Здравствуй, мама. Скажи, что по мне скучала. Мне так этого не хватало, мама.
Вот и наступил пятый по счёту мамин день рождения, который я отмечал в одиночестве, если, конечно, не считать бутылку виски, которая ждала моего возвращения дома. Я, как и каждые выходные с момента её смерти, сидел перед памятником и тщетно пытался понять, почему судьба сочла нужным лишить меня ещё и матери, несмотря на тот факт, что я вырос без отца. На протяжении всех этих лет меня продолжала убивать мысль о том, что мама уже никогда не побывает на моей свадьбе, что она уже никогда не увидит своих внуков и станет именоваться бабушкой лишь посмертно. За эти пять лет могил стало намного больше. Если когда-то я думал, что сидел на самом отшибе кладбища, куда бы никто не пришёл и не потревожил нас, то сейчас людям приходилось идти гораздо дальше. Я всегда, проходя по кладбищу ранее, до её смерти, задумывался о том, как же можно не потеряться в месте, где так много гранитных плит, отличавшихся друг от друга лишь именем, фамилией, датой рождения или же смерти. Однако, с уходом мамы в голове все прояснилось, когда я уже точно знал, у какого дерева надо свернуть, какой памятник обойти, чтобы оказаться у могилки самого дорогого мне человека. Принесённые мной 47 желтых роз были аккуратно уложены на горячей от солнечного света поверхности гранитной плиты. Её улыбка выглядела очень живой, хотя это всего лишь выбитый на черной гранитной плите портрет. Та же фотография, которая висела на стене в гостиной у меня в квартире. — Ну, здравствуй, мамочка, — сказал я, наконец, поцеловав памятник, после чего сел на своё привычное место напротив прямо на траве. — Надеюсь, что ты сейчас меня слышишь. С днём рождения, родная. Принёс твои любимые желтые розы, — продолжил я, слегка улыбнувшись. По спине пробежала волна мурашек, казалось, что чьи-то руки опустились мне на плечи, слегка поглаживая. В такие моменты я представлял себе, что она рядом, ведь при жизни это было нашим жестом поддержки. — И если там у тебя сейчас другая жизнь, то будь, пожалуйста, счастлива, как тогда, когда ты была здесь. Каждый раз доставая сигарету, я извинялся перед мамой, потому что знал, что ей эта приобретённая мной привычка никогда не нравилась: она всегда демонстративно разворачивалась и уходила, грозно говоря, что я могу делать что хочу, от чего, честно говоря, все желание курить отпадало, потому что я не хотел её расстраивать и злить. Хотя, я бы не назвал это привычкой, так как я прекращал курить также быстро, как и начинал. — Как бы ты посмотрела на то, чтобы я сделал ремонт на кухне? — спросил я, надев солнечные очки и подняв глаза в небо, надеясь получить какой-либо ответ. — Пожалуй, сменю цвет мебели с зеленого на красный, как ты когда-то хотела, — шёпотом добавил я в конце, пытаясь удержать выступающие слезы. — Жаль, что так же просто я не могу заменить ту, о которой так много тебе все это время рассказывал. Больше всего мне обидно из-за того, что моя жизнь снова ломается, благодаря старой папиной измене. Прошло около часа, пока я в гордом одиночестве сидел рядом с могилой и рассказывал о том, что происходило в моей жизни, напевая строчки любимых маминых песен. Затем я чётко разобрал звук заглушившегося мотора и, обернувшись назад, увидел отца, выходящего из такси. Он достал цветы с заднего сиденья и, увидев меня, немного сбавил шаг, нервно осматриваясь по сторонам, а после продолжая идти, склонив голову вниз. Я был не в праве судить папу или же миссис Эвердин, просто потому что я не знал этих людей по-настоящему: кто они, какие они в обычных бытовых ситуациях и тому подобное. Наверное, они были прекрасными родителями. Даже мой отец, судя по тому, как его любили дети, с которыми он провёл всю свою жизнь. Но не со мной. И, видимо, лишь поэтому я думал, что в нем недостатков больше, чем достоинств. Где-то внутри я был тем маленьким одиннадцатилетним мальчиком, которому мама только что впервые рассказала чистую правду о том, что же произошло, не увиливая от ответа и не отмазываясь какой-либо занятостью. Мне было двенадцать к тому моменту, как я всю свою коротенькую, на тот момент, жизнь мечтал, что на пороге квартиры вот-вот, наконец, появился бы мой отец, и я встретил и принял бы его таким, какой он был. Мне почти исполнилось четырнадцать, когда я стал пытаться ухватиться за любую, даже самую тонкую и потертую, ниточку, которая могла бы привести меня к отцу, все ещё не присутствующему в моей жизни. Шестнадцать, когда я почти полностью потерял веру в человека, которого даже не знал. Семнадцать, когда меня, наконец, в край переполнила детская, давно поселившаяся в сердце, обида, которой я не давал особой значимости, надеясь, что все в моей жизни ещё могло измениться. Девятнадцать, когда я впервые увидел его на похоронах матери. Когда мне, будто кислотой, разъедало душу от той гребанной встречи. Когда я злился и, стиснув зубы, сгорал от желания хорошенько ударить его, чтобы опомнился. Чтобы вспомнил, что у него был сын. Чтобы понял, что мне тоже нужна была его любовь. Мне было двадцать четыре, то есть в этот самый момент, когда я смотрел на него и не понимал, что должен испытывать от его появления: радость за то, что он помнил о матери, ненависть за то, что сломал мне жизнь дважды, или же абсолютное безразличие, за которым зарождалось маленькое желание узнать историю с его стороны и найти путь к прощению. — Смотри, мам, семья воссоединилась, — с иронией сказал я, когда папа остановился рядом со мной. — Вот только жаль, что немного поздно, правда? — Здравствуй, Кэтрин, — поздоровался он и поцеловал гранитную плиту, аналогично мне, проигнорировав мое немного язвительное высказывание. — С днём рождения, дорогая. В очередной раз хочу извиниться за твою подпорченную мной жизнь, хоть и понимаю, что мои слова теперь уже ничего не изменят, — сейчас из его уст это звучало довольно-таки искренне. Ну, может быть, просто я хотел верить в то, что это было искренне. — Пап, все уже в прошлом, — грустно ответил я, опустив голову вниз. Он обошел меня со спины, что заставило меня подумать о том, что он уже уходил. Однако, он сел рядом, похлопав меня по плечу. — Ты нужен был нам обоим раньше. Намного раньше. — Пит, знаешь, очень просто судить кого-либо, когда не знаешь всей истории, — шёпотом начал он, упираясь локтями в колени. — Я всегда любил твою маму. До самой последней секунды, что я был рядом с ней. — Так зачем ты ушел, а? Зачем? — я значительно повысил тон, нервно одергивая руку, которой в тот момент поправлял волосы, однако, сразу же остановился, понимая, что сейчас не лучшее время и место для того, чтобы ругаться в привычном для меня стиле. В воздухе повисла тишина, потому что ни один из нас не хотел продолжать этот разговор, зная, чем это все может закончиться. Мама всегда говорила, что мне от неё достался лишь цвет волос и глаз, а характер полностью был похож на папин. Зачастую я даже обижался на это, потому что раньше был сильно восприимчив к любому упоминанию об отце. — Я помню, как мы с ней познакомились. Это было году так в 1991, тогда мы с твоей мамой учились в университете, но особо и не пересекались, потому что были зачислены на разные факультеты. Помню, как пытался привлечь к себе её внимание, а она кричала о том, что мы никогда не будем вместе. Но одна летняя дискотека все изменила: сначала я заступился за неё, подравшись с каким-то старшекурсником, после, сидя в коридоре, она обрабатывала мне кулаки и лицо, мы просто смеялись, вспоминая о том, с какими угрозами я подошёл к этому парню, а потом я пригласил её на медленный танец, — сейчас он говорил об этом так непринуждённо, будто сам в это время в полной мере наслаждался этими воспоминаниями. Будто он действительно её любил. — Я так понимаю, мама в полной мере осознала то, как она ошибалась на твой счёт, да? — спросил я, улыбаясь, хотя наперёд знал, что потом, за несколько дней до моего рождения, ей это вернулось ножом в спину. — До того, как у меня все наладилось в отношениях с Кэтрин, я был во временных отношениях с Амандой, мамой Китнисс, как ты помнишь. Но летом того года она уехала жить к родителям, и я думал, что у нас все кончено, — а вот здесь уже начиналось самое интересное. Да здравствует рассказ о том, что сломало мою семью. — В феврале Кэтрин рассказала мне о своей беременности, после чего в апреле мы сыграли свадьбу. Да, это было довольно-таки быстро, но, как настоящий мужчина, я посчитал это правильным, — он запнулся, будто бы подбирал слова для дальнейшего повествования. Этот фрагмент отразился на жизни каждого из нас по-своему. Я в итоге остался в неполноценной семье, а папа с нелюбимой женщиной, которой обязательно нужно было родить именно Китнисс. Чтобы именно с ней я потом встретился и моя жизнь опять пошла под откос. — Где-то в мае на пороге моего кабинета снова появилась Аманда, — говорил он и жестом руки попросил у меня сигарету. Сделав пару глубоких затяжек, он тяжело выдохнул и продолжил рассказ. — И, как ты, наверное, уже понял, появилась она не одна, а с двухнедельной дочерью. С Китнисс. Я тщательно пересчитывал сроки, надеясь на то, что ребёнок не мой. На протяжении нескольких месяцев я избегал наших встреч, потому что хотел остаться в семье, я хотел остаться с Кэтрин. Однако, потом меня нашёл её отец и поставил меня перед выбором: либо я женюсь на Аманде, либо теряю все, что у меня на тот момент было. Знаешь, ты можешь меня ненавидеть хоть всю оставшуюся жизнь, и я буду принимать, как должное, просто поступил бы я тогда иначе и, возможно, вас не стало бы ещё в том году. Сразу обоих. Ты бы даже не родился, — я не понимал почему, но в этот момент у меня абсолютно сбилось дыхание, а сердце, кажется, пропустило пару ударов. Я ещё не осознал всего смысла сказанной фразы, но в моей голове начинала складываться небольшая зарисовка этой ситуации, перевернувшей все в жизни моего отца. — Ты хочешь сказать, что, — я замер, боясь произнести следующую фразу в слух. — Да, Пит, — ответил он, уловив ход моих мыслей. — Он был криминальным авторитетом, против которого у двадцатидвухлетнего сопляка, каким был я, просто-напросто не было козырей. Я расстался с твоей матерью в ноябре. Кажется, за две-три недели до твоего рождения. Кэтрин была очень гордой и независимой женщиной. Ей было очень больно, и сколько бы раз я не пытался извиниться, она просто разворачивалась и уходила, вообще не желая знать о моем существовании. Она всегда возвращала мне банковский чек, который я выписывал, дабы помогать вам материально. — Пап, мне так тебя не хватало все это время, — прервал его я, нервно выдыхая, после чего встал и сделал несколько шагов к памятнику, дабы он не увидел тех скупых слез, которые так хотели свободы. И получили, потому что я говорил вслух то, что теплилось во мне всю жизнь.— Черт подери, как бы я тебя ненавидел за все, что на то время знал, ты был мне нужен, понимаешь? Знал бы ты с какой завистью я смотрел на тех мужчин, которые играл со своими детьми на детской площадке, которые водили своих сыновей на футбол и поддерживали на каждом гребанном соревновании. У меня всего этого не было. Вместо этого я лишь слышал издевки в свою сторону, касаемо того, что рос в неблагополучной семье, за что отчаянно дрался с теми, кто произносил их вслух. Мама устала ходить за это к директору, не понимая, что могло вызвать во мне такую агрессию, потому что я ничего ей не рассказывал. Потому что она бы чувствовала себя виноватой, — чеканил я, наконец, делая небольшой передых. — Твой уход заставил меня стать на ноги намного раньше, чем это должно было произойти, чем мне бы этого хотелось. Я адски желал того, чтобы прийти и посмотреть в твои глаза, дабы понять есть ли в них хоть доля, хоть маленькая капелька сожаления, — без остановки говорил я, смотря на маму и вытирая тыльной стороной ладони глаза. История лучше от этих обстоятельств не становилась, но теперь я хотя бы знал истинную причину ухода отца. — Прости меня, — коротко, но, кажется, от чистого сердца бросил он, заставляя меня замереть. Я медленно обернулся, немного щурясь и пытаясь поверить в то, что это было действительно сказано. — Прости, Пит. Я понимаю, что говорю это слишком поздно, когда мои слова уже ничего не значат ни для тебя, ни для Кэтрин. И если бы мне предоставилась возможность все вернуть, то я бы непременно постарался бы найти выход. Я упустил почти 25 лет твоей жизни, но позволь мне присутствовать в твоём будущем, прошу, — как бы умоляя, сказал он, пока я стоял в полнейшем оцепенении и понимал, что мне становилось легче. — Ты можешь и дальше прятаться от родства со мной за собственной ненавистью, но просто знай, что я люблю тебя. На кладбище повисла тишина. Мы смотрели друг другу в глаза, не понимая, что делать дальше. Я бы мог и дальше язвить ему, напоминая о плохом прошлом, но суть была в том, что я больше не хотел этого делать. Я услышал то, чего ждал всю свою жизнь. Этих слов, которые бы заставили меня примчаться в любую точку мира, только ради встречи с ним, я ждал почти 25 лет. Я не знал почему, но его искренность и честность, проявившиеся сегодня, заставили меня поверить в то, что он действительно сожалеет о произошедшем. Какой бы большой обида на него за мое прошлое не была, сейчас мной двигала мысль о том, что я могу потерять отца также быстро и необратимо, как потерял мать. — Думаю, она хотела, чтобы ты знал, что она тебя простила, пап, — наконец, сказал я, опустив голову вниз. Он молчал, не переставая смотреть на меня, пока я набирался сил, чтобы признаться ему и, в первую очередь, самому себе в том, что чувствовал. — И знаешь, я тебя вовсе не ненавижу, пап. — быстро добавил я, прежде чем действительно успел обдумать правильность и уместность этой фразы. Секунда. Я поднял глаза на него и понял, что он обескуражен. Мне было плевать на то, как неловко сейчас могло это выглядеть. Я быстро сократил расстояние между нами и порывисто обнял его, как можно крепче прижимая к себе отца, который сейчас, как и я, дал волю собственным слезам. Ещё бы. Он впервые за последние пять лет, что мы друг друга знали в лицо, услышал от меня те слова, которые действительно должны говорить дети родителям.Я знаю, ты там одна, но Пусть рядом мне быть не дано, — Этот мир у твоих ног.