знаете, сколько времени ему нужно, чтобы развязать вам язык? И никакие фальшивые признания вам бы не помогли, можете мне поверить. — Да, — снова всхлипнула она. — Но я в самом деле не хотела ничего дурного... Я просто беспокоилась... за вас. А вы же ничего не рассказывали... Ну и вот... — За меня? Что, был повод для беспокойства? — Я ведь видела вас не только на совещаниях и парадных приемах. Пожалуйста, если я чем-то могу помочь... — Чем? — горько усмехнулся он. — Поделитесь своей молодостью? Боюсь, ничего другого мне сейчас не нужно. Она вытерла слезы, успокаиваясь: — Ну, мало ли... я все-таки медик, хотя и не врач. Он, вдруг припомнив записи в ее личном деле, поднял на нее взгляд: — Да, верно... Знаете, может, вы мне и поможете. Поговорим после работы. Только очень вас прошу — без глупостей. Договорились? Она улыбнулась виновато и кивнула.