***
В клубе было душно и шумно. Правда, клубом это место назвать можно было только с очень большой натяжкой, это была скорее небольшая забегаловка в подвале, правда, располагалась она в приличном районе, и мысль о том, сколько денег хозяин этого заведения платит за аренду, заставляла сделать вывод, что, скорее всего, скромность обстановки — специальный ход, позволяющий клиентам погрузиться в аутентичную атмосферу. Красные стены, приглушённый красноватый свет, простые деревянные столики и стулья, стоящие очень близко друг к другу, и довольно большая площадка для танцев, с возвышением по типу сцены, в углу которой стояла аппаратура, и бородатый мужчина лет сорока перебирал струны гитары. Клуб был битком набит, и друзья тщетно искали свободный столик, пока красивый темноглазый юноша, сидевший у самой сцены, завидев их, не вскочил с места. Он подошёл к Софи, взял её руку в свои и, проникновенно глядя ей в глаза, сказал красивым глубоким баритоном какую-то певучую фразу на испанском, из которой Софи поняла только последние два слова — «прекрасная сеньорита». Но он, ослепительно улыбаясь, указал им на свой столик, и друзья поняли, что он уступает им место. Софи смущённо пробормотала «gracias», и юноша, видимо, обрадованный тем, что она знает хотя бы одно слово на его родном языке, разразился потоком восторженных фраз. На этот раз Софи не поняла ни одного слова, но его влажные тёмные глаза и выразительные жесты заставили её покраснеть от удовольствия. Друзья заказали себе кувшин сангрии. Чтобы услышать друг друга, им приходилось кричать почти что во весь голос — шум стоял страшный. Люди кричали, смеялись и жестикулировали так, что казалось, что их втрое больше, чем было на самом деле. — У меня уже голова болит от всего этого! — мрачно проорал Тэрон почти в самое ухо Софи. — Пошли отсюда! — Шутишь? — прокричала Софи. — Мы же только что пришли! Она чувствовала разочарование. И почему Марк посоветовал ей это место, чтобы лечить Тэрона от тоски? Девушка закусила губу, молча отпивая пару глотков сангрии из своего бокала. Она оказалась вкусной и терпкой, но вряд ли Марк имел в виду, что Тэрона спасёт хороший алкоголь. Софи даже не сразу поняла, что изменилось, просто в один момент ей показалось, что она внезапно оглохла — так тихо стало в клубе. Она нахмурилась и завертела головой в поисках причины этой оглушительной тишины, давившей на уши, как пуховая подушка. Все до одного посетители напряжённо смотрели в сторону сцены, и Софи тоже повернула голову. На сцену за её спиной вышел высокий молодой человек, одетый в чёрные брюки и заправленную в них свободную белую рубашку. Его чёрные туфли на каблуке звонко стучали по дощатому покрытию сцены. Выйдя на середину сцены он, ни на кого не глядя, выгнул спину и поднял руки вверх с вывернутыми в стороны кистями, и замер в этой позе, вслушиваясь в гитарные переборы. Было так тихо, как будто все люди разом испарились. Софи почувствовала, как по спине у неё пробежал холодок. Она смотрела на сцену так пристально, что пропустила момент, когда руки танцора вдруг резко сорвались вниз. И полетели, сплетаясь и расплетаясь, как змеи. Гитара как будто повторяла один и тот же мотив, то тихо, то громко и пронзительно, убыстряя, нагнетая, и ей вторили каблуки, отбивающие по доскам сцены тревожный ритм, похожий на барабанный бой. Танцор то застывал, мучительно медленно поводя кистью, словно демонстрируя зрителям её красоту, то неожиданно срывался с места — лёгкий, быстрый, совершая резкие, рваные движения, бросая в сторону руку, или колено, или голову, словно хотел вовсе избавиться от своего тела, стряхнуть с себя плоть и кости, то извивался всем телом, обвив себя руками, не то обнимая, не то царапая. Каждое его резкое, ритмичное движение словно вонзало нож в сердце, каждый удар каблука забивал гроздь в крышку гроба. И когда Софи уже казалось, что сейчас она умрёт, или её сердце разорвётся от боли, самая пронзительная нота внезапно оборвалась — и вместе с ней танцор замер, закинув голову. Его красивое выразительное лицо с орлиным носом было искажено, скулы заострились, вниз по длинной смуглой шее стекала струйка пота. Зал взорвался. В каком-то безумии все аплодировали, топали, свистели и орали. В этой ужасной мешанине звуков Софи разобрала без конца повторяемое на разные лады имя: «Мигель». «Так это он и есть! — подумала она с благоговением. — Да, это точно стоило увидеть. Но всё-таки, что Марк имел в виду?» Она обернулась, чтобы спросить Тэрона, понравился ли ему танец, но осеклась, увидев его лицо. Выражение апатии исчезло с него. Бледные щёки окрасил лихорадочный румянец, и он не сводил с молодого человека на сцене горящих глаз.***
Тэрон уже однажды видел эту пластику. И, увидев, не мог её забыть. Словно шагнувший из зеркала, его двойник танцевал на сцене, отдаваясь танцу с такой страстью, как будто готов был по окончании его замертво упасть на сцену. Свободный и прекрасный, с дикими чёрными глазами и раздувающимися тонкими ноздрями, он словно отрывал по одному и развеивал по ветру куски его сердца, со всей его болью, гневом и похотью. Звуки гитары, окрашивающиеся в его танце в чёрный и красный, заставляли плоть вибрировать до самых истоков, в чём-то, подобном одновременно утробному стону боли, разрывающей тело, как при родах, и трепету бесконечного оргазма. Каблуки его случали по сцене, словно пытаясь разбудить нечто, дремлющее в ней, и казалось, что в этот миг либо сам дьявол явится, вызванный на свет этой дробью, либо этот ритм разбудит тайный вулкан, мирно дремлющий в глубинах сцены, в недрах земли, и он извергнется со всей своей огненной мощью, и тогда полетят во все стороны доски, и люди, и куски раскалённой породы, и потечёт расплавленная магма, но танцор останется танцевать прямо на раскалённых углях, в самом сердце огня, сам — и Вельзевул, и Везувий. Когда танец закончился, и всё вокруг зазвенело от восторженного рёва сотни глоток, танцор повернул голову в сторону зала и, прикрыв глаза, тонко улыбнулся. Потом сошёл со сцены, пожимая руки и отвечая на приветствия. Он был высок и строен, широкий кушак перехватывал его гибкую фигуру, и на его фоне все остальные казались нелепыми и неуклюжими, словно деревенские клячи рядом с единорогом. Он надменно вскидывал голову, скользил по толпе равнодушным взглядом — и вдруг наткнулся на устремлённый на него взгляд Тэрона. И задержался на нём. Тэрон увидел, как в глазах его что-то мелькнуло — словно кит проплыл в глубине морской воды. И вдруг, к его восторгу и ужасу, танцор быстрым шагом направился к нему. Подойдя к столику, за которым сидели они с Софи, он облокотился на него, изучающе глядя в лицо юноши, словно надеясь что-то в нём прочесть. Потом глаза его сверкнули, и он быстро произнёс, обращаясь к Тэрону: — Tienes duende. И тут же взлетел обратно на сцену и встал в центр, коротко сказав что-то гитаристу по-испански. В зале снова притихли. Следующий танец — быстрый, огненный, живой — Мигель танцевал, глядя Тэрону в глаза. Каблуки его выбивали невообразимо быструю дробь, и он то и дело делал резкие повороты, разгорячённый, безудержный, стремительный, — длинные волосы его, рассыпавшись по плечам, так и хлестали по воздуху. Но каждый раз, обернувшись в сторону сцены, он снова ловил взгляд Тэрона. Словно загипнотизированный, юноша поднялся из-за стола — и пробился ещё ближе к сцене, встав практически вплотную к ней. Софи проводила его изумлённым взглядом.***
— Надеюсь, это не твой парень? — раздался откуда-то сбоку глубокий густой голос с приятной хрипотцой и лёгким испанским акцентом. Софи, обернувшись, увидела, что за соседним столиком, совсем близко, сидит, иронично улыбаясь, мужчина лет тридцати. Он был на удивление некрасив — она уже привыкла, что все здесь красивы, как юные боги. Невысокий, полный, с крупными, грубыми чертами лица, с отвислыми, как у бульдога, щеками. Только глаза его — тёмные, умные — были печальны и прекрасны, словно он взял их взаймы с одной из картин Эль Греко. Складки у рта выдавали в нём человека, склонного к несколько злому юмору. Он сразу понравился Софи. Она всегда верила, что дружба, как и любовь, бывает с первого взгляда. Поэтому, вместо того, чтобы поставить его на место за нахальство, она улыбнулась и спросила: — А на кого из нас у тебя виды, на него или на меня? Лучше скажи сразу, чтобы избежать возможных недоразумений. Мужчина усмехнулся. — Я просто хотел сказать, что если он твой парень — тебе не повезло. Софи приподняла брови. — Ну, на самом деле он вовсе не такой плохой, каким кажется на первый взгляд, — серьёзно сказала она. Мужчина снова усмехнулся. Софи ответила ему улыбкой. — Мы просто друзья, — сказала она, наконец, видя, что он всё-таки ждёт ответа. — Почему ты спросил? — Мигель его выбрал. Незнакомец слегка кивнул в сторону сцены, где Мигель лихо отбивал каблуками ритм под одобрительные возгласы зала. — В каком смысле? — нахмурилась Софи. Мужчина поморщился. — Он иногда выбирает себе жер… — он запнулся, — …того, кто ему понравится, и танцует для него весь вечер. Девушка, парень, неважно. Мигелю всё равно. Складки возле его рта словно окаменели. Софи услышала горечь в его словах, прячущуюся за иронией. — И чем это могло бы мне грозить? — спросила она. — Ну… — он снова поморщился. — Следующим утром Мигель обычно просыпается в его постели. — Ах, вот как? — Софи насмешливо приподняла брови. — И что, никто не может устоять? Мужчина встретил её взгляд без улыбки. — До сих пор никто не смог. Софи почувствовала, что ей тоже больше не хочется улыбаться. — И многих ты видел? — спросила она небрежно. — Достаточно. Я здесь почти каждый вечер. Софи закусила щёку. Ей стало неловко. — Ну, хорошо, — через силу произнесла она. — Но почему именно Тэрон? — Ты слышала, что он ему сказал? Девушка покачала головой. — Я не говорю по-испански. — Он сказал: «В тебе есть дуэнде». — Ты говоришь так, как будто это всё объясняет, — хмыкнула Софи. И, вдруг вспомнив о приличиях, перебила сама себя: — Кстати, с кем имею честь? — Хорхе Агилар, — слегка склонил голову мужчина. — Софи Куксон. Они пожали друг другу руки. — Что ты пьёшь? — спросила Софи, указывая на его бокал. Там было что-то светлое и пузыристое, похожее на шампанское. — Каву. — Возьмёшь мне тоже? — поинтересовалась Софи. — И садись за мой столик, а то мне надоело выворачивать шею. После того, как Хорхе заказал для неё бокал кавы и пересел к ней, она, сцепив пальцы и поместив на них подбородок, с видом прилежной студентки, попросила: — А теперь расскажи мне, что такое дуэнде. — Да. Что это? Тэрон, наконец, отлепившись от сцены и прекратив прожигать взглядом танцора, незаметно подошёл к столику и услышал последние слова Софи. — Тэрон, — Софи обернулась к нему. — Это Хорхе Агилар. Хорхе, это Тэрон Эджертон, мой друг и коллега. — Весьма польщён, — наклонил голову Хорхе, и выразительные губы его дрогнули в улыбке. Тэрон бухнулся за столик, безо всякого стеснения отпил из бокала Софи и выжидательно уставился на Хорхе. — У этого слова много значений, — сказал тот. — Это персонаж испанского фольклора, маленький демон, что-то вроде домового. И одновременно — понятие из сферы искусства. С испанского это переводится как «дух», «искра», «огонь». Это что-то вроде магии…или вдохновения…божественного или сатанинского присутствия. Что-то…идущее изнутри…очень глубоко…что-то, что позволяет певцу или танцору выразить… — Хорхе начал запинаться, с трудом подбирая слова, хотя до этого говорил весьма бойко. Наконец, он покачал головой и поднял вверх ладони, словно сдаваясь. — Не могу объяснить. Я могу выразить это только на испанском. У вас, англичан, все слова холодные, как ледышки. Как обсосанные конфеты, утратившие вкус. Может быть, это потому, что люди всего мира говорят на этом языке, но он не родной им, и чуждый, как мачеха. Они говорят на нём, не чувствуя его нёбом и кожей, используют его, чтобы расширить свой бизнес, или договориться о цене с иностранной шлюхой. Они говорят на нём о деньгах или о погоде, спрашивают дорогу или заказывают кофе в ресторане. Но они не плачут на нём, не слагают на нём стихов, не тетешкают своим детям, не поят его своей кровью. Они говорят без любви. — Мы говорили о дуэнде, — нетерпеливо перебил его Тэрон, беспокойно вертевшийся на стуле. — Да, — кивнул Хорхе. — Я хотел сказать… — Я понимаю, о чём ты, — просто сказала Софи, кивая в сторону сцены. — Да, — Хорхе с благодарностью улыбнулся ей. — Мигель. В нём это есть. — Я знаю одно слово для этого, — снова вмешался Тэрон. Софи с любопытством посмотрела на него. — Одержимость. Хорхе усмехнулся. — Да. Это хорошее слово. Лорка говорил, что в искусстве существует три начала — ангел, муза и дуэнде. Ангел помогает человеку творить без усилий, муза — диктует, и оба они — неподвластны человеческой воле. А дуэнде — это сила, которую человек должен сначала разбудить внутри себя, а потом вступить с ней в поединок. Тут вдруг Мигель, подойдя к краю сцены, крикнул что-то в их сторону. В зале раздались одобрительные возгласы и свист. — Что он сказал? — Тэрон повернулся к Хорхе. — Чтобы ты подошёл к нему. Он сказал, что у тебя глаза, как у щенка Цербера. Тэрон, фыркнув, снова подошёл к сцене. Мигель нагнулся к нему и провёл длинным, тонким пальцем по его щеке, и снова что-то сказал. Тэрон смотрел на него снизу вверх, по лицу у него разлилось блаженное выражение, которое означало примерно: «Я не понимаю ни черта из того, что ты говоришь, но, пожалуйста, не останавливайся». — Он правда не говорит по-английски? — скептически спросила Софи, поворачиваясь к Хорхе. Марк сказал ей, что отец Мигеля — хозяин этого славного заведения — много лет прожил в Англии. — Не с теми, кто ему нравится, — хмыкнул Хорхе. — Он считает испанский языком любви, и думает, что, когда он говорит по-испански, — он неотразим. — И он прав, — фыркнула Софи. — Конечно, — кивнул Хорхе. — Зачем соловью каркать по-вороньи, даже если он умеет это, когда он может петь, как соловей? Она снова перехватила грустный и полный тоски взгляд, направленный в сторону сцены. К этому моменту она выпила уже достаточно и кавы, и сангрии, чтобы чувствовать себя вправе спросить: — А ты один из тех, кого он однажды выбрал на один вечер? Хорхе быстро обернулся к ней. — Нет, — ответил он спокойно. — Просто когда-то мы выступали вместе. — Ты тоже танцуешь? — спросила Софи с удивлением. Для танцовщика у Хорхе была слишком грузная фигура, она никак не могла представить его, выделывающим кренделя на сцене. — Нет, — ухмыльнулся Хорхе. — Я был кантаором. Певцом. — А почему ты больше не поёшь? — полюбопытствовала Софи. — Мигель однажды сказал, что во мне нет дуэнде, — спокойно ответил Хорхе. — И он больше не хочет со мной выступать. — Нет огня в человеке, который приходит сюда каждый вечер, чтобы смотреть на него? — вырвалось у Софи. Но лицо Хорхе осталось спокойным, как у человека, давно смирившегося со своей судьбой. — Именно. Он вслед за Лоркой считает, что единственное, к чему дуэнде не способен, — это к повторению. — Поэтому у него каждый вечер — новый любовник? — скептически спросила Софи. — Что-то вроде того. — Но ведь один и тот же человек каждый день может быть немного другим, — сказала Софи. — О, да, — негромко произнёс Хорхе. — Это как раз про него. Некоторое время они молча наблюдали за танцем Мигеля. В этом танце было меньше плавных линий и змеиных извивов. Он был резким, но в то же время каким-то более честным, более отчаянным. Это не было похоже на соблазнение, полное в то же время порочного любования собой, сознания своей власти, это было похоже скорее на сражение. Резкие, точные, полные силы движения напомнили Софи ещё одно испанское национальное искусство — корриду. Во всём теле, облике танцора чувствовалось такое внутреннее напряжение, что от него перехватывало горло. Жесты словно вырывались у него в последний момент, как выстрелы. — Фаррука, — сказал Хорхе тихо. — Мой любимый. — Я всегда думала, что фламенко — женский танец, — задумчиво произнесла Софи, повторяя то, что сказала Марку сегодня утром. — Фаррука — как раз более мужской стиль, — сказал Хорхе. — Менее вычурный? — Да. Он о страсти, которая в течение долгого времени сдерживается внутри. О сражении с самим собой. О каждодневной мучительной борьбе, которая происходит вдали от чужих глаз, за фасадом внешнего спокойствия. Глаза его в задумчивости были устремлены на сцену. — Ты так любишь его? — вырвалось у Софи. От мысли, что этот человек приходит сюда каждый вечер, и наблюдает, как его возлюбленный танцует для кого-то другого, снова и снова разбивая ему сердце, ей стало дурно. Хорхе засмеялся. — Люблю? Любить Мигеля — всё равно, что любить ветер. Такое же безумие.