Наследие

...Он сидел на скамейке в скверике за домом, глядя в низкое серое небо и сложив руки на поставленной между колен трости. Поза эта из просто привычной стала необходимой совсем недавно. Иначе ему не просидеть на скамейке без спинки и четверти часа. Как быстро тают силы! А ведь ему только стало казаться, что еще есть, ради чего задержаться на этом свете. Подошла Дана, одетая, как и он, в пальто с шарфом для холодного зимнего дня. Остановилась рядом: — Месье Антуан, вы велели подать машину. — Да, — отозвался он, поднимаясь на ноги. — Хочу съездить на кладбище. — Можно мне с вами? — Если хочешь. Она улыбнулась: — Куда вы, туда и я, — и добавила, посерьезнев: — Не хочу отпускать вас одного. * * * Машина остановилась возле ворот кладбища; Дана, выйдя и оглядевшись, передернула плечами на холодном ветру и плотнее запахнула воротник пальто. — Не люблю кладбища. — Смерть и не нужно любить, — отозвался Лафонтен, выходя из машины. Кивнул водителю: — Ждите здесь. Дана взяла его под руку, и они вместе пошли по дорожке. — Они не выглядят довольными, — хмыкнула Дана. — Кто? — Мальчики. — Они всегда недовольны, когда я мешаю им делать их работу. Хотя на что мне сейчас охрана? — Почему? — нахмурилась Дана. — Вы по-прежнему Верховный Координатор. — Формально. Но на деле... Сейчас фактически я никто. — Не говорите так. — Говори — не говори, на самом деле так и есть. Они миновали поворот и оказались перед рядом надгробий из темного мрамора. — Мы пришли. Дана выпустила его руку и пошла по дорожке, читая надписи на памятниках. Остановилась у последнего: — Это она? Лафонтен, подойдя, кивнул. — Такая молодая... Дана помолчала, потом спросила: — Я похожа на нее? — Ни в чем. — Даже в том, что люблю вас? Так откровенно свои чувства она обозначила впервые. — Даже в этом. Ты умеешь любить и принимать. А она так и не смогла примириться с тем, что я и какой я. — Вы как будто осуждаете ее. — Нет. Я сам виноват в том, что она не могла жить без страха. А страх изматывает. В какой-то момент ей просто не достало сил для борьбы. — Он помолчал, потом повернулся к Дане. — Извини. Я хочу побыть один. Возвращайся к машине, я догоню. Она кивнула и пошла назад по дорожке. Лафонтен проводил ее взглядом и повернулся к могиле. Постоял молча, потом прошептал: — До скорой встречи, дорогая, — и пошел прочь, но не вслед за Даной, а в противоположную сторону. Немного дальше дорожка пересекалась с другой, которая шла через маленькую, шагов в шесть-семь, площадку со скамейками по краям. Добравшись до этой площадки, Лафонтен сел на одну из скамеек, поставил трость между колен и сложил руки на рукояти. Когда они с Даной входили на кладбище, одна из машин на стоянке показалась ему знакомой. Любопытство требовало ответа — точно ли это та машина? На безлюдной дорожке послышались шаги, и из-за поворота появился Камилл Розье. Резко остановился у площадки со скамейками. — Ну, что вы замерли, Камилл? Не ожидали встретить меня здесь? Но вы разве не за этим сюда шли? — Я ожидал увидеть вас в другом месте, — нашелся Розье. Лафонтен усмехнулся: — У вас есть основания гордиться собой. Ваша комбинация удалась блестяще, меня обвинили в превышении полномочий, скоро я ухожу в отставку... Ваша месть состоялась, самое время подсчитать затраты и подвести итог. — По-моему, все уже ясно, — скривил губы Розье. — Вам это только кажется, Камилл. Вы не сказали, откуда вообще узнали о моих отношениях с вашим предполагаемым отцом... — Предполагаемым? — Предполагаемым. Если бы у вас было настроение слушать, я бы кое-что рассказал вам помимо того, что значится в официальных летописях Ордена. — Я знаю достаточно! — Знаете, что стало причиной самоубийства Клода Валера? — Поищите дураков в другом месте. Не бывает таких своевременных самоубийств, когда за спиной стоит претендент на титул! — Да будет вам… Кто вас просветил насчет очередности претендентов — Шапиро? У Клода Валера был выбор — либо дожидаться, пока я обнародую результаты расследования убийства Альфреда Берка, либо не дожидаться. Он предпочел второе. — Убийства? — удивился Розье. — Клод Валера заказал убийство Альфреда Берка из ревности, полагая, что ребенок его любовницы на самом деле не от него... И я вижу по вам, что его подозрения имели основания. Розье потрясенно уставился на него: — Но как же?.. — Задайте вопрос своей матери, Камилл. Я помню и Берка, и Валера. На Валера вы не похожи совсем. А вот кое в чем вы точная копия Альфреда Берка. Розье медленно опустился на другой край скамейки. Лафонтен, приподняв бровь, проводил взглядом его движение и продолжил: — Подумайте, кому и за кого вы мстили. — Вы лжете, — прошептал Розье, поднимая голову. — Это не может быть правдой! — Это правда, — отозвался Лафонтен. — Как и то, что результаты вашей мести не стоят затраченных усилий и принесенных жертв. Трибунал всего лишь предложил мне уйти в отставку. К открытому суду меня не привлекли, прав и привилегий не лишили. Моим преемником станет тот, кого я сам назову. — Зачем вы говорите все это мне? — спросил Розье чуть слышно. — О том же спрашивал меня в свое время Джек Шапиро, — ответил Лафонтен, вставая, чтобы уйти. — И я отвечу так же, как ему: посмотрите на то, что делаете. Без иллюзий и эйфории. И поймите, наконец, какую сделали глупость. Надеюсь, броситься в погоню за очередной химерой вы захотите не скоро. — Но послушайте, я же... — начал было Розье, поднимаясь на ноги, но, вспомнив о чем-то, осекся и скривился. — Так вот зачем вы сохранили мне жизнь! — Из вас не вышло борца за идею, — ледяным тоном произнес Лафонтен. — Я уже говорил, что мстить тоже нужно уметь. Можете считать, что получили урок. — Надо думать, не последний. И что дальше? Будете изводить меня, пока я сам в петлю не полезу? — Да на что вы мне? — изогнул бровь Лафонтен. — Я и сейчас вас не искал и на разговоры не напрашивался. — Тогда зачем пришли сюда? — Вы меня спрашиваете?.. Это же вы хотели со мной встретиться, а не я с вами. А здесь я вас ждал, потому что могила моей жены — неподходящее место для выяснения отношений. — Действительно, — с болезненным смешком произнес Розье. — Я ведь только... — Какого черта ты здесь делаешь?! — прошипела Дана, появившись из-за поворота аллеи. Розье побледнел, но не двинулся с места. — О, ваша доверенная секретарша. Надо сказать, вы ловко подложили ее под меня, чтобы выследить... Дана выдернула из кармана пистолет и направила его в лицо Розье: — Конечно, ловко. Он тогда еще не знал, что подкладывать нужно тебя, а не под тебя. Розье вздрогнул, как от пощечины. — Дана, оставь! — произнес Лафонтен, кладя ей на плечо руку. — Извините, но у меня другое мнение, — не отводя взгляда от лица Розье, отозвалась Дана. — Запомни, Камилл: в отличие от тебя, меня никто ни под кого не может подложить. Даю тебе десять секунд, чтобы убраться, иначе я тебя просто пристрелю. А потом сообщу в Трибунал, что ты нарушил условия отсрочки приговора. Время пошло. Розье моргнул, потом повернулся и пошел прочь. Когда его шаги на дорожке стихли, Дана медленно опустила руку с пистолетом. Коротко вздохнула — и Лафонтен внезапно понял, что она едва сдерживает слезы. — Дана? — Ничего... это ничего, — дрогнувшим голосом проговорила она. — Просто глупо. Ведь я почти поверила ему тогда. Почти... а он... Лафонтен мягко взял ее за плечи, заставляя повернуться к себе. Глаза у нее были мокрыми. — Дана, человек на многое способен ради того, что представляется ему нужным и правильным. Любой человек. В том числе и ты. Она подняла глаза. В них было уже знакомое ему выражение — смесь сосредоточенности и беззащитности, он видел у нее такой взгляд всякий раз, когда заставлял понимать и принимать нечто не слишком приятное. — Вспомни, ты тоже лгала ему. — Он не имел права так поступать с вами, — упрямо проговорила Дана, пряча пистолет. — Он думал, что имел. В известном смысле он был прав. Идем, пока нас не начали искать. Лафонтен переложил трость в правую руку и подал Дане левую. Она взяла его под локоть. По пути до ворот кладбища они молчали, но, сев в машину, Дана спросила: — Вы боитесь, что я буду мстить? — Я не хочу, чтобы ты считала его врагом. — А вы не считаете его врагом? — Нет. — Тогда кем вы его считаете? Несчастной заблудшей овечкой? — Не знаю, — произнес Лафонтен. — Три года назад я бы его не пожалел. — А сейчас? — Неважно. — Он отвернулся и стал смотреть в окно. Дана промолчала. * * * Вечером, после ужина, Лафонтен расположился в малой гостиной перед камином; Дана принесла чай с успокоительными травами — она заваривала его каждый вечер, не пропуская ни дня. Налив две чашки, тихонько села в кресло. — Вижу, что хочешь поговорить, — заметил Лафонтен, продолжая смотреть на огонь в камине, — и даже догадываюсь, о чем. — Месье Антуан, что за дело до вас Камиллу Розье? Чего он хотел? И вы даже сказали, что он в как будто прав. — Тебе так хочется это знать? — спросил он, глотнув чая. Она кивнула. — Хорошо. Розье считал, что из-за меня остался без отца и рос незаконнорожденным. Сейчас, возможно, он так не думает. — Кто же его отец? — Он считал, что Клод Валера. Я думаю, что Альфред Берк. — Снова Клод Валера! — покачала головой Дана. — Чем он так не дает покоя — и вам, и другим? — Насчет других не знаю. А мне... Что бы там ни было, его смерть все равно на моей совести. Дана смотрела спокойно и внимательно, и он продолжил: — Дана, ты не знаешь, эти сведения засекречены... Во время войны и после я работал на военную разведку. — Сколько же вам было лет? — Немного. Но на меня обратили внимание... У меня очень рано проявились способности к внушению. Врожденные. Их можно использовать по-разному, но, когда идет война, люди во всем ищут в первую очередь оружие. И меня научили превращать в оружие свой дар. Тогда это казалось нужным и правильным. Я пускал свои способности в ход, не задумываясь. Кроме прочего, на моем счету было немало и вот таких «самоубийств». Но потом мне стало страшно. Я начал бояться того, что могу. В конце концов, решил, что лучше забыть о таком опасном даре — и забыл. До той злополучной истории... — Какой истории? — Ты не помнишь, как Валера стал Гроссмейстером? Альфред Берк погиб в автокатастрофе. Как выяснилось позже, это было заказное убийство... Его место занял Валера. И сразу начались грязные игры. — Да, кое-что я читала... Процесс Густава Бергмана? — Да. Я тогда отказался подыграть Валера, и он дал мне понять, что отыграется на моем сыне. А я допустить этого не мог. — Ну и что? — спросила Дана. — При чем здесь... — Все при том же. Угрозы Валера были не пустыми словами. Я еще раздумывал, следует ли принимать их всерьез, а он уже перешел от угроз к делу. Арман попал в автомобильную аварию... Отделался легким испугом, но обстоятельства были уж слишком похожи на схему убийства Берка. Я был напуган настолько, что решил избавиться от опасного врага... Это не было самоубийством, Дана. Я заставил его. Не думал, что получится, на тот момент я много лет не делал ничего подобного. Но получилось. — Но как?! — Это трудно объяснить словами. У меня на руках были результаты расследования, доказательства его участия в покушении на Берка. Я пригрозил, что передам компромат в Трибунал. Запугал позорным разбирательством, расстрелом… Это чувствуется безошибочно — момент, когда человек теряет волю и перестает сопротивляться. Я приказал ему запереться в кабинете и не даваться никому в руки живым. И застрелиться, когда в дверь начнут стучать. Потом ушел, открыто, чтобы меня видели. Полчаса спустя вернулся, застал в приемной суматоху — никто не мог понять, почему Валера закрыл дверь и не отзывается. Естественно, к нему стали стучаться… Я в этом время был в приемной, на глазах у нескольких человек, и потому остался вне подозрений. — И он не мог позвать на помощь? — недоверчиво спросила Дана. — Сразу, когда понял, что вы хотите что-то с ним сделать? — Мог. И даже пытался. Но я заранее отключил все телефоны. — Телефоны, — медленно повторила Дана. — Так вот почему вы не любили неработающих телефонов! Он печально улыбнулся, глядя на огонь в камине. — Этот кошмар преследовал меня всю жизнь. Не что-то еще, а именно телефоны. Может быть, потому, что не раз моим оружием становился именно телефон. — Телефон — оружием? — Да. Один звонок, кодовое слово — и наутро в полицейских сводках появляется сообщение о самоубийстве... Алиби всегда обеспечено. Дана молчала, крутя в ладонях чашку. — Черт возьми, — проговорила она наконец. — Но это же... Вы защищали сына. Кто осудит? — Кто угодно, — ответил он. — Любовь не оправдание для убийства. Я мог защитить его и иначе. Но выбрал способ, который был более всего выгоден мне. Розье это так и назвал — «расчистить дорогу к креслу». — Значит, из-за этого он на вас и нападал? — Да, из-за этого. Я сам узнал только во время процесса. — Черт! — снова с досадой проговорила она. — Тогда зачем вам нужно было его защищать? Или вы в самом деле чувствуете себя виноватым? Он пожал плечами: — Не знаю. Человек не должен оставаться в плену иллюзий, когда на кон ставится его жизнь. Это нечестно. А так у него, по крайней мере, будет шанс узнать правду. Дана снова замолчала, а когда заговорила, голос ее был тих и осторожен: — А ваш сын... Вы говорили, что он не соглашался принимать ваш титул. Он знал? — Нет... То есть об убийстве он сам догадался сразу, но не о мотивах. Я рассказал ему только то, что касалось политики. — Почему? Если бы он знал, что вы пошли на это ради него... — начала было она, но Лафонтен перебил: — Дана, любые сентенции типа «я сделал это ради тебя» — просто бесчестный способ переложить ответственность на близкого человека. Зачем мне это? Чтобы он себя считал виноватым в том, что я взял на душу очередной грех? Он помолчал, крутя в ладонях чашку с чаем, потом взглянул за окно, на видимый кусочек неба с проглянувшей луной: — Там никто не назначает наказаний в соответствии с Уголовным кодексом и в строго оговоренные сроки. Но платить все равно приходится за все. — Он снова посмотрел на тревожно притихшую Дану. — Я пробыл Стражем Трибунала четыре года, когда мне поручили первое особое дело. Там был мальчишка-Наблюдатель, влюбившийся в свое назначение. Все закрутилось слишком быстро, распутывать то, что он успел натворить, не было времени… А через полгода после этого дела заболела и умерла моя жена. Дана смотрела на него молча, во все глаза. — И я знаю, что должен был умереть тогда, во время первого приступа, после раскрытия заговора. Я пытался понять, почему этого не случилось, и счел, что есть еще какие-то дела, которые я обязательно должен сделать. Но теперь мне кажется, что все намного проще. Уйти победителем — слишком большая роскошь. Лафонтен допил чай и поставил на столик чашку. Он не чувствовал никакой разницы, что пил эти травы, что нет. Но от питья не отказывался, чтобы не огорчать Дану. Может, ей помогает? Как же легко дались ему все эти откровения! И как правы те, кто изобрел исповедь... А Дана все молчала, теперь глядя на огонь в камине и положив на колени руки с зажатой в ладонях чашкой. Лафонтен решил прервать затянувшуюся паузу: — Ты разочарована? — Нет, — кратко ответила Дана, не оглядываясь. — Тебе ведь казалось, что ты меня знаешь. Она повернулась: — Вы меня ничем не удивили. Зная вас, поверить в то, о чем вы мне сейчас рассказали, намного проще, чем не поверить. — И? — Ничего, — слегка пожала она плечами. — Как вы сами любите повторять, менять что-то слишком поздно. Вы не можете уйти от себя, и я тоже. Она, наверно, ждала ответа. Но он молча нашарил за креслом трость. — Мне пора ложиться. Дана отставила свою чашку и кивнула: — Да, конечно. Идемте... * * * «Рейс из Сиднея задерживается из-за погодных условий». Так просто и буднично. Лафонтен положил трубку, посмотрел на телефон, будто тот мог что-то добавить к сказанному диспетчером аэропорта. Потом ушел к окну и остановился там, глядя на стекающие по стеклу капли. Рейс задерживается. Три дня прошло с его поездки на кладбище и разговора с Даной о Камилле Розье. Неделя — после разговора с сыном. Арман должен был приехать еще через три дня, но накануне вдруг позвонил и сказал, что закончил дела в Австралии и прилетит ближайшим рейсом... Но рейс задерживается. Именно сейчас. Поздно ломать гордость и просить сына приехать скорее — попрощаться. Обратный отсчет шел быстрее, чем ему казалось. До собрания Региональных Координаторов оставалось еще шесть дней. Оно, разумеется, состоится, но повестка дня на нем будет другая. Прочитав окончательный вариант своей речи, под диктовку записанной Даной, он понял, что получилось не обращение, а завещание... Интересно, поняла ли это Дана? Тогда же его впервые посетила тревога — не слишком ли многое остается недосказанным? Ему-то всегда казалось, что их с Арманом отношения ясны предельно, по крайней мере, они оба старались не оставлять неопределенностей — ни при каких конфликтах и недоразумениях. Но сейчас, чувствуя, как стремительно уходит время, он решил записать все, что можно и нужно было сказать. И сыну, и Дане. Конечно, с Даной можно было просто поговорить. Но сколько раз он огорчал ее незаслуженной грубостью? А уж сейчас, когда он утомлен до предела и с трудом контролирует свои эмоции... Нет, пусть прочтет сама. Потом. Последние два дня он почти все время, когда был на ногах, проводил в кабинете. Против опасений, слова ложились на бумагу легко, не приходилось ни передумывать, ни переписывать. Если бы еще не нужно было постоянно прерываться, чтобы отдохнуть... Дана только качала головой, когда он приходил в спальню совершенно без сил, но ничего не говорила и не задавала вопросов. Куда-то уезжала каждый день, но не рассказывала, куда и зачем. А он, поговорив один раз по телефону с Деннисом Грантом, узнал, что она успешно создает в штаб-квартире иллюзию его участия в делах. Каких же усилий стоит ей этот спектакль! А сегодня собирался приехать Арман. Увидеться с ним было теперь самым важным и главным делом. Он отвернулся от окна и окинул взглядом свой рабочий стол и разложенные на нем бумаги. Кажется, ничего и никого не забыл. Все письма, все нужные и важные слова... Хорошо, что он все-таки собрался с силами для этой работы. Хотя бы не так безнадежно звучат сейчас слова — рейс из Сиднея задерживается… Только жаль до слез было, что не придется увидеться с сыном. Он пошел было к двери, но остановился. Снял с пальца перстень с символом Ордена и положил его на стол. Вот теперь все. Каким бы коротким ни был путь до его комнат, сил едва хватило и на это. Патрик встретил его еще на лестнице и поддержал, помогая одолеть последние ступеньки и коридор. — Вы снова засиделись за работой, месье Антуан, — с мягким упреком произнес камердинер. — Ну, разве так годится? Что подумает месье Арман, когда приедет? Вам обязательно нужно отдохнуть. — Он не приедет сегодня, — отозвался Лафонтен. — Рейс задерживается. — Хорошо, он приедет завтра. По крайней мере... — Я не доживу до завтра, Патрик. Тот, растерявшись, не сообразил что ответить. В спальне было прохладно и свежо; через приоткрытую балконную дверь еще отчетливее слышался шелест дождя и мерный стук падающих с крыши крупных капель. Странный ритм навевал покой и... И сон. Лафонтен остановился возле кровати. Патрик, без слов угадав его желание, помог ему снять халат и сесть. — Спасибо, Патрик, ты свободен. Тот молча покачал головой и отступил в сторону. В спальню вошла Дана. — Дождь. — Да. Рейс задерживается... Арман приедет только завтра. Она повернулась к столику с лекарствами. Лафонтен, поймав за руку, остановил ее: — Не надо. — Что? — растерянно оглянулась она. — Но как же! Вы не сможете... — Смогу. Мне легче. — Легче? — Да. Говорят, так бывает. Посиди со мной. Она помогла ему улечься, поправила подушки и одеяло и села рядом на край кровати. Взяла его руку в свои, осторожно погладила. — Вот видишь, как получилось, — тихо сказал он. — Ты не хотела меня отпускать, я не хотел задерживаться дольше, чем нужно... А вышло не по-моему и не по-твоему. Она отвернулась смахнуть слезы. Шепотом спросила: — Вам страшно? — Нет, — отозвался он. — Так, немного беспокойно. Как перед далекой дорогой — все ли взял с собой, все ли дела закончил... Жаль, что не увиделся с сыном. Но, может, так лучше. Не люблю долгих прощаний. Она покачала головой, потом вдруг крепче сжала его руку: — Месье Антуан, простите меня. — За что? — Это я позвонила вашему сыну и попросила приехать поскорее. Так вот почему Арман закончил дела на три дня раньше! Он просто бросил все дела, узнав, что здесь происходит. — За что же прощать? — За то, что не позвонила раньше. — За тобой ведь и другие грехи есть, — тихо отозвался он, накрывая свободной рукой ее руки. — В штаб-квартире до сих пор уверены, что ты передавала им мои указания. Она, не сдержавшись, порывисто наклонилась и обняла его. Поцеловала в губы, в лоб, потом уткнулась ему в плечо, чуть слышно всхлипывая. Прошептала: — Я же хотела, как лучше. Он обнял ее, вернул поцелуй, коснувшись губами завитка волос у нее на виске. — Конечно, ты все правильно сделала. Все, как я хотел... Ну, что ты, глупенькая... Подумай — я больше ничего не могу, значит, никому ничего не должен. Я свободен... Мы оба будем свободны, разве это не хорошо? Она ответила что-то, но шум дождя стал громче, и остальные звуки исчезли, утонули в мерном шорохе. Дождевые струи стали похожи на занавес, готовый вот-вот раздвинуться, а за ним... — Отец! Звон капель притих, отодвинулся, отступил ненадолго в сторону. Он открыл глаза — на кровать рядом, где только что сидела Дана, присел Арман, подхватил его руки в свои — прохладные и пахнущие дождем. Судьба, видимо, сжалилась, хотя бы и в видении. Следовало что-то сказать, но слова не шли. Он просто смотрел на сына и никак не мог понять, почему у того по щекам текут слезы. В таком прекрасном сне все должны быть счастливы... * * * «Моя дорогая девочка, времени почти не осталось, скоро мы расстанемся, хотя и хочется верить, что не навсегда. Наверно, сейчас нужно говорить о чем-то самом важном и главном, но я могу думать только о том, что люблю тебя. Люблю и надеюсь, что ты простишь мне и нашу слишком позднюю встречу, и тот единственный способ, которым я могу хоть как-то тебя отблагодарить. Я никогда не осмелился бы измерять деньгами то, что ты принесла в мою жизнь, но в этом несовершенном мире деньги дают главное — свободу. Я хочу знать, что тебе не придется жечь душу на нелюбимой работе или связывать себя с нелюбимым человеком только ради куска хлеба и крыши над головой...» Дана положила лист на стол и, сама не зная зачем, аккуратно его разгладила. Письмо было длинным, на трех страницах, но за прошедшие дни она успела запомнить каждое слово, каждый росчерк пера. И не читала, а как будто слушала голос. Она придвинула фотографию в позолоченной рамке-книжке, поставила ее на конверт от письма, потом подперла голову рукой и долго смотрела на снимок. Кем он был для нее, этот человек, и в глубокой старости не растерявший красоты и особенного, только природой даруемого обаяния? Она была очарована им с первой же встречи там, у моря. Хотя сразу поняла, за кого ее примут, попытайся она завести с ним дружбу. Даже если не попадались на глаза телохранители или машина, какую не на каждом шагу встретишь и в большом городе, она быстро поняла, что этот человек постоянно носит с собой на мелкие расходы больше, чем платит ей ее теперешний работодатель. Нет, перспектива стать игрушкой скучающего аристократа ее не привлекала, но он выглядел каким угодно, только не скучающим. Часто она видела на его лице тень тревоги и усталости, но тогда он с ней своими заботами не делился. А разговаривая с ним, слушая его голос, она забывала о том, что у них не может быть никакого общего будущего. Наступит осень, и он уедет, вернется в Париж к неведомым ей и, наверно, нелегким заботам. Но вышло иначе. Когда он предложил ей работать с ним, она сказала, что должна подумать, — просто потому, что немедленное согласие наверняка показалось бы ему неприличным. На самом деле она не раздумывала ни минуты. А приняв предложение, забыла спросить о жалованье. Пришлось потом выспрашивать у Дэна Кери. Тот, по-доброму посмеявшись, объяснил, что, кроме приличного жалованья, у нее будет квартира в хорошем районе (съемная, пока она не сможет за нее расплатиться) и машина (пока она не купит свою). Это было хорошо... но это было не главное. В Париже она неожиданно для себя увидела его совсем другим — холодным, стремительным и безжалостным, как стальной клинок. Конечно, чрезвычайная ситуация диктует свои правила, но в рабочие будни он был почти таким же. Тогда ей стало казаться, что она ошиблась, и он совсем не такой, каким представился ей поначалу. Возможно, она уверилась бы в этой мысли, если бы не один случай. Дурацкое происшествие, случившееся месяц спустя после ее приезда в Париж. Загулявшись в выходной день, она потеряла сотовый телефон. А на следующее утро опоздала на работу. Примчалась на полтора часа позже, придумывая на ходу, что и как говорить. У входа на этаж, где помещался кабинет ее нанимателя, всегда дежурил охранник. Он, увидев ее, только хмыкнул. Она, конечно, попыталась изобразить улыбку: «Привет! Надеюсь, меня еще не хватились?» И поперхнулась деланным весельем, когда охранник ответил: «Дура. Тебя ищут с утра — по всем больницам и моргам». Она бегом влетела в приемную, бросила сумку и плащ, торопливо постучала в кабинет. Переступив порог, начисто забыла приготовленные извинения. Стояла и молчала, а он смотрел на нее, и в этом взгляде, даже без слов, было все: и досада на переполошившую всех бестолочь, и тень отступившей тревоги, и огромное облегчение... Даже спустя годы этот момент ей помнился очень ярко. «И долго вы намерены молчать, мадемуазель? Или впечатления прошедшей ночи слишком разнообразны, чтобы выразить их словами?» «Нет... Я... я в самом деле дура». «Похвальная сознательность. Теперь займитесь, пожалуйста, делом. Объяснять, почему вы не получите жалованья за сегодняшний день, не нужно?» Она вышла тогда в приемную, пропустив слова о жалованье мимо ушей. С одной мыслью — делать что угодно, но не заслужить больше такого его взгляда. «Тебя ищут по всем больницам и моргам...» И она еще думала, что безразлична ему? Больше подобных историй она не допускала. Соответствовать уровню, на который ее подняли случай и воля этого человека, столь же трудного, сколь притягательного, было нелегко, но сама сложность задачи вызывала в ней охотничий азарт. И еще была робкая, на дно души запрятанная надежда — когда-нибудь он поймет, что она может быть больше, чем хорошим работником в офисе! Она старалась соответствовать. Привыкала к строгому этикету, вникала в тонкости орденской политики, училась разбираться в нравах и привычках людей, с которыми работал Верховный Координатор... Он был доволен ее успехами. Все чаще, обсуждая текущие дела, выслушивал ее мнение, не ограничиваясь только указаниями. При известии о том, что он болен и нуждается в помощи, первой ее мыслью было — наконец он поймет, что она нужна ему, и что только она может помочь! Она тут же испугалась и устыдилась этой мысли; а приехав к нему для первой беседы с доктором Роше, пережила уже настоящий шок. Настолько странно и страшно оказалось увидеть его по-настоящему слабым и нуждающимся в поддержке... Это потрясение не стало последним. Он решил довериться ей, но, казалось, все время держал ее на расстоянии. Впервые заставив его выпить успокоительное после укола, она ожидала расспросов — что за лекарство, зачем, почему? Но он так ни о чем и не спросил. Он не усомнился в том, что принимал из ее рук. Поняв это, она испугалась. Ей еще никогда не доводилось вот так держать в руках чужую жизнь! Она не переставала удивляться и восхищаться его силой. Сколько раз ей казалось, что болезнь возьмет верх, что на следующем шаге он упадет и не поднимется. Но проходила ночь, наступало утро, и он снова становился прежним, как будто и не было никакой болезни. И никто не догадывался, для чего он время от времени запирается в своем кабинете, никого не принимает и не отвечает на телефонные звонки. Никто. А она знала. Видела, что каждое новое усилие дается ему все труднее. Но не осмеливалась давать советы или, упаси Боже, жалеть! И молчала. Потому что он хотел, чтобы никто ничего не знал. Он предложил ей жить у него в доме, и она согласилась. Согласилась бы, даже если бы не видела за привычной церемонной учтивостью отчаянную мольбу. И с тайным облегчением стала замечать, что в следующие дни хуже ему не становится. Может быть, все не так уж и плохо? Врачи тоже могут ошибаться! А потом был этот злополучный скандал и вердикт, обязавший его отказаться от всего, что много лет составляло его жизнь. И мучительный надлом, происшедший в нем буквально за одну ночь. Может быть, он сам этого и не осознавал, но она видела, что с ним происходит. Так гаснет забытый костер. Она видела все. И с великим трудом снова заставляла себя молчать. Не броситься, не завопить — люди, что вы делаете?! Но он, наверно, был прав — лицо нужно держать до конца. И она обещала ему помочь. А время уходило все стремительнее, и вряд ли он знал это хуже, чем она. Вечер в ресторане окончательно расставил все точки. То, что он решил открыть ей свои чувства — пусть в своей собственной, холодноватой манере — могло означать только одно. Прощание. В следующие дни она уже чувствовала, как он отдаляется от нее. И по ночам приходила в его спальню и подолгу сидела рядом. Он спал в эти ночи спокойно и тихо, так тихо, что ей становилось страшно: если его дыхание прервется, она может не услышать! Лицо его во сне становилось спокойным и умиротворенным, каким никогда не бывало во время бодрствования. От этого еще больше казалось, что пробуждение не приносит ему радости. Каждый день Дана исправно наведывалась в штаб-квартиру, узнавала новости, даже отдала пару простеньких распоряжений. И снова у нее все получилось. То, что Верховный сам не хочет показываться в офисе, никого не удивило и не насторожило. Вот же его секретарь, его глаза и уши. А время убегало. Дана решилась на отчаянный шаг — тайком взяла телефон Лафонтена и позвонила его сыну. Тот понял, в чем дело, буквально с нескольких слов, и пообещал приехать. А на следующую ночь Лафонтен отказался от лекарств, и она поняла, что опоздала. Нужно было позвонить раньше. Снова это проклятое слово — поздно! Она тихонько велела Патрику вызвать Роше. Потом просто сидела на краю постели. Когда за дверью послышались быстрые шаги, голоса и дверь распахнулась, Дана, оглянувшись, вздрогнула и беззвучно ахнула. Появившийся на пороге человек был невероятно похож на того, чей сон она сейчас стерегла. Только моложе. — Отец! Он все-таки приехал, подумала она отрешенно. Он успел. Остальное помнилось смутно. Кажется, она лежала поперек кровати, как собака в ногах умершего хозяина. Ее пытались увести, она стала кричать и вырываться, тогда кто-то поднял ее на руки и унес. Потом она уснула на своей постели, будто провалилась в глухое забытье. А когда очнулась, был уже полдень следующего дня. В доме висела печальная тишина, а в одном из нижних залов, убранном черным крепом, стоял на возвышении темный гроб. ...Дана свернула письмо и убрала его в конверт. Снова посмотрела на фотографию. Читать официальный некролог в газете она не стала. Не могло там быть ничего нового, кроме заученных газетчиками слов о том, какую тяжелую утрату понесло общество, какими званиями были отмечены заслуги покойного… Черта с два это общество почувствовало утрату! И неоткуда обществу было знать, какое звание по-настоящему имело значение в его жизни. Разве газетная болтовня поможет понять, каким он был? Этого уже никто не сможет понять. Ей казалось тогда, что нужно уйти. В доме теперь другой хозяин, а кто здесь она? Что за человек Арман де Лафонтен, она представляла довольно смутно и не знала, как объяснить ему свое присутствие. Но как было уйти, не попрощавшись? Она спустилась в нижний зал, долго стояла возле гроба, всматриваясь, стараясь запомнить ставшие дорогими черты. Наклонилась поцеловать... Сзади стукнула дверь, но, оглянувшись, она никого не увидела. Пошла назад, к себе — собрать вещи. Спохватившись, свернула в крыло для персонала особняка. Нашла шофера, попросила проверить, заправлена ли ее машина. Потом поднялась на второй этаж. У порога комнаты ее окликнул Арман и попросил разрешения поговорить. Разговор накрепко запал ей в душу. Присутствие и особенно звук голоса этого человека вызывали у нее ознобную дрожь — настолько все было знакомо! И очень сильно задело ее ощущение собственного болезненного промаха. Она ничего не знала о семье человека, которого любила. Арман же, видимо, знал, и кто она, и что делает в их доме. Вопросы, по крайней мере, задавал о другом — не нужно ли пригласить ей врача, стоит ли ей ехать куда-то самой за рулем, вернется ли она к ужину, познакомиться с его женой и детьми... И Дана, поначалу было ощетинившаяся — кому здесь какое до нее дело? — понемногу оттаяла. Ей так хотелось поверить в его искренность! Особенно когда прочитала принесенное им письмо... Она никуда не уехала. Можно было уйти из дома, ставшего пустым и чужим, к другому — тоже пустому. Но уйти в глухое одиночество от человеческого тепла и заботы было невозможно совершенно. Вечером приехали жена Армана и дети: Арсен, еще более юная копия отца и деда, и Жанна, невысокая, стройная, похожая на фарфоровую статуэтку. Что сказал им Арман, Дана не знала, но они приняли ее присутствие в доме, как нечто само собой разумеющееся. Следующие дни были похожи один на другой — в доме перебывало множество людей, у Армана все время были какие-то посетители. Ей, Дане, тоже выражали соболезнования, и она даже отвечала что-то. Потом были похороны — мрачно-торжественная церемония, без трогательных речей и всхлипываний в платочек. Это, наверно, был единственный случай, когда мирская жизнь Антуана де Лафонтена соприкоснулась с той, другой, о которой ничего не знали ни его родственники, ни коллеги-ученые, ни светские знакомые. Соприкоснулась, чтобы разойтись уже навсегда. Вечером после похорон в комнату Даны осторожно постучали, и на пороге появилась Жанна. Улыбнулась робко и позвала к себе. Дана пошла, сидеть в одиночестве стало уже совсем тоскливо. В комнате Жанны на диване лежала стопка альбомов с фотографиями и просто фотографии в рамках. Дана села рядом, невольно заинтересовавшись. Жанна могла говорить про деда часами. Рассказывать историю каждой фотографии, показывать его подарки, у каждого из которых тоже была своя история... — Ты сильная, — сказала Дана, выслушав рассказ об очередной фотографии в альбоме. — Как будто не чувствуешь потери. Жанна разом погрустнела, отодвинула альбом. Сказала: — Нас так учили — и отец, и дед. Сожалеть нужно не о смерти, а о пустой жизни... Разве его жизнь была пустой?.. — Помолчала немного, потом спросила: — А у тебя есть его фотографии? — Нет, — качнула головой Дана. — Тогда возьми. Жанна протянула ей золоченую рамку-книжку. — Спасибо. Она права, говорила себе Дана, возвращаясь в свою комнату, нельзя поддаваться унынию. Разве он этого хотел? И вот она сидит за столом, перечитывает письмо и рассматривает подаренную Жанной фотографию. Много всего было в этом письме, было и упоминание о подарке — кольце, которое Дана носила, не снимая. Правда, что особенного в этом подарке, она пока не поняла, кольцо и кольцо. Но, видимо, что-то еще ей предстояло узнать. Пока что разъяснился смысл только первого абзаца: завещание. Услышав, о какой сумме идет речь, Дана даже не сразу осознала, что все это теперь принадлежит ей. Он думал, что таким способом даст ей свободу... Насколько же огромно должно быть состояние, крохи которого показались ей невиданным богатством! Набравшись смелости, она напрямую спросила об этом у Армана. Он в ответ только покачал головой. Но потом сказал: — Думаю, вам нелишне будет это знать, Дана. Семьи, подобные нашей, связывают с Орденом не только традиции и клятвы, но и деньги. Очень большие деньги. — Вы хотите сказать, что ваше состояние на самом деле принадлежит Ордену? — Нет, напротив. Существование Ордена поддерживается с участием нашего капитала. Это дает некоторые преимущества, но не освобождает от необходимости подчиняться Уставу. — Да... Это я заметила. Больше к денежной теме они не возвращались. ...Закрыв рамку с фотографией, Дана встала, вышла в коридор и спустилась вниз — в маленькую гостиную, которую в доме называли «серебряной» и где Арман принимал в эти дни посетителей. Подойдя к открытой двери, Дана услышала голоса. Собеседником Армана был Деннис Грант. — ...ничего удивительного. Отец никогда не боялся смерти, но и не презирал ее, как иные «храбрецы». Увы, возвращать уважение Она умеет только одним способом. — Да. Тем, что приходит вовремя, — с болезненной усмешкой произнес Грант. — Нечего сказать, хорошее вето на наше «справедливое» решение. Я чувствую себя полным дерьмом! Как, почему мы ничего не видели? Я должен был догадаться — еще когда он обмолвился, что у него нет сил для борьбы. Но мне казалось, что я делаю именно то, что от меня требуется! — Не казнись, Деннис, — отозвался Арман. — Ты не знал ничего, потому что так было задумано и спланировано. И ты сам сказал — ты делал то, что требовалось. — Хотелось бы мне в это верить, — вздохнул Грант. — Но теперь мне многое понятно. Ченг уже был у тебя? — Был. Изо всех сил уверял, что не имел в виду ничего личного и не хотел ему вреда. — Неудивительно. Видел бы ты, что было на совещании, когда я объявил о его смерти. — Догадываюсь. — Это надо было видеть. Ченгу не повезло — он в избытке эмоций не сдержался и что-то обронил насчет поразительной своевременности... Я думал, его разорвут на части. — Джессика? — Не только. — Но ты прекратил безобразие? — Разумеется. Но я был настолько ошеломлен поворотом событий, что не сразу сообразил, что делать. Нашего азиатского друга успели основательно отвалять. К счастью, только словесно, но узнал он о себе столько, что даже ростом меньше стал... Стоит ли после всего этого ему верить? — Расследование покажет. — Да, расследование. — Грант снова тяжело вздохнул. — Нет, как все-таки глупо! Я ведь был у него буквально за несколько дней, согласовывал начало этого самого расследования. А потом еще по телефону разговаривал. И его секретарь... Я видел ее каждый день и был уверен, что он в курсе всех наших дел. А что получается? — Он не был в курсе ваших дел, — сказала Дана, входя в комнату. — Я ничего ему не рассказывала. Он знал, куда я езжу, но никогда не расспрашивал. Они оба смотрели на нее, Грант с недоумением, Арман — с нечитаемым выражением.. — Он ничего не знал? — медленно переспросил Грант. — Значит, то, что вы мне говорили, исходило не от него? Она покачала головой: — Нет. Не от него. После вашего визита он не вспоминал ни о вас, ни о делах Ордена. Вы так и не поняли, что сделали? Вы же... просто убили его своим «справедливым» решением! — Послушайте, мадемуазель, не слишком ли вы... — начал было Грант, но она не дала ему закончить: — Что? Уволите меня? Так я и сама уйду, на кой черт мне ваша организация! Грант, растерявшись от такого наскока, недоуменно глянул на Армана. Тот невесело улыбнулся: — Думаешь, какие смелые нынче стали секретари, Деннис? Между тем, все очень просто... — Он подошел к Дане: — Позвольте вашу руку, мадемуазель. Она подала ему руку, и он, подведя ее к Гранту, сказал: — Смотри, Деннис. Первый Трибун взглянул на ее руку — и, подняв голову, посмотрел ей в лицо уже спокойно и внимательно: — Об этом можно было догадаться. И ты уже решил, какое место леди займет в твоей свите? — Мы еще не говорили об этом. Но кое-какие мысли у меня есть. — Я? В свите? С чего бы? — опешила Дана. — Фамилия Лафонтен не сочетается с должностью секретаря, — заметил Грант. — Да с чего вы взяли? — Ответ у вас на руке, — ответил Арман. — Отец, видимо, решил, что не стоит слишком много рассказывать вам заранее. Дана с испугом глянула на кольцо. Это и есть объяснение? — Это кольцо носила его мать, моя бабушка. А она была тайным советником Гроссмейстера. Я как-нибудь расскажу вам историю этой вещи… Это не просто дорогой подарок, Дана. Это знак избрания. Не только в миру, но и в Ордене. — Нет, — все еще не веря, покачала головой Дана. — Этого не может быть. Вы, наверно, что-то путаете. У месье Антуана не было никаких советников! — А у трех его предшественников были, — сказал Грант. — Гроссмейстер сам решает, нужны ли ему советники, мадемуазель Ферье. Вам предлагается занять это место. Дана перевела взгляд на Армана. — Никакой путаницы, — улыбнулся он. — Дана, я уже знаю, какой была ваша роль в недавних событиях. Знаю, что свой последний бой отец выиграл только потому, что рядом были вы. Мое утверждение в правах Верховного Координатора состоится послезавтра. Я согласился занять этот пост по желанию отца, но его силой и волей я не обладаю. Мне очень важно, чтобы меня окружали люди, которым я могу доверять. Я могу доверять вам? Она оглянулась на Гранта, потом повернулась к Арману. И молча кивнула.