Наследие

Дом встретил его желанной тишиной и покоем. Время было еще не позднее, но он устал настолько, что не хотел ни разговаривать с кем-то, ни даже думать. Но, если прежде усталость отгоняла боль, притупляя ощущения, то на сей раз, кажется, сама была болью. Любое движение давалось с трудом. Как-то вдруг особенно остро стала ощущаться боль в ноге — невозможно ступить. И исколотые выше локтей руки обжигало прикосновение даже тонкой ткани. Голода он не чувствовал, но поужинать Дана его уговорила — глотать лекарства на пустой желудок не стоило. Однако на том долгий день и закончился. Раздеваясь в ванной, Лафонтен морщился при каждом движении. Немного легче стало под душем, и несколько минут он просто стоял под теплыми струями, закрыв глаза. Он нехотя закрыл краны. Рядом появился Патрик с просторным махровым полотенцем в руках. Лафонтен выбрался из кабины — и охнул от резкой боли, когда полотенце окутало его плечи. Тяжело сел в плетеное кресло: — Черт! — Что? Месье Антуан, в чем дело? — всполошился Патрик. — Ничего, ничего. — Он перевел дыхание и выпрямился, стягивая полотенце на груди. — Руки болят. Мерзкое ощущение. — Позвать мадемуазель Дану? — Только сначала помоги одеться. Патрик помог ему надеть пижаму, потом, оставив сидеть в кресле, быстро вышел. Вернулся уже вместе с Даной. Она, не теряя времени, присела рядом с креслом: — Позвольте, месье Антуан. Осмотрев и осторожно ощупав его руки, она нахмурилась: — И давно так болит? — Недавно. То есть до сих пор было терпимо. — Держу пари, что не было, — заметила она и покачала головой: — Ну что вы за человек, месье Антуан, честное слово! Хорошо, буду действовать так же, как вы. Выбирайте: или вы дадите мне как следует обработать вам руки и перестанете прятать от уколов место, куда более для этого подходящее, или я немедленно звоню доктору Роше, и пусть он сам с вами проводит разъяснительную работу. — Что? — Он воззрился на нее, понимая, что нужно ответить так, чтобы раз и навсегда отбить охоту ставить ему условия. Но она смотрела сосредоточенно и выжидающе. А его, даже сквозь боль и усталость, разобрал безудержный смех... Потом его отпаивали успокоительным, Дана смазывала ему руки чем-то прохладным и терпко пахнущим. Вскоре он вышел из ванной, опираясь на трость и на руку Патрика, и без слова позволил уложить себя на кровать. Перевернулся на живот, уткнулся в подушку и облегченно вздохнул. Дана уже шуршала чем-то на столике возле кровати; Патрик, приговаривая что-то ворчливо-успокаивающее, укрыл ему ноги одеялом, завернул подол блузы и аккуратно, всего на ладонь, стянул вниз пояс брюк. В другое время Лафонтен посмеялся бы над такой деликатностью… Дана присела на кровать рядом. — О… А пациент вы действительно капризный. Ну да, то, что «подходящее место» он от уколов прятал не всегда, она увидела сразу. Мягко прощупала места прошлых инъекций. — И кому же удалось пробить вашу стеснительность? — Доктору Роше, — отозвался он, тихо млея от ее прикосновений. — Не ревнуй, Дана. — Я не ревную. Ш-ш-ш, тише... Полминутки потерпите. Куда же деваться, хотя больно было отчаянно. Он дождался, пока Патрик оправит на нем одежду, перевернулся и улегся на заботливо переложенные подушки. Глубоко вздохнул. — Ну, на сегодня все, — сказала Дана, поправляя его одеяло. — Отдыхайте, месье Антуан. Сиделку я пришлю попозже. Если что-то понадобится — зовите. — Да. Спасибо. Она погасила свет, оставив тусклый ночник возле кровати, и ушла вместе с Патриком. Лафонтен дождался, пока за ними закроется дверь, потом немного передвинулся на постели и, дотянувшись, выключил ночник. Умница Дана снова угадала его желание, пообещав прислать сиделку попозже. Он хотел остаться один. Но в тишине и темноте на него снова навалились тоска и боль — от холодного понимания, что теперь все его дела в этой жизни действительно закончены. Две недели. Обратный отсчет. Горло сдавило судорогой, перед глазами поплыло. Он поднял руку к занывшему виску и не сразу понял, что чувствует вкус слез. * * * Проснувшись поздним утром, он узнал от Патрика последние новости: Дана не велела его будить, попросила Мадлен задержаться, чтобы сделать ему укол в одиннадцать часов, сама же уехала в офис и обещала вернуться к обеду. Она уже дает указания персоналу в его доме, и они ее слушают, мельком заметил он про себя. И подивился собственному спокойствию. Позавтракал и ушел к себе в кабинет. Долго не мог решиться позвонить сыну. Несколько раз брал телефон — и откладывал в сторону. Что-то мешало. Страх? Стыд? Все-таки решившись набрать номер, он не задумывался над тем, что и как скажет. Казалось, слова должны найтись сами. Но, услышав голос Армана и обменявшись приветствиями, он вдруг понял, что не знает, с чего начать. Молчание затягивалось. — Отец? Что-то случилось? — Нет, ничего. — Он проглотил трудный ком, собираясь с мыслями. — Арман, я хотел вернуться к тому нашему разговору. О наследстве. Арман осторожно спросил: — Отец, к чему это? Мы, кажется, договорились не возвращаться к этой теме — до времени? — Время пришло. Я ухожу в отставку. И намерен рекомендовать тебя в качестве своего преемника. Если ты согласен. Арман задумался, потом сказал: — Я согласен. Но... ты до сих пор ничего не говорил о намерении уйти в отставку. Откуда такая спешка? — Я не сам ухожу в отставку. Меня отстраняют от власти вердиктом Трибунала. — Что?! — ахнул Арман. — Но как? Почему?! — Это долгий разговор. Приезжай, поговорим обо всем. — Я... Мне нужно закончить дела здесь. Через десять дней будет не поздно? — Нет, не поздно. Собрание Региональных Координаторов состоится через две недели. — Я приеду. — До встречи. Он отключил связь и положил на стол телефон. От разговора осталось странно тягостное чувство. Возможно, из-за впервые произнесенной вслух фразы — «меня отстраняют от власти»... Почему «отстраняют»? Разве не он сам решил, что так будет лучше? Так хочется сохранить хотя бы иллюзию контроля над ситуацией! Интересно, что происходит сейчас в штаб-квартире. Дана наверняка затем и решила туда съездить — узнать обстановку. Он улыбнулся, снова припомнив вчерашний вечер. Заметила ли Дана, что и как изменилось? Для него-то изменилось многое. Рухнул внутренний барьер, не позволявший ему допустить Дану ближе к себе. Теперь политические игры закончены, и он сам дал ей понять, что отношений «босс — секретарь» между ними больше нет. Просто так сидеть и ждать новостей ему не хотелось, тем более, когда есть незаконченное дело. Все-таки отставка — событие не каждодневное, и следовало подумать о предстоящем собрании. И о своем выступлении на нем. Что-что, а уходить просто молча он не собирался. * * * Дана приехала около часа дня. Лафонтен, сделав кое-какие наброски для будущей речи и неожиданно скоро утомившись, как раз перебрался в маленькую гостиную на первом этаже — сидел с сигаретой в кресле возле камина. Туда же спустилась Дана. — Здравствуйте, месье Антуан. — Добрый день, Дана. Как поездка? — Полный порядок. — Она упала в кресло рядом и с удовольствием потянулась. — В штаб-квартире тишина. Лафонтен аккуратно стряхнул пепел с сигареты. — Лао Ченг празднует победу и намерен и дальше гнуть свою линию, — продолжила Дана. — Но держу пари, что его еще ожидают сюрпризы. — Ты думаешь?.. — Уверена. Денниса Гранта я всего один раз видела, но он зол, как дюжина чертей. Трибунал сегодня утром собрался на негласное совещание — только постоянный состав. А Грант еще вчера вечером встречался и имел долгий разговор с шефом спецгруппы. Ченгу готовится шикарный сюрприз, или считайте меня мартовским зайцем. Лафонтен кивнул. — Месье Антуан... — Дана соскользнула со своего кресла и села, поджав ноги, на ковер возле его ног. Тревожно и требовательно заглянула в лицо. — Скажите, если будет доказано участие Ченга в заговоре, с вас снимут обвинения? — Нет, — отозвался он. — Потому что они справедливы. Неважно, кто именно сделал заявление в Трибунал. — Справедливы! — горько усмехнулась Дана, отворачиваясь к камину. — Не хочу даже слышать это слово. Все это подло и мерзко, и вся эта политика — сплошная грязь! — Спохватившись, она снова вскинула голову и глянула на него виновато: — Простите, я не то хотела сказать... — Ничего. Да, политика — грязь, это ни для кого не новость. Но кто-то должен делать и грязную работу. — Месье Антуан, я слышала и другие разговоры... Скажите, почему вы решили все обставить именно так? Я понимаю, почему вы поддались Гранту, но азиатской группе вы разве не могли дать отпор? Нельзя сказать, что этот вопрос застал его врасплох. — Нет, не мог. Политика политикой, но отрицать очевидное и лгать в ответ на прямо заданный вопрос я не стану даже Ченгу. Другой разговор, что ситуацию, в которой пришлось отвечать на прямо заданный вопрос, я тоже создал сам. Дана смотрела по-прежнему вопросительно и непонимающе. — Вы таким образом хотели закончить историю с генератором? — Эту историю нельзя закончить. Можно ограничить доступ к информации, можно уничтожить лишние бумаги, но сказанное слово останется сказанным. — Но тогда ради чего?.. — Потому что слишком опасно бросаться в такие дела очертя голову, да еще с подачи какого-то маньяка. — Он докурил сигарету и новую пока доставать не стал. — Возможность того, что в тайну посвящен еще кто-то, кроме непосредственных участников заговора, я учитывал с самого начала. Чтобы управлять ходом событий, нужно было нащупать эти скрытые связи и понять намерения. Задача сложная, но решаемая — при наличии времени. А времени у меня как раз и нет… Тогда мне пришло в голову в случае конфликта не пытаться его сгладить, а наоборот, сделать как можно острее. И добавить к столкновению интересов еще и конфликт личных симпатий и убеждений. — Личных симпатий? — сузила глаза Дана. — Это про ваше заявление в Трибунал? Судя по обрывкам разговоров, которые мне удалось подслушать вчера и сегодня, оно стало причиной очень горячих споров. — На это я и рассчитывал, когда его писал. Я хорошо знаю Денниса Гранта, Дана. Он далеко не так хладнокровен, как можно подумать, видя его только на официальных приемах и заседаниях, и личные привязанности значат для него очень много. Я знаю, что решения он всегда принимает сам, и настоит на своем, даже если я буду возражать. Но он считает меня своим учителем. И моя готовность встать на пути некоего начинания даже ценой собственного положения в Ордене сразу придаст в его глазах негативный смысл этому начинанию. Разумеется, знать заранее, что инициатором конфликта окажется Лао Ченг, было невозможно, но это оказалось к лучшему. Ты сама рассказала, что в Ордене вот-вот разразится буря. Зная Гранта, я вполне представляю ее последствия, и для Ченга лично, и для позиций азиатской группы. — Вчера вы ничего этого не говорили, — тихо заметила Дана. — Вчера у нас было слишком мало времени. Да и не хотелось все это вслух обсуждать. — Вы думали, что нас все-таки могут подслушать? — Нет. Просто… не знаю, может, боялся спугнуть удачу? — Да, удачу... Воспользоваться случаем умерить аппетиты Ченга, не допустить раскола Ордена — да, все верно и все прекрасно. Но неужели нельзя было сделать то же иначе? Это же был безумный риск! Так подставлять себя под удар... Он покачал головой: — Риск есть там, где не видно конца пути. Где достижение цели зависит от каждого слова и каждого шага. Это — риск. А когда все игры закончены, и ничего нельзя ни изменить, ни отменить — риска нет. — А возможность самому назвать преемника? Вы могли лишиться ее — разве это не риск? Он улыбнулся, снова про себя одобрив ход ее мысли: — Ну, во-первых, факт превышения власти в отдельном случае не отменяет распоряжений, сделанных раньше. А во-вторых, есть такая замечательная вещь, как согласие с вердиктом. Если я даю такое согласие, то тем более все мои пожелания остаются в силе. — Вот как, — проговорила Дана задумчиво. — То есть все идет, как надо... Странно, вчера мне так не показалось. И совсем не похоже было, что вы только проводите очередную политическую рокировку. — Ничего не идет, как надо, — произнес он, обращаясь скорее к себе, чем к ней. — Все идет, просто как идет. Не знаю, хорошо или плохо. Позже будет видно. А проведение политической рокировки... То, что все было спланировано и ожидаемо, не делает удар безболезненным. Но если созданное мной обращается против меня — значит, большего я и не стою. Он замолчал, не желая продолжать эту тему. Сказано и так очень много, хотя что-то скрывать от Даны он не видел смысла. Она помолчала тоже, потом качнула головой и сказала серьезно: — Еще ничего не кончено. Продолжение будет… Вот тогда и увидим, против кого обращается созданное вами. Он пожал плечами: — Еще новости есть? — Пока нет. — Дана молча смотрела на огонь в камине, потом невесело хмыкнула: — А я здорово перетрусила вчера! Лафонтен приподнял бровь: — Тебе угрожали? — Да нет. Никто меня не трогал, даже не спрашивали ни о чем. Хотя я бы в такой ситуации секретаря в первую очередь за шкирку взяла… Я вспомнила, как читала историю Ордена. Там попадались весьма мрачные сюжеты. Она всегда любила такие беседы — начинавшиеся экскурсами в историю и кончавшиеся уроками сегодняшней политики. И ученицей, несмотря на неприязнь к этой самой политике, была весьма способной. — Какие же страницы нашей истории напугали тебя вчера? — Разве это не очевидно? Жизнеописание Владислава Малиновского. — Признаться, не вижу очевидности. Хотя, если рассматривать эту историю в том виде, в каком она изложена в официальных Хрониках... Дана покачала головой: — Ненавижу эти официальные версии — в них всегда полно вранья! Но в чем неправда здесь? Малиновского изображают чуть ли не образцом самопожертвования ради великой цели. Все ведь так и выглядит — Гроссмейстер дал обвинить себя в отступничестве и убить, чтобы вывести на чистую воду заговорщиков и не допустить разрушения Ордена. — Я бы не стал называть официальную версию враньем, — заметил Лафонтен. — Просто рассказ о событиях постфактум выглядит иначе, чем взгляд на них же изнутри. Что до Малиновского, то не нужно излишних восторгов. И не нужно навешивать на него нимб святого. Дана передвинулась и села поудобнее, обхватив колени руками. — Как же было на самом деле? Ну, то есть изнутри событий? Лафонтен достал сигарету, пощелкал зажигалкой. — Малиновский пробыл Гроссмейстером всего год. Принимая этот титул, он знал, что вокруг него творится неладное. Но надеялся справиться с ситуацией. Потом он узнал о заговоре. Узнал, кто за всем стоит… — В Хрониках говорится, что это был последний заговор с участием руководителя Службы безопасности. — Да, именно так. Выход силовых структур из-под контроля — ситуация особая, это действительно угроза существованию Ордена, которую очень и очень сложно устранить. Малиновскому пришлось иметь дело именно с такой угрозой. Больше того, в некий момент он начал сомневаться в том, что может доверять в этом деле Трибуналу. — И решил устранить проблему сам? — Сложность была в том, что его знание о заговоре держалось в большой степени на догадках и интуитивно нащупанных связях. Формальных доказательств, которые можно предъявить открыто, у него не было. Он решил получить эти доказательства из первых рук. Вызвал шефа Службы безопасности на разговор и дал понять, что знает все о заговоре и намерен предать сведения гласности. А когда тот, поддавшись на провокацию, схватился за оружие, выстрелил первым. Разумеется, он позаботился о том, чтобы у разговора были свидетели. Трое… Но никто из них не дожил до следующего утра. А вот кому обвинить в происшедшем самого Малиновского — нашлось. И когда он все-таки сделал заявление в Трибунал, то оказался там не обвинителем, а Отступником. Помнишь, я говорил про открытый суд? Его может потребовать не только обвинитель, но и обвиняемый. — Малиновский потребовал открытого суда? — Да. И на суде объявил, в чем в действительности состоит его преступление, и потребовал соответствующего вердикта и расследования. Доказать свою невиновность ему было по-прежнему нечем, но ему было важно, чтобы его услышали. Своего он добился, только от смертного приговора это его не спасло. — Его расстреляли? — шепотом спросила Дана. — Да. А следующей ночью состоялся уже настоящий переворот — по приказу исполнявшего обязанности начальника Службы безопасности весь Трибунал взяли под стражу. Первый Трибун после допроса покончил с собой, остальных двоих лишили полномочий. Собрался новый Трибунал, началось расследование. Все детали заговора в итоге прояснили, участников вычислили. Малиновскому это уже ничем не помогло, но хотя бы честное имя его было восстановлено. В официальные Хроники, доступные студентам Академии, внесли только конечный результат — заговор, разоблачение, заслугу в этом лично Гроссмейстера. Это не вранье, но настоящая история была все-таки сложнее. — Да уж, взгляд изнутри... В чем еще этот взгляд не совпадает с официальной версией? — Владислав Малиновский не был героем, какого можно вообразить, читая только Хроники, — после секундной паузы произнес Лафонтен. — Он оказался вынужден делать выбор в сложной ситуации и вышел из нее в меру своих сил и характера. Но не более. — Он пожертвовал своей жизнью и репутацией ради блага Ордена. — Нет. Изначально осознанной жертвы не было. Правильнее сказать — он сделал ставку. До последнего момента надеялся, что судьи спохватятся... Осознание, что игра проиграна, его сломало. В ночь перед казнью он потребовал встречи с кем-нибудь из Трибунала или Службы безопасности. — Да, об этом упоминания в Хрониках есть, но совсем коротко… Его посещал исполнявший обязанности начальника Службы безопасности, который впоследствии вел расследование заговора. Жан-Пьер де Ла Верне, правильно? Но о содержании разговора говорится очень кратко — что Малиновский рассказал ему еще какие-то подробности, которые потом помогли выйти на заговорщиков. — Это правда, но не вся. Малиновский после этой исповеди заявил, что готов отказаться от своей позиции. Вообще отречься от затеи с расследованием заговора — только чтобы сохранить свою жизнь. Но такой пересмотр взглядов означал бы прекращение расследования. Ла Верне не участвовал в заговоре, но уже начал кое в чем разбираться, и останавливаться на полпути не мог. Заявление Малиновского он Трибуналу не передал. — И этим фактически убил его? — Едва ли. Его все равно бы убрали, не по приговору, так просто тайком. А идти на попятный в расследовании заговора действительно было нельзя. Дана помолчала, глядя на огонь в камине. Потом спросила: — Откуда вы все это знаете? Ну, то есть я понимаю, что кроме Хроник, по которым учат студентов, есть еще закрытые архивы и записи, но такие детали… Если Ла Верне хотел скрыть подробности, зачем бы стал включать их в отчеты? — В архивах Ордена таких подробностей и нет. Но история все-таки записана. Внучка Жана-Пьера, Жозефина де Ла Верне, в тысяча девятьсот двадцать втором году вышла замуж за наследника другой известной династии Наблюдателей. Ее супруга звали, — он легко улыбнулся, — Ален де Лафонтен. А в двадцать шестом году у них родился сын Антуан. Дана тоже заулыбалась: — Так вы пересказывали мемуары своего прадеда? — Да. Это история моей семьи. Ну, а возвращаясь к нашему настоящему… Изнутри многие вещи выглядят иначе, чем на расстоянии и с высоты разного рода компетентных мнений. Человека, который ради достижения всего лишь тактической цели жертвует огромной властью и делом всей своей жизни, я бы сам счел либо сумасшедшим, либо опасным интриганом, ведущим сложную игру. Судя по тому, что меня не отправили тем же путем, что и Малиновского, Трибунал выбрал первый вариант — безобидный сумасшедший. Но мы-то с тобой знаем, что никакой великой жертвы я не принес. Что я теряю? Неделю-другую, или сколько там хватило бы сил сидеть в рабочем кресле?.. Есть из-за чего переживать. — Но вы все-таки переживаете, — заметила она осторожно. — Что поделаешь. Человек слаб, а я тоже человек, — усмехнулся он. — Давай-ка пойдем в столовую. Скоро обед. — Конечно, — заулыбалась она, вставая. — И вот что, Дана: после обеда займемся делом. — Каким? — Через две недели я ухожу в отставку, но это не делается тихо и молча. Нужна соответствующая случаю речь. Так что будем писать сочинение. * * * Следующий день начался спокойно и буднично. С утра Лафонтен съездил в клинику — на очередное плановое обследование; Роше он не видел, но тот обещал приехать вечером, посмотреть, как чувствует себя его пациент, и сообщить результаты обследования. Вернувшись из клиники, Лафонтен продолжил диктовать Дане свою речь для предстоящего собрания. За чтением и правкой текста время прошло незаметно; а вечером приехал Роше. Закончив с осмотром и записями, он присел на край кровати Лафонтена. Повздыхал, потом покачал головой. Лафонтен про себя мрачно усмехнулся. — Удивительное дело, Антуан, — начал профессор, — судя по результатам обследования, за последние недели твое состояние не ухудшилось. Но, глядя на тебя, в это трудно поверить. — Я и не чувствую себя хуже, Луи. Я просто слабею. Труднее становится ходить, сидеть тоже быстро устаю... Тело не слушается. — Друг мой, тут я тебе ничем не помогу. — Знаю. И никто не поможет. Некоторое время оба молчали. Потом Лафонтен заговорил снова: — Но кое-что мне все-таки нужно, Луи. Нога стала болеть. Просто нестерпимо. — Знаю, — кивнул профессор. — Дана твоя мне уже позвонила и все рассказала. Я оставил рекомендации там, на столе — она разберется. — Спасибо. — Да, что там со временем? Укол тебе сделать? — Не надо. Дана сделает. Будто в ответ на его слова, в комнату, постучав, заглянула Дана. Роше кивнул: — Да-да, я помню. Скоро ухожу. Дана скрылась за дверью. Роше задумчиво посмотрел ей вслед. — Рад, что ты хотя бы от нее таиться перестал, — заметил он. — Вот… не сдержался, — отозвался Лафонтен. — Луи, больше мне твоя помощь, скорее всего, не понадобится... Но я попрошу тебя… Мою смерть засвидетельствуй сам. И не дай повода для лишних пересудов. Подтверди диагноз — для Ордена, не для светской хроники. Хорошо? — Кому именно подтвердить? — спросил Роше. — Деннису Гранту. Спасибо заранее, потом поблагодарить не смогу. Роше кивнул, взял его руку и сжал, крепко и ободряюще: — Хорошо. Я все сделаю. Не тревожься. До свидания. — Прощай, Луи. Роше еще раз пожал ему руку, встал и пошел к двери. Вместо него в комнату вошла Дана. — Месье Антуан, нужно делать укол и ставить систему. Он безразлично кивнул и закрыл глаза. Все равно, что делают с его телом. Если бы еще и больно не было... Он не говорил ни слова; Дана тоже молчала. Настроила капельницу и ушла. ...Разумеется, все это верно — он должен был увидеть результаты своих усилий, узнать, на что способны люди, которым предстояло управлять Орденом. Но самому оказаться вот так легко выброшенным из жизни?.. * * * Мрачная ночь закончилась, сменившись тихим светлым утром. После завтрака Лафонтен собирался вернуться к работе, но Дана напомнила о рецепте, оставленном вчера доктором Роше. Пришлось расположиться не в кабинете, а в комнате, смежной со спальней. Дана натерла ему ногу мазью, которую посоветовал Роше, помогла удобнее усесться на диване, укрыла пледом. Потом убрала со стола лекарства и достала ноутбук. Интересно, думал Лафонтен, наблюдая за ее хлопотами, помнит ли она, какой сегодня день. Как же он ее загонял! В дверь постучали, и вошел Патрик: — Простите, месье Антуан, к вам гость. — Кто? — спросил он, не оборачиваясь. — Месье Деннис Грант. Дана подняла голову и посмотрела на него с выражением: «Ну, что я говорила!» Лафонтен кивнул: — Хорошо, я сейчас спущусь. Только нужно одеться. Даже с помощью Патрика, на одевание ушло минут десять. Но не мог же он выйти к Гранту в пижаме. Ради пустяка Первый Трибун к нему бы не приехал, значит, разговор предстоит серьезный и, возможно, долгий. И привлекать внимание к своему состоянию совсем незачем. Закончив туалет и оглядев себя в зеркале, он остался доволен. Все было как прежде: царственная осанка, строгое выражение лица, блеск золота и камней на запонках и булавке. Длинный темный, с серебряной отделкой, халат вместо пиджака — хороший способ скрыть болезненную худобу. Таким его привыкли видеть; таким увидит сейчас Грант. Он спустился на первый этаж, к дверям своего кабинета. Грант ждал его в холле, стоял у окна, глядя на двор и нервно постукивая пальцами по краю кожаной папки, которую держал под мышкой. Услышав шаги, он оглянулся: — Здравствуйте, месье Антуан. — Добрый день, Деннис. Прошу. Он открыл дверь кабинета, вошел и сел в кресло за рабочим столом. Грант сел напротив, положив на на стол свою папку. — Вы очень кстати, Деннис. Я как раз думал переслать вам… — он извлек из верхнего ящика стола тонкую темную папку, — вот это. Грант взял папку, раскрыл, пробежал взглядом бумагу. — О. Арман все-таки согласился? — Да. — Рад за вас и за него. — Спасибо. Но вы приехали тоже по делу. Слушаю вас. Грант свернул и отложил папку. Придвинул свою: — Месье Антуан, я понимаю ваше нежелание появляться в штаб-квартире, но дело не терпит отлагательства. — В чем спешка? — Нужна санкция на спецрасследование. — Кто цель? — Лао Ченг. Лафонтен остро глянул на него: — Основания? — Есть. — Грант расстегнул папку и выложил на стол несколько листов. — Мы собрали и проанализировали все его выступления и высказывания на последних совещаниях. Результат очевиден. Лафонтен взял листы, отложил первый, с постановлением о начале расследования, и начал просматривать остальные. Грант напряженно добавил: — Ну, и плюс к этому слухи, что он недоволен вердиктом по вашему делу и собирается его оспорить. — Он надеется поколебать единство Трибунала? — заметил Верховный, продолжая просматривать записи. — Наше единство и так готово треснуть по всем швам, — отозвался Грант. — Я вчера имел весьма неприятный разговор с Джозефом Доусоном. И узнал, что наше решение есть ни что иное, как банальное человеческое свинство. — Выбор терминологии — вопрос личных предпочтений. — Да, но предстоящее собрание рискует превратиться в бурный митинг. А это может сыграть на руку азиатской группе. — Не думаю, — хмыкнул Лафонтен. — Неожиданный успех не только окрыляет, но и прибавляет шансов свернуть шею. К тому же, Ченг смутно представляет себе, что такое иметь дело с моим сыном. — А есть разница? — улыбнулся Грант. — Как между мечом и кинжалом. — Он отложил бумаги и придвинул к себе постановление. Взял ручку. — Оснований для начала расследования достаточно. Крупная подпись с изящным росчерком легла на бумагу. — Как планируете действовать? — Так, чтобы Ченг узнал обо всем последним, — ответил Грант, убирая бумаги в папку. — Мы должны выяснить, сколько на самом деле ему известно. — Сомневаюсь, что ему известно очень много, — заметил Верховный задумчиво. — Ченг не дурак, Деннис. Он не стал бы разменивать крупный козырь на мелочь. Если он не придумал ничего лучшего, чем устроить скандал и сбросить меня с кресла, значит, его информация больше ни на что не годилась. В заговор он бы не сунулся ни при каких обстоятельствах. Его конек — законность даже в мелочах. — Но выяснить, откуда у него вообще взялась эта информация, полезно. Хотя бы чтобы поставить его на место и прекратить эти нелепые дрязги раз и навсегда. — А вы не боитесь, Деннис? — спросил Лафонтен. — Чего? — Результатов расследования. — Пусть их боится Розье, — жестко произнес Первый Трибун. — Ну что ж, благодарю вас. Не смею больше занимать ваше время. Грант, попрощавшись, удалился. Дело принимает интересный оборот, решил про себя Лафонтен. Ченг двумя ногами угодил в западню, но еще не подозревает об этом. А когда поймет — будет поздно. Он уже не удивлялся, чувствуя тяжелую усталость после даже пустячного усилия или разговора, вот как сейчас. Потому поднялся из-за стола, покинул кабинет и отправился наверх, в свои комнаты. Миновал половину лестницы на второй этаж. ...Будто холодная когтистая лапа сжала сердце. Перебило дыхание и потемнело в глазах. Это длилось недолго — боль схлынула так же стремительно, как и навалилась. Он постоял не двигаясь, вцепившись обеими руками в перила и едва дыша. Не сейчас... Только не сейчас! Потом открыл глаза и осторожно перевел дыхание. — Месье Антуан! — К нему торопливо спустилась Дана. Остановилась рядом, подхватила под руку. — Что с вами? — Ничего, — с усилием произнес он. — Ничего. Голова закружилась. Уже прошло. Дана подала ему оброненную трость и проводила назад в его комнаты. — Хорошо, — сказал он, освободившись от парадной одежды и снова устроившись на диване. — Давай продолжим. Но Дана не спешила приниматься за работу. Спросила серьезно: — Месье Антуан, Грант ведь не просто так приходил. Чего они еще от вас хотят? — От меня нужна была санкция на спецрасследование. — Спецрасследование? Опять? И кто под колпаком? Лафонтен помолчал, давая ей возможность ответить самой. — Ченг, — кивнула она. — Черт возьми! Что я вам говорила? Ему еще припомнят этот скандал! — Припомнить-то припомнят, — вздохнул он. — Пока не о чем говорить, Дана. На чем мы там остановились? * * * ...За высоким, во всю стену, окном сиял цветными огнями ночной Париж. Блики света, отражаясь в гранях хрусталя и серебра, искорками вспыхивали в темных глазах Даны. Пока лифт скользил вверх по опоре Эйфелевой башни, она завороженно, с совершенно детским восторгом смотрела, как уплывает вниз земля и расступается горизонт. Но в зале она чувствовала себя не очень уютно и как будто не замечала окружавшего ее великолепия. Хотя прежде блеск парижских ресторанов никогда ее не смущал. Она вспомнила об ужине сразу после обеда. Он успокоил ее, сказав, что ни о чем не забыл, просто сегодня они будут ужинать не дома. И напомнил про вечернее платье. Оно очень шло ей, это платье из темно-синего шелка, и прическа-башенка, и колье — узкая бархатная лента с сапфировой подвеской. Вот только лицо ее оставалось тревожно-напряженным — видимо, никакого праздника она не чувствовала. — Ты выглядишь встревоженной. Есть повод для беспокойства? — Может быть, нам стоило остаться дома? — Мы еще успеем вернуться домой. Вечер только начался. В конце концов, сегодня особенный день. — Что же в нем такого особенного? Лафонтен молча открыл и поставил перед ней маленький бархатный футляр. Дана глянула удивленно: — Это мне? — Да. С днем рождения. Она охнула и смущенно улыбнулась: — А в самом деле! Я совсем забыла. В футляре лежало кольцо — золотой ободок в виде ивовой ветки с искрами бриллиантов на листьях. — Но... это же очень дорогая вещь? — Фамильные драгоценности не бывают дешевыми. Она помолчала, не притрагиваясь к подарку. Тихо проговорила: — Знаете, что сказал мне ваш друг тогда, когда я приехала к вам в самый первый раз? Поклоняться блеску и славе легко; быть рядом до конца намного труднее. — Разве это не правда? — Да, но есть и другая правда. — Она подняла на него взгляд. — Среди славы и блеска я была вам не нужна. — Ты была мне нужна всегда. С самого первого дня, когда я увидел тебя ссорящейся с этим кретином Джастином. — И вы молчали — все эти годы? Он достал кольцо и, взяв руку Даны, надел тонкий ободок ей на палец: — Я молчал бы и дальше, если бы не узнал, как мало осталось времени на разговоры. Знаю, звучит жестоко, но это тоже правда. Кто я? Больной старик с тяжелым характером и темным прошлым? А я хотел видеть тебя счастливой; видеть, как ты взрослеешь, выходишь замуж, как растут твои дети. В моей семье мужчины всегда жили долго, но... Мне больше не нужно бояться, что мои чувства надолго тебя свяжут. Она еще некоторое время смотрела на него, с каким-то новым выражением — как будто начал таять невидимый лед. Потом глянула на кольцо у себя на пальце. — Такие подарки дарят невестам. Вы делаете мне предложение? Он вопросительно приподнял бровь: — Почему мне кажется, что я уже получил отказ? — Вам не кажется, — тихо отозвалась Дана. — Не хочу быть охотницей за наследством, охмурившей богатого старика. Он улыбнулся: — Тот, кто знает этого старика, никогда такого не подумает. К тому же, в нашем роду жены не наследуют семейный капитал. Это давняя традиция. Но имя свое я могу тебе дать. — Не надо. Пусть все остается, как есть. — Тебя так заботит мнение света? — Меня не заботит мнение ос, но это не значит, что я буду совать руки в осиное гнездо. Имя — не просто запись в документах. Тем более такое, как ваше. Нет, надо было познакомить ее с сыном, и особенно с его женой. — Что ж… Воля твоя. Но подарок все-таки прими и носи. Не прячь. Она снова посмотрела на кольцо. Улыбнулась и кивнула. Мягкая мелодия, как будто витавшая в воздухе, стихла и сменилась другой; Дана перестала улыбаться, как будто припомнив что-то свое. Лафонтен мягко тронул ее руку: — Дана? — Помните эту музыку? — спросила она, не поднимая глаз. — Вы тогда первый раз меня взяли на прием, в офис японской корпорации, где Марико Тагава… Я еще волновалась, чуть не до слез, а вы меня успокаивали… Помните? — Музыку, признаться, нет. А твое волнение помню. Ты браслет все теребила, пока он не расстегнулся, и никак не могла потом застегнуть. Она хихикнула и снова ненадолго притихла. Оглянулась на освещенный матовыми лампами зал ресторана. — Это место для вас что-то значит? — Ничего. Просто красивое место. А вот это… — он посмотрел в окно, за которым плескались городские огни. — Это — значит. Хотелось увидеть свой город, еще раз. Последний раз, едва не сорвалось с языка. Чтобы не сболтнуть еще что-нибудь не к месту и не ко времени, он взял бокал: — За тебя. Дана подняла свой бокал и улыбнулась уже совсем легко и спокойно. Так бывает во сне или в полустершихся воспоминаниях. Когда нет ни «вчера», ни «завтра», только все длящееся и длящееся «сейчас», в котором можно просто смотреть на городские огни, говорить обо всем и ни о чем, слушать музыку и смех, и в котором нет ни усталости от прожитого, ни тревоги о предстоящем... Остановись, мгновенье, ты прекрасно! ...Дана осторожно тронула его руку: — Месье Антуан, нам все-таки пора. Он глянул на часы и на сей раз кивнул: — Да. Они вышли в тихий холл с панорамным окном. Дана остановилась, глядя на ночной Париж. — Дана? Она повернулась и глянула с неожиданной тревогой: — Месье Антуан, я обидела вас? Он даже не сразу понял. Обидела? Она?.. Она шагнула к нему, оказавшись совсем рядом. Несмело, совсем непохоже на себя, потянулась коснуться ладонью его груди, но удержала жест и только разгладила кончиками пальцев отворот его пальто. — Я же понимаю, — проговорила чуть слышно. — Но я не могу. Просто… Он наклонился и закрыл ей рот поцелуем. Отстранился, заглянул ей в лицо, в широко раскрытые темные глаза. — Поедем домой. * * * Боль. Огонь, в который превращается кровь, растекающийся по телу и обжигающий каждый нерв. Багровая пелена, застилающая глаза... В этом кошмаре нет времени, но понемногу кровавая муть начинает редеть, и он открывает глаза. Взгляд его фокусируется, размытые тени обретают очертания. Он видит блестящий металл и стекло — и капли прозрачной жидкости, мерно стекающие по тонкой гибкой трубке, гася огонь, вливая в его кровь желанную прохладу — и жизнь. Окончательно придя в себя, он опустил глаза. Дана сидела на краю постели, зажав ладони между колен и глядя куда-то в сторону... От ее праздничного наряда осталась растрепавшаяся прическа-башенка — и искрящееся кольцо на пальце правой руки. Кольцо. Он вздохнул и пошевелился, и она тут же очнулась от задумчивости: — Месье Антуан? Как вы?.. — Ничего, лучше. — Хорошо, — всхлипнула она. — Я так испугалась. Какая все-таки нелепость! Так ясно помнился вечер в ресторане, музыка, глаза Даны, сияющие и беззаботные, как прежде. И потом, в машине, она придвинулась к нему и положила голову на плечо... У него нехорошо ныло под сердцем, но он скорее согласился бы умереть на месте, чем спугнуть еще одно мгновение доверия и покоя. И вот чем все закончилось. Видимо, даже двух глотков вина ему оказалось слишком много. Глупость и нелепость! Он поднял свободную руку, удивившись тому, что тело ему все еще повинуется, и коснулся кончиками пальцев щеки Даны: — Прости. Мне так хотелось увидеть тебя счастливой. Она улыбнулась сквозь слезы: — Это самый лучший мой день рождения. — Поймала его руку, прижалась к ней щекой и губами. — Потерпи, девочка, — сказал он совсем тихо. — Теперь уже недолго... Она, вздрогнув, открыла глаза: — Недолго? А как же… шесть месяцев? Ведь только три прошло! — Не нужны мне эти шесть месяцев. Мне нужно дождаться собрания. Довести все до конца… и можно ставить точку. — Вы не хотите задержаться… даже ради меня? Он хотел улыбнуться, но не смог: — Зачем? Лежать в постели и превращаться в пустую оболочку без воли и разума? Ты хочешь помнить меня таким? Или я хочу, чтобы ты меня таким помнила? Нет. Она молча уткнулась лбом в его руку…