***
— Ну, что, ты поговорила с ним? — Мэтт за локоть утянул Джейн в сторону от всех, стараясь выглядеть так, как будто хочет обсудить с ней какие-то детали съёмочного процесса. Джейн кивнула с победным видом. — Кажется, ему полегчало. — Слава Богу, — проворчал Мэтт. — А то у меня уже сил не было видеть эту размазню на моей съёмочной площадке. Сколько раз из-за него фильм был под угрозой, но вот это уже просто за гранью добра и зла. — Даже не пытайся, Мэттью, — ухмыльнулась Джейн. — Меня тебе не провести. Я-то знаю, что ты только притворяешься циничным мудаком. На самом деле под этой тролльей бронёй, — она легонько постучала его по груди согнутым пальцем, — бьётся доброе сердце. Признай, что ты просто пожалел мальчика. — Вот ещё! — фыркнул Мэтт. — Я просто боялся, что он в приступе депрессии натворит глупостей… Не дай Бог ещё рванул бы следом за нашим престарелым Казановой… Что бы я, интересно, делал, лишившись сразу двух главных героев? — Ох, Мэттью, Мэттью, — покачала головой Джейн. — Я в жизни не встречала человека, добрее тебя. Почему ты не позволяешь никому это увидеть? — Потому что я здесь режиссёр, — фыркнул Мэтт. — И у меня нет времени на все эти телячьи нежности. Я должен делать фильм, а не бесконечно вычерпывать сопли, которыми эти нытики наводняют всё окружающее пространство… почему съёмочная площадка вечно превращается в какое-то реалити-шоу? — О, это как раз тот вопрос, который я поднимаю в своём новом сценарии, — поддразнивающе сказала Джейн. — Да ну? — равнодушно откликнулся Мэтт, но ноздри у него задёргались, как у гончей, почуявшей добычу. — Ну, да. Может быть, мы с тобой переросли коммерческое кино, и пора снять что-то посерьёзнее? Со смыслом, глубоким настолько, что до него не доплыть даже на жёлтой подводной лодке? Станем самодовольными декадентствующими мудаками, рассуждающими о высоком искусстве… Как тебе план? — она слегка толкнула его локтем. — Да уж, тебе пойдут чёрные узкие платья, меха и сигареты с длинными мундштуками, — хмыкнул Мэтт, пытаясь представить себе эту картину. — А ты, наконец, сменишь эту дикую бейсболку на нормальный режиссёрский берет, — не осталась в долгу Джейн. — Как большой. — Ну…так…о чём сценарий? — как бы между прочим поинтересовался Мэтт. — Да так…об одном режиссёре-шиппере…***
— Ты что, прячешься от Марка? — строго спросил Тэрон Софи, которая, перехватив друга на выходе с площадки, сразу потащила его в бар. — Конечно, нет! — возмутилась Софи. — Просто хочу поддержать друга в трудный для него период… — Софи… — угрожающе произнёс Тэрон. — Ну, ладно, — неохотно признала Софи, смотря в сторону. — Возможно, мне нужен перерыв… — Хорошо, хоть ты не сбежала со съёмок, как раненый в задницу койот, — хмыкнул Тэрон. — Как некоторые. — Может, я бы и сбежала, — хмуро отозвалась Софи, — но только то, что дозволено Колину Ферту, не дозволено молодым начинающим актрисам. — О, да, ваш удел — прятаться от любви по барам, — хмыкнул Тэрон, подзывая официанта. — Что ты будешь? Я планирую хорошенько надраться. Софи скользнула рассеянным взглядом по коктейльной карте. — У вас есть что-нибудь со вкусом горькой, неизбывной любви? — мрачно спросила она, обращаясь к официанту. Тэрон поморщился и хотел уже было забрать у неё обратно принадлежащую ему по праву корону королевы мелодрамы, но официант совершенно невозмутимым тоном посоветовал: — Возьмите Лонг-Айленд. Софи уставилась на него заинтересованным взглядом. — Почему? — Во-первых, он чёрный, — по-прежнему невозмутимо ответил официант, без тени иронии. — Он столь же чёрен, как та грандиозная бездна отчаяния, в которую вы бесконечно падаете. Софи подавила улыбку и с любопытством спросила. — А во-вторых? — А во-вторых, в нём есть водка, — ответил официант. — На мой взгляд, в коктейле со вкусом горькой и неизбывной любви просто обязана присутствовать водка. — Вы настоящий профессионал, — сказала она с чувством. — Я возьму два. — А вы что будете? — официант обратился к Тэрону. — Эм… Может, вы тогда и мне что-нибудь подберёте? — Чёрный русский, если позволите, — немедленно откликнулся официант. — Достаточно брутально, но в то же время с оттенком лёгкой грусти. — Тащите, — кивнул Тэрон, усмехаясь. Когда официант отошёл, он обернулся к Софи. — Ты видела? Этот парень просто психолог! Когда официант принёс заказ, Тэрон, на правах друга, отхлебнул из бокала Софи. — По-моему, — сказал он, поморщившись, — в твоей неизбывной горькой любви слишком много колы. Вечер они провели, методично пробуя все коктейли по порядку. Софи назвала это «попыткой разобраться в себе». После третьего коктейля щёки её раскраснелись, а после пятого она проводила странным взглядом задницу официанта. — Может, мне с ним переспать? — спросила она задумчиво. — Хороший парень. — О, да, — закатил глаза Тэрон. — Это, конечно, сразу решит все твои проблемы. И расставит все точки над «и» в твоих отношениях с Марком. Софи кивнула, соглашаясь. Но после седьмого она, подозвав официанта, мило улыбнулась ему и многозначительно сказала: — Молодой человек, вы сегодня так замечательно нас обслуживаете, что мне захотелось вас угостить. Как насчёт «Секса на пляже»? — Простите, мэм, — сказал официант всё тем же невозмутимым тоном. — Но я предпочитаю «Голубую Лагуну». И он нахально подмигнул Тэрону, прежде чем удалиться. Друзья разразились пьяным хохотом.***
По дороге домой Колин старался не думать. Лучше всего было бы постараться поспать, но он как реалист понимал, что уж заснуть-то у него теперь вряд ли получится. Мэттью ни задал ни одного вопроса, и уже одно это говорило о том, что он всё понял. Какой бы режиссёр отпустил ведущего актёра в разгар съёмок, даже не поинтересовавшись толком, какого чёрта ему не сидится на площадке? А когда Мэтт как бы вскользь заметил, что Колин может заниматься своими делами и не волноваться, потому что он за всем присмотрит, тот испытал острое чувство унижения. Мэтт явно пытался сказать, что присмотрит за Тэроном, однако в тот момент Колин был бы куда больше ему благодарен, если бы он вообще промолчал, никак не выдавая свою осведомлённость. Но чем дальше Колин удалялся от площадки, тем больше росло его беспокойство. Сейчас он уже чувствовал, что бестактное замечание Мэтта — единственное, что помогает ему держать себя в руках. Верхом глупости было бы сейчас развернуться на полном ходу и рвануть обратно просто по причине того, что влюблённый мальчишка, оставшись без няньки, может натворить глупостей. Тем более, что изначально решение сбежать было принято как раз из желания предотвратить возможные последствия уже совершённых глупостей. Сейчас Колину уже казалось, что это решение было всё-таки несколько импульсивным, хотя несколько часов назад он готов был поклясться себе, что как следует обдумал его и тщательно взвесил все «за» и «против». Он раздражённо вздохнул. Если бы это был кто-то другой, он бы и не подумал так суетиться. Если бы это был взрослый здравомыслящий человек, соблюдающий границы — личности и условностей, — осознающий ситуацию и готовый принять разумные правила игры… Это было бы другое дело. Можно было бы даже рискнуть и завести роман, который не ограничился бы одной совместно проведённой ночью, а продлился бы, возможно, до конца съёмок. В конце концов, у них было просто идеальное алиби. Как ни странно, агрессивный фансервис Мэтта в реальности служил им скорее защитой, чем обвинением. Это была как бы надёжная дымовая завеса из шуточек и сплетен, в которые никто всерьёз не верил. Как известно, хочешь что-то надёжно спрятать — положи на самое видное место; хочешь убедительно соврать — скажи правду, но правильным тоном. Убеждай, навязывай, издевайся, делай нарочито серьёзное лицо — и это будет последнее, чему поверят окружающие. Даже если все улики будут против тебя. «Ах, у меня труп в ванной? Ну, конечно, это я его убил, кто же ещё? Разве вы видите здесь ещё кого-то? Посмотрите, мои руки в крови, вон на том окровавленном топоре мои отпечатки, а под ногтями у жертвы — частички моей кожи. А ещё у меня есть мотив, который я вам сейчас расскажу, и нет ну совершенно никакого алиби. Вы всё ещё сомневаетесь?» И к концу этой речи обвинители уже будут подозревать, что на самом деле ты просто издеваешься над ними, потому что ни один человек в здравом уме, когда все улики действительно против него, не будет так нагло и с таким чувством собственного превосходства уверять следствие, что именно он — и есть убийца. Люди, захваченные тайным романом, стараются всячески спрятать свои отношения от окружающих. А так как окружающие зачастую совсем не дураки и нередко оказываются наиболее проницательны именно в том, что их совершенно не касается, тайна сладкой парочки очень скоро становится известна всем и каждому. Люди, до этого мило щебетавшие на перерывах, теперь едва здороваются при встрече? Подозрительно. Мужчина, всегда бывший исключительно галантным, перед этой конкретной женщиной никогда и двери не распахнёт? Подозрительно. Женщина, имеющая репутацию кокетки, с этим конкретным мужчиной ведёт себя предельно сдержанно? Да тут к бабке не ходи! Такова психология людей — когда нам есть, что скрывать, мы инстинктивно закрываемся, съёживаемся, словно у нас есть что-то ценное и мы всеми силами хотим спрятать это от посторонних глаз. Только дураки выставляют свои тайны напоказ. Только дураки и гении. По тому же принципу — слухи и сплетни, не подтверждённые ничем, кроме смутных догадок, могут гулять по коллективу годами, но стоит появиться неопровержимым доказательствам — на один день появившаяся информация взрывает сообщество…а на следующий день её перестают обсуждать вообще. Выдаёт всегда «непроизвольное» — случайные жесты, взгляды, тот неуловимый танец невербальных проявлений тела и мимики, который практически невозможно контролировать…если ты не Шэрон Стоун в «Основном инстинкте». Чем больше человек старается давить в себе проявления сильных чувств, тем чаще и очевиднее они выходят из-под контроля, становясь очевидными для любопытных глаз. Но если сознательно преувеличивать эти проявления, доводить их до абсурда, и через это преувеличение делать их контролируемыми…вот тогда можно вести игру сколь угодно долго. Колин был уверен, что смог бы скрывать реальное положение вещей от всех, для этого у него хватило бы благоразумия и искусства. От всех, кроме Мэтта, пожалуй. Тот сам слишком поднаторел в такого рода хитростях…да и режиссёр по долгу службы и роду деятельности должен знать своих актёров лучше, чем они сами знают себя. Есть ещё Джейн, которая тоже наверняка не попалась бы на эту уловку. В конце концов, этот маневр базируется скорее на управлении общественным мнением, и через него — мнением конкретных членов сообщества. А Джейн была слишком независима, и логика, которой она руководствовалась в процессе формирования собственного мнения о чём-либо, была Колину недоступна. Кроме того, Мэтт наверняка поделится с ней своими соображениями. Они иногда напоминали Колину двух детей, создавших свой собственный маленький мир, тайное общество, в котором люди, их мысли, чувства и поступки — это что-то типа редких марок или коллекционных фигурок. Для них совершенно невозможно было не поделиться друг с другом своими сокровищами. Единственным утешением было то, что чужаки в их тайный мирок не допускались. Итак, всё это вполне реально было бы сохранить в тайне, если бы дело было только в Колине. Но в стройной системе имелась одна непредсказуемая переменная, которая была способна свести к нулю все усилия по обеспечению безопасности и секретности. Колин понятия не имел, что творится в голове у Тэрона, но впечатление было такое, как будто в один прекрасный день глупому мальчишке просто в башку втемяшилось, что он безумно влюблён. По крайней мере, до поры до времени Колин не замечал никаких проявлений романтических чувств с его стороны. Ни повышенного стремления к физическому контакту, ни двусмысленных замечаний, никакого осторожного прощупывания почвы, проверок, насколько далеко ему позволят зайти, и лёгких заигрываний, которые можно было бы трактовать в зависимости от степени собственной испорченности. Ничего такого, что делают разумные осторожные люди, испытывающие к кому-то определённый интерес и желающие убедиться, что объект в принципе способен ответить взаимностью. Мальчишка действовал настолько внезапно и в лоб, что Колин даже не успел как следует осознать ситуацию. Как будто, чёрт возьми, в одно прекрасное утро глас с небес торжественно объявил ему: «Тэрон Эджертон, с сегодняшнего дня и навеки ты безумно влюблён в Колина Ферта. Всё понял? Ф.Е.Р.Т. Запиши имя, и ничего не перепутай». А Тэрон в ответ покорно кивнул головой и сказал: «Аминь. Пойду сделаю что-нибудь». И сразу решил пойти ва-банк, как будто ему совершенно нечего терять. Впрочем, возможно, так оно и было. У него не было ни жены, ни детей, ни налаженной, устойчивой жизни, ни репутации…впрочем, кто в двадцать пять лет вообще особо много думает о репутации? Разве что наследные принцы. Колин почувствовал сильное раздражение. Что это было? Зависть? Он, столько любви и труда вложивший в устройство своей жизни, завидует мальчишке, у которого ни кола, ни двора, и который может в любой момент сорваться и побежать за своей мечтой хоть на край света? Да, пожалуй. Но там было что-то ещё. Что-то, зацепившее какую-то болезненную струну в его сердце. Нечего терять… Колин на секунду даже растерялся. Да, так и есть. Как ни стыдно это признавать, ему, чёрт возьми, было обидно, что мальчишка так легко бросил в костёр своей глупой страсти то единственное, что у него точно было, — их дружбу. Как будто это было что-то, чем не жалко пожертвовать ради одной ночи вместе. С другой стороны (при этой мысли Колин болезненно поморщился), совершенно очевидно, что Тэрон явно рассчитывал на нечто большее, чем одна ночь вместе. От смутного чувства обиды это не избавило, но зато к нему добавилось острое чувство вины. С другой стороны, если мальчик сознательно отказался от их дружбы, следовательно, и у Колина не осталось перед ним обязательств, и он имеет право поступать с ним не как с другом, а…как с любой случайной знакомой в баре. Как он, в общем-то, и поступил, разрешив себе ночью ни о чём не думать и отпустить поводья. Он ведь до последнего думал, что ничего не выйдет…даже, наверное, в глубине души хотел преподать мальчишке урок, что бывает, когда желания вдруг исполняются. Если вспомнить все эти сказки о джиннах и случайно найденных волшебных палочках, — ничего хорошего. Потому что-то, что мы хотим, и то, что нам нужно, — это далеко не всегда одно и то же. Это была одна из личных заповедей Колина. Он до последнего думал, что Тэрон испугается, а вместо этого… испугался сам. Он никак не ожидал, что набросится на мальчика с такой жадностью. Что это было? Неужто это молодое тело, такое живое и красивое, так задурило ему голову? Он ведь уже не мальчик, чтобы набрасываться на любую юбку так, словно её владелица — по меньшей мере царица Клеопатра. Ну, в нашем случае речь идёт о паре штанов, но суть от этого не меняется. В нём давно нет того сжигающего тело огня, который готов перекинуться на что угодно. Он стал разборчив. Даже привередлив. Да, мальчик был красив, и юн, и очень привлекателен, но сколько таких, в самом деле? Там было что-то ещё, снова что-то ещё… Вдруг Колин вспомнил взгляд, которым Тэрон посмотрел на него тогда, сидя на полу у его кресла. Взгляд, в котором Колин внезапно увидел сразу всё — и именно тогда он понял, что пропал. В этих глазах он увидел то пламя, которое давно ушло из его жизни, потому что в той жизни, которую он вёл, единственный настоящий голод, который он испытывал, — это голод по голоду. У него, чёрт возьми, было всё. И даже больше. Больше, чем нужно. Он чувствовал себя разнеженным, избалованным этими излишествами, словно римский император, который настолько пресыщен разнообразными изысканными яствами, что вынужден специально вызывать у себя рвоту, чтобы попробовать что-то ещё. И всё равно уже не чувствует никакого вкуса. Он вдруг вспомнил, как в детстве, набегавшись с мальчишками, возвращался домой, счастливый и голодный. В кухне головокружительно пахло густой мясной подливкой и тёплым яблочным пирогом, но он знал, что не получит ни кусочка ещё час или два. У них в семье было правило — ужинать они садились только все вместе, вне зависимости от того, как поздно возвращался с работы отец. Но мать, жалея его, давала ему кусок свежего хлеба с молоком. Он до сих пор ещё помнил вкус этого хлеба — никогда после этого он не ел ничего вкуснее. А ведь ему довелось поездить по миру, попробовать достаточно экзотических национальных деликатесов и побывать во многих шикарных ресторанах. Но всё это неизменно проигрывало обычному куску хлеба с молоком из его детства. Потом ему вдруг вспомнилась Китти Бишоп. Странно, ещё пару дней назад он бы не вспомнил её имени даже под угрозой расстрела, а сейчас она вдруг встала перед его внутренним взором во всех подробностях. Белая водолазка и широкая синяя юбка до колен, в спокойном состоянии образующая несколько мягких складок, а при ветре встающая колоколом. Водолазка обтягивала острую девичью грудь, а когда Китти стояла, было видно, что ноги её, тонкие ноги юной девушки, слегка искривлены: колени соприкасались друг с другом, а голени расходились в стороны двумя полукружьями. Она стояла всегда чуть сгорбившись, сблизив носки и расставив пятки, в этой ужасной позе, свойственной многим девочкам-подросткам, которые как будто из чувства противоречия специально делают всё, чтобы спрятать или изуродовать всё хорошее, данное им природой. Словно они, уже превращаясь в юных женщин, хотят как можно дольше оставаться тощими бесполыми созданиями. Юная женственность особенно застенчива в этот период, когда девушки уже утратили бессознательную детскую грацию и естественность, но не приобрели ещё женскую способность двигаться, каждым движением демонстрируя себя. Мать Колина называла этот возраст — «время, когда чулки перестают морщиться на ногах». Кстати, сидела Китти, соединив колени и зажав между ними ладони, и тоже косолапо вывернув стопы внутрь, как бы стыдливо прикрывая руками средоточие импульсов, которые она пока не готова была освободить. Сейчас это прозвучало бы нелепо, но в четырнадцать лет она казалась Колину воплощением женственности, чем-то средним между Венерой и миледи Винтер. Он вспомнил их чинные вечерние прогулки, и то, как однажды вечером, на скамейке в одном укромном уголке парка, он дрожащими руками расстегнул на ней блузку. Никогда после этого, ни с одной другой женщиной он не переживал ничего подобного. Даже в шестнадцать, когда он окончательно утратил невинность в машине своего друга с одной студенткой колледжа, которая решила переспать с ним, мотивируя это тем, что он похож на солиста её любимой группы. Название группы Колин наутро так и не вспомнил. Впрочем, он подозревал, что девушка была укурена до такой степени, что могла найти в нём сходство с кем угодно — от Джимми Пейджа до Джина Симмонса. В общем, тот трепет, то смешанное с обжигающим, томительным стыдом предвкушение чего-то невероятного, и то горячечное, юношеское возбуждение, от которого, казалось, голова может оторваться и со свистом улететь в космос, как советский спутник, остались навсегда пленниками того тёплого майского вечера времён его четырнадцатилетия. Тогда, на скамейке, Колин, оглушённый, готовый умереть на месте или бегать кругами по парку, как курица с отрубленной головой, пока из него не выйдет эта безумная лихорадка, даже не подозревал, что этот вечер станет самым сильным эротическим переживанием в его жизни. Он полагал, что там, дальше, скрывается нечто куда более интересное, и если бы Китти позволила ему чуть больше — хотя бы засунуть руку ей в трусики — или если бы он сам осмелился попросить её… Но, видимо, как раз в этом ожидании чего-то волшебного, в этой тайне, уже приоткрывшейся, но не раскрытой до конца, в этом ощущении мучительной ломоты в яичках, в пылающих щеках, в выражении лица Китти, в котором было, как он теперь понимал, куда больше испуга, чем возбуждения…короче, во всём этом и крылся секрет. Они были ещё детьми — да, сражёнными обрушившимися на них гормонами — но всё ещё невинными. Адам и Ева, уже познавшие соблазн запретного плода, но пока не решающиеся вкусить его. Живущие своими буйными фантазиями, которые всегда прекраснее реальности, хотя бы потому, что они не отравлены теми последствиями, что таятся в запретном плоде. В них нет знания о том, что яблоки бывают кислыми, червивыми, и вместе с глубинным смыслом добра и зла несут с собой беспокойство и изжогу. Тогда, в четырнадцать, он ещё и понятия не имел о той вечной мелодраме «даст-не даст», которая будет с тех пор сопровождать все его романтические отношения с женщинами, о преждевременной эрекции или её внезапном исчезновении, о разочаровании и сомнениях, о том, насколько неприятными могут быть запахи, источаемые партнёршей, о боли от неумелых минетов, и о том, что некоторые женщины скорее способны извлечь квадратный корень из минус единицы, чем кончить хотя бы один раз за ночь. Конечно, хорошего секса в его жизни тоже было более, чем достаточно, но всё-таки он долго ещё продолжал искать тех сильных, пронзительных, невероятных ощущений, которые пережил тогда, когда ещё не способен был в полной мере их оценить. Одно время он даже подозревал, что дело было именно в Китти, что он нашёл и почти сразу потерял любовь всей своей жизни, что эти ощущения должны были подсказать ему: «Вот твоя судьба», — а он по юности и неопытности всё прошляпил. Правда, к этому выводу он пришёл уже потом, а тогда, в четырнадцать, он даже не особо переживал, когда Бишопы переехали в другой город и их вечерним прогулкам пришёл конец. Надо сказать, судьба предоставила Колину шанс проверить эту гипотезу. Много лет спустя, когда он был уже взрослым мужчиной, он снова встретил Китти на встрече выпускников. Тогда все были охвачены воспоминаниями, и многие парочки, сражённые ностальгией по первой школьной любви, закончили вечер в отеле, расположенном неподалёку от здания школы. Поэтому никто не обратил особого внимания на то, что Колин и Китти ушли с вечеринки вместе. Китти с возрастом превратилась в красивую женщину, немного похожую на Бо Дерек. В ней мало что напоминало ту нескладную девочку из его прошлого. Правда, улыбка осталась такой же светлой. Ну, и ноги её даже с возрастом не стали идеально прямыми. Но теперь у неё были крутые бёдра, покрытые золотистым загаром, и красивые смуглые колени. И ходила и двигалась она с непринуждённостью женщины, прекрасно сознающей свою красоту. Расстегнув на ней блузку, Колин ощутил под рукой не остроту стоящих торчком грудей девочки-подростка, а упругую, наливную плоть. Это была тяжёлая, увесистая грудь взрослой женщины, с мягкими, округлыми линиями… Ничего интересного. Конечно, Колин не мог бы сказать, что ночь прошла неудачно. Кэтрин оказалась чувственной, откровенной любовницей. Ничего общего с той юной, застенчивой Китти, трепетавшей, даже когда он просто случайно касался её колена своим. Это был хороший секс, и только. От сыгранного им мистера Дарси Колин подцепил фразочку, которую теперь часто повторял про себя, оценивая ту или иную женщину: «Что ж, она как будто мила. И все же не настолько хороша, чтобы нарушить мой душевный покой». В последнее время он повторял это так часто, как будто в глубине души надеялся разозлить судьбу, надеялся, что она сыграет с ним ту же шутку, которую Джейн Остин сыграла со своим героем. Он хотел, чтобы его душевный покой нарушили. Жаждал потерять голову. Думая об этом, Колин усмехнулся. Что ж, похоже, Афродита действительно подшутила над ним в своей манере. Как будто сказала ему: «Ах, ни одна женщина не может быть достаточно хороша для тебя? Что ж, попробуем альтернативу!» Колин вспомнил легенду о Нарциссе, который тоже пренебрегал влюблёнными в него женщинами, и в результате Афродита, разозлённая его неблагодарностью, заставила его влюбиться в собственное отражение… Глаза Тэрона, огромные, словно затягивающие в себя… Колин вздрогнул и нервно облизнул губы. Как ни стыдно было в этом признаваться, именно этот взгляд, в конечном итоге, и лишил его самообладания. Как любой актёр, Колин был тщеславен. Немногие догадывались об этом, и никто не представлял себе реальных размеров этого тщеславия. Однако оно жило внутри него. Человек, равнодушный к любви и обожанию окружающих, просто не может выбрать эту проклятую профессию. В глазах Тэрона Колин словно увидел то, что нельзя увидеть, — ту оглушительную тишину, которая через мгновение готова взорваться аплодисментами и криками «браво». Не какой-то отдельной его роли, но всей его жизни, ему самому. Ни у одной из своих фанаток Колин не видел таких глаз. Или, возможно, он был менее восприимчив к их обожанию, потому что понимал, что для них он — только мистер Дарси, или виконт де Вальмон, или кто-то ещё, мало общего имеющий с реальным Колином Фертом. Это было нечто другое. Это был голод, желание поглотить его целиком. Нечто, лишающее воли, личности, разума, пробуждающее какие-то смутные силы, дремлющие внутри, какую-то дрожь, и биение, громкое, глухое, размеренное «тум-тум-тум», похожее на удары тамтамов или на тот звук, которым Джуманджи привлекала своих новых жертв. Почти невозможно сопротивляться, когда целая вселенная смотрит на тебя и безмолвно умоляет: «Приди и будь моим Богом». Эта страсть затягивала, как тёмная вода океана, когда смотришь на неё с палубы парохода, манила, как земля, когда видишь её с высоты, перегнувшись через перила, как край крыши или утёса, будила самые глубинные, тёмные, самоубийственные желания. Пугала и притягивала. Колин всегда был уверен, что большинство людей, до дрожи в коленях боящихся высоты, боятся не столько самого пустого пространства у себя под ногами, сколько своих глубинный побуждений, которые по каким-то причинам ощущают лучше, чем все остальные, своей неспособности контролировать своё желание прыгнуть, шагнуть в пустоту. Колин боялся высоты очень сильно. Его всегда тянуло вниз с неодолимой силой. С силой, заставлявшей его шарахаться от балконов и смотровых площадок, вжиматься в стену, чувствуя дрожь в ногах. Потому что, стоило ему подойти к краю, весь мир переставал существовать, и он оставался с этой силой один на один. Пустота под ним говорила с пустотой в нём, прах взывал к праху. Колин глубоко вздохнул, стараясь унять колотящееся сердце. В его возрасте так и до инфаркта недалеко. Старый дурак, подумал он про себя, какие тебе смутные тёмные силы? Ты давно съел всё обещанное ими печенье. Всё-таки он определённо правильно поступил, уехав со съёмок. Это была минутная слабость. Ну, не удержался, нажал всё-таки на красную кнопку…но он уже достаточно мудр, чтобы, несмотря ни на что, суметь предотвратить взрыв. Идея заявиться домой по мере приближения к дому тоже начинала казаться всё более безумной. Надо было просто снять номер в каком-нибудь отеле. Или махнуть куда-нибудь на юга, пусть даже всего на пару дней — полежать на пляже под солнцем и обдумать всё в тишине и покое. Как это будет выглядеть, если он вдруг объявится на пороге, когда всем известно, что съёмки в самом разгаре? Что он скажет? Что соскучился по семье? В общем-то, именно этим он и собирался объяснить свой внезапный приезд. И причина эта даже самому Колину уже казалась какой-то высосанной из пальца. Он усилием воли отогнал от себя параноидальные мысли о том, что Ливия всё поймёт с первого взгляда. Конечно, она знает его лучше, чем кто-либо другой, но и она — не ясновидящая. Колин невесело усмехнулся. Да уж, на воре и шапка горит. Ещё чуть-чуть, и он начнёт вглядываться во все попадающиеся по пути отражающие поверхности, чтобы проверить, не проступила ли у него на лбу классическая алая буква «А», разоблачающая его измену. И всё-таки он ехал домой. Ему хотелось оказаться дома. Хотелось почувствовать твёрдую почву под ногами, обнять жену и ощутить, что в его жизни есть что-то неизменное. Он знал, что это поможет. Это всегда помогало. Впервые это помогло почти пятнадцать лет назад. Тогда они с Ливией были женаты уже около трёх лет. Это был очень тяжёлый для него период, было много работы, он страшно устал и жил словно в каком-то полусне. Они с Ливией почти не виделись, и однажды он поймал себя на мысли, что не очень-то и скучает. И ещё — что ему почти нечего сказать ей вечером, когда они традиционно созванивались перед сном. Один день был похож на другой, как фильмы Майкла Бэя. И пересказывать их вечером жене было скучно и противно. В конце дня Колин смотрел на себя в зеркало и ненавидел себя. Ему хотелось вымыться, хотелось яростно тереть себя мочалкой, пока с него не слезет вместе с кожей это выражение самодовольной скуки и пресной бесцветности, которое он видел на своём лице. Он чувствовал себя так, как будто снимается в очень-очень плохом сериале, настолько плохом, что будь его воля — он бы, получив гонорар, сделал себе пластическую операцию и свалил из страны. Вот только этот сериал был его собственной жизнью. И так было, пока на съёмочной площадке не появилась Скарлетт. Она была новой помощницей режиссёра. Куда делась старая, Колин так и не понял, да и вообще не очень-то мог вспомнить, как она выглядела. Но не заметить Скарлетт — это надо было постараться. С первого и до последнего дня вся съёмочная группа величала её исключительно мисс ОʼХара, хотя на самом деле её фамилия была не то Джонс, не то Смит, в общем, что-то совершенно обыкновенное. Когда она появлялась в комнате, всё остальное тускнело, серело, смазывалось, точно она оттягивала на себя все краски мира. Она обладала талантом всё остальное превращать в фон, и выделяться на этом фоне, как алое пятно крови на простынях, как орхидея среди ромашек. Она была такой яркой, такой сочной, такой жадной для всего на свете, как будто хотела всю жизнь опрокинуть на себя с размаху, как полное ведро. Всему, что она делала, она отдавалась со всей страстью. Работе, разговору, смеху. Однажды на вечеринке, устроенной в честь дня рождения одного из продюсеров, Колин увидел, как она ела что-то вкусное — закатывая глаза и облизывая пальцы, а потом — как танцевала: раскрасневшаяся, счастливая, с летящими по воздуху волосами, со струйкой пота, стекающей в ложбинку между грудей и исчезающей в глубоком декольте. Колин вдруг подумал, что очень хотел бы узнать, как эта женщина, которая так ест и так танцует, может заниматься любовью. Эта мысль обдала его жаром. С тех пор, как он познакомился с Ливией, ни к одной женщине его не влекло с такой силой. А за последнее время он вообще забыл, каково это — хотеть чего-то по-настоящему. Но Скарлетт он хотел. Не просто желал как женщину, хотя она была самим воплощением секса. Он хотел её присвоить, вобрать в себя, ему казалось, что, коснувшись её, он возьмёт себе частицу её огня. Он хотел снова почувствовать, как это — быть полным жизни, и он уже начинал ощущать это, всего лишь смотря на неё, — он наслаждался самим своим влечением к ней, его силой, естественностью, и тем, как оно постепенно порабощало его разум, взывая к каким-то глубинным инстинктам. В одном этом желании было больше жизни, чем во всём его каждодневном существовании — в нём было что-то от птиц, перелетающих через океан без карт и астролябий, от цыплят, ломающих скорлупу, чтобы выбраться в огромный мир, от листьев, изнутри пронзающих почки, от одуванчиков, которые, несмотря на слабость своих тонких стебельков, разрушают даже асфальт, чтобы пробиться наружу. Когда один из операторов, весь вечер пожиравший Скарлетт глазами с расширенными зрачками, пригласил её на танец, Колин почувствовал, как красная пелена падает ему на глаза. Давно он не чувствовал такой ярости, такой ревности (причём не то чтобы он имел хоть какое-то право ревновать), и такого желания макнуть другого человека головой в унитаз. Но когда Скарлетт, не протанцевав с оператором и пары минут, сама подошла к нему и, смеясь, потащила за собой на площадку, расчищенную для танцев, Колин почувствовал такое звериное торжество, что сам слегка растерялся. Она его выбрала! Он так привык сам выбирать себе женщин — благо, вокруг него их всегда было много, так привык, что может взять любую, которую захочет, что почти забыл, как это бывает, когда выбирают тебя. — Бедный Джон, — шепнул он ей на ухо, краем глаза косясь на оператора, который с потерянным видом пил стакан за стаканом у стойки. — За что вы с ним так, а, Скарлетт? Ему доставляло удовольствие произносить вслух её имя, хотя оно не создано было для тягучего шёпота в полумраке. Оно рвалось изнутри, как язык пламени из пасти дракона, как горячая лошадь с привязи, живое, свободное, похожее на пробку, одним движением выдернутую из горлышка бутылки, и на пенистую струю шампанского, бьющую в потолок, на поцелуй, взятый насильно, и на немедленно следующую за ним звонкую пощёчину. — У него не было шансов, — фыркнула Скарлетт и, почувствовав у своего уха её горячее дыхание, Колин почти бессознательно сжал руки на её талии, крепче прижимая её к себе. — Он называет меня ОʼХара и думает, что это жутко остроумно. А я просто ненавижу «Унесённых ветром»! Хотя со времени выхода в свет «Гордости и предубеждения» в ту пору прошло уже около пяти лет, Колин понимал её, как никто. Но всё-таки спросил: — Почему? — просто чтобы прижаться губами к её уху и вдохнуть запах её волос. — Меня действительно назвали в честь Скарлетт ОʼХара, — призналась она. — Моя мать обожала эту книгу. И я прочитала её, ещё когда была совсем девочкой. И была страшно разочарована. Мне ужасно нравился Эшли, и когда Скарлетт вышла за этого урода Батлера, я была просто вне себя. Я была ужасно зла на мать за то, что она дала мне имя в честь женщины, сделавшей такую глупость. — А я думал, все женщины без ума от Ретта Батлера, — хмыкнул Колин. — Только не я! — независимо встряхнула она волосами. Существуют вещи, к которым нельзя быть по-настоящему готовым. Более того — никогда нельзя знать заранее, как ты отреагируешь, если они случатся с тобой. Например, люди, думая о возможной смерти своих близких, могут лишь воображать, как они поведут себя в таком случае, а реальность зачастую преподносит сюрпризы. Люди, думающие, что никогда не смогут утешиться, порой встречают новую любовь за ближайшим поворотом. А те, которые считали, что отлично справятся и смогут начать новую жизнь, наоборот, к своему удивлению обнаруживают, что никак не могут оправиться. Тот, кто полагает, что прекрасно сможет сохранить печальное достоинство на похоронах, иногда внезапно начинает рвать на себе волосы и бросаться на гроб. А тот, кто ожидает от себя безутешных рыданий, наоборот, не может выдавить ни слезинки. Колин всегда думал, что, если он изменит жене, то будет чувствовать себя ужасно. Он даже как-то раз написал рассказ о женатом мужчине, переспавшем с коллегой по работе, и страниц двадцать посвятил подробнейшему описанию его моральных терзаний. Кто-то из друзей тогда ещё хвалил его за психологическую достоверность. Но проснувшись утром в своём номере (Скарлетт уже ушла), Колин чувствовал себя…нормально. На мгновение всё случившееся показалось ему сном. Но нет, соседняя подушка ещё хранила запах волос Скарлетт, на прикроватном столике лежала вскрытая упаковка с презервативами, и кроме того, он ощущал во всём теле ту приятную лёгкость, которую всегда испытывал наутро после хорошего секса. Да, он чувствовал себя не просто нормально, он чувствовал себя так, как будто выздоровел после долгой болезни. Небо за окном словно отмыли, и оно теперь казалось ослепительно-голубым, а не серым, каким оно было постоянно в последнее время. И кофе на завтрак он выпил с удовольствием, которого уже давно не чувствовал, — вся еда последние несколько недель казалась ему безвкусной. И когда вдруг позвонила Ливия (она редко звонила ему по утрам) — он был по-настоящему рад её слышать. Он вдруг понял, как сильно соскучился по ней. — Я приеду завтра, — вырвалось у него. — Ужасно хочу тебя увидеть. — Но Колин, — растерянно произнесла она. — А как же съёмки? — Обойдутся пару дней без меня, — беззаботно сказал он. Они тогда провели потрясающие уик-энд вдвоём. Это было так хорошо, как будто они снова перенеслись в те волшебные первые полгода после начала отношений. Всё случившееся казалось Колину каким-то наваждением. Он не понимал того Колина, каким был всего два дня назад. Он смутно помнил, что жизнь казалась ему пустой и бесцветной, но хоть убей не мог вспомнить — почему. Он помнил, что был готов поставить всё, что у него есть, на один вечер танцев и удовольствий. Сейчас это не укладывалось у него в голове. Он смотрел на Ливию, такую красивую и счастливую, и чувствовал, как в животе у него разливается тягучее тепло, и любовь, как прилив, волнами снова и снова окатывает его внутренности. «Я изменил ей, я переспал с другой женщиной», — повторял он про себя — и сам себе не верил. Это казалось чем-то немыслимым. Тому Колину, который сидел сейчас, развалившись на диване, смотрел на свою жену поверх книги, умилялся морщинке между бровей, которая всегда появлялась у неё, когда Ливия что-то внимательно читала, соприкасался пальцами ног с её тёплыми босыми ступнями, — этому Колину никто не был нужен, кроме восхитительно красивой женщины, сидящей напротив него. Этот Колин и представить себе не мог, что обманет её доверие. Да даже что просто посмотрит на какую-либо другую женщину. Он помнил, что его голова в тот вечер была вполне ясной, что он прекрасно осознавал, что делает, но, когда он ещё раз раздельно повторял про себя, что именно он сделал, ему начинало казаться, что он всё-таки был под кайфом. Он даже не совсем понимал, что он нашёл в Скарлетт. То есть, он помнил то, что думал о ней в тот вечер (тем более, кое-что из этих мыслей, некоторые особенно удачные и поэтические обороты, он даже записал в специальный блокнот для набросков, который всегда носил с собой), но мысли эти, казалось, принадлежали кому-то другому. Он вдруг почувствовал себя человеком, потерявшим память и заново изучающим свою жизнь по каким-то разрозненным обрывкам и дневникам. И выяснившим, что тот человек из прошлого совершал поступки, на которые он считал себя неспособным. И ещё — ничего не изменилось. Это удивляло его больше всего. Не только мир не рухнул ему на голову, но даже плед на диване в гостиной остался таким же мягким, а улыбка Ливии — такой же пленительной. У него был один знакомый, его ровесник, женившийся сразу после колледжа. Так вот, у него уже лет семь имелась постоянная любовница, с которой он проводил не меньше двух-трёх дней в неделю. Его жена до сих пор ничего не знала. И Колин, наблюдая за его жизнью со смесью любопытства и лёгкой брезгливости, никогда не мог понять, как ему удаётся столько лет вести подобную двойную жизнь и не сойти при этом с ума. Тем более, что человеком тот, в общем, был совсем не плохим. Теперь он, кажется, начинал понимать. С ума, видимо, сходят только те, кто пытается в рамки одной своей жизни уместить сразу две. Тогда-то и начинается шизофрения. Человеку, который всерьёз пытается убедить врачей, что в мире есть место космическим роботобелкам с синими лазерами, превращающими ядра орехов в плутоний, прописывают нейролептики. Человеку, у которого хватает здравого смысла по утрам ходить на работу, выбирать не противоречащий правилам приличий оттенок галстука, разговаривать с коллегами о ценах на нефть и гольфе, а в личную Нарнию, населённую роботобелками, погружаться исключительно в свободное время за закрытыми дверями, обычно удаётся сохранить оба мира для себя. Конечно, на поддержание должного уровня секретности приходится тратить определённые усилия, служить в разведке и играть в кино, но если человек не хочет этого делать — рано или поздно ему придётся затратить куда больше усилий, и он рискует разрушить при этом не только какую-то одну из своих жизней, но обе сразу. Потому что, при отсутствии таланта стрелочника, обеспечивающего двум поездам возможность для маневра, они непременно встречаются, и за этим как раз и следуют все эти мелодрамы, истерики, шантаж детьми и прочие вещи, которых любой настоящий джентльмен, находящийся в одном из углов любовного треугольника, стремится всячески избежать. Кроме того, если человек позволяет двум своим жизням столкнуться и хочет во что бы то ни стало вернуть себе цельность, ему приходится также иметь дело с тем фактом, что он ведёт себя, как скотина. Но если две его жизни идут параллельно друг другу, моральные терзания просто не имеют смысла. Он может вести себя благородно в каждой из них в отдельности. И вот, разделив две свои жизни и запараллелив их, человек обнаруживает, что у него, как у Доктора Кто, два сердца. Колину всегда было интересно, как Доктор живёт с двумя сердцами. Хорошо, если они бьются в унисон. А что, если сердце по левую сторону влюбится в одну женщину, а сердце по правую — в другую? Правда, когда он послал фотографию Скарлетт Стиву, тому самому своему знакомому с женой и любовницей, тот в ответ отправил ему фото Ливии с припиской: «Найди 10 отличий». И ещё там было что-то про шило и мыло. Только после этого Колин заметил очевидное, раньше он об этом как-то не думал, — обе женщины были яркими брюнетками с крупными и красивыми чертами лица и манящими тёмными глазами. Несмотря на советы Стива, утверждающего, что в семейной жизни есть только два правила — не изменять жене и, если всё-таки изменил, не признаваться, — Колин всё-таки тогда рассказал всё Ливии. И был потрясён её реакцией даже больше, чем своей собственной. Он был готов ко всему — даже к тому, что она велит ему немедленно собирать вещи. Такое развитие событий его совершенно не устраивало, но он бы это понял. Она же, подняв на него свои прекрасные тёмные глаза и нахмурившись, совершенно спокойно спросила: — Ты хочешь развода? Колин в изумлении уставился на неё. — Разумеется, нет, — ответил он поспешно. Ливия приподняла брови. — И зачем ты тогда вообще мне всё это рассказал? Колин стоял перед ней, молча кусая губы. Он хотел было сказать, что его замучила совесть, но это было бы неправдой. Его мучило как раз то, что совесть его не мучила. Но это, в конце концов, были исключительно его проблемы. И тут Ливия вдруг улыбнулась и, тряхнув волосами, непринуждённо сказала: — Хотя, конечно, приятно знать, что ты снова выбрал меня, даже после трёх лет брака. Колин уставился на неё. Она улыбалась слегка иронично, но при этом торжествующе. Колин всегда завидовал этой её уверенности в себе. Уверенности, которую, казалось, ничто не в силах было поколебать. Даже к этой ситуации она отнеслась не как к чему-то, что унижает её, а как к лишнему подтверждению своего превосходства. Он всегда считал, что его жена — необыкновенная женщина. Единственная в своём роде. И никто не может даже сравниться с ней. Просто иногда…ему нужно было напомнить себе об этом. И это как раз был тот самый случай.