Больные

— Саш, ну иди сюда, — прошу я, приподнимаясь на локте и чуть отгибая одеяло, чтобы скользнуть рукой по его плечу. — Не хочу. Отъебись и спи. Ублюдок знает, что разозлить меня очень легко, но продолжает упрямиться — видимо, вчерашнего было недостаточно. На виске, под вихрами медовых волос, уже проступает синяк. Я касаюсь темного пятнышка пальцами, Саша шипит, пробуждая где-то внутри меня гнусное чувство собственного превосходства и холодную всепоглощающую злобу. Я все-таки проталкиваю руку ему под шею, привлекаю к себе, целую показавшееся в вороте излишне широкой футболки плечо и пальцами зарываюсь в светлых кудрях. — Сашенька… Сашенька упрямо поддает мне локтем в бок, выкручивается из объятий и, будто это не он вчера едва передвигал ногами, выскакивает из-под одеяла. Его гибкое, сильное тело буквально сводит меня с ума. Я завороженно слежу за тем, как парень потягивается, разминая затекшие и болящие после побоев и сна мышцы. Он делает пару упражнений, включающих в себя наклоны, и мне остается чуть ли не скрипеть от злости зубами. — Ты перед дружками своими так же наклоняешься? — язвительно интересуюсь я. — Конечно, — с не меньшим ехидством бросает Саша и, не оборачиваясь, выходит из комнаты. Я, таки сдержав себя, чтобы не подняться и не въехать парню тяжелым кулаком по макушке, перекатываюсь на другой бок и, пытаясь отвлечься, смотрю в окно, почти достающее до пола. Сквозь полупрозрачный тюль угадываются залитый утренним солнцем парк и Москва-река. Деревья, подернутые золотой дымкой осенней листвы, навевают раздражение. Взгляд скользит по просторной светлой комнате и утыкается в тумбочку. И вот должен бы привычно блеснуть в лучах рассветного солнца блистер с таблетками… Однако на месте его не обнаруживается. Саша подкрадывается тише, чем я рассчитывал, и коршуном кидается на меня, садится на грудь, выбивая дыхание, да еще и прижимает меня за шею рукой к кровати. Я слабо дергаю ногами, пытаясь въехать ему коленом по спине и жадно хватаю ртом воздух, пытаясь не задохнуться. Саша хмурит брови и свободной рукой закидывает мне в рот горсть прописанных добрым доктором таблеток. Пока я давлюсь горечью, расползающейся от слюны порошком по рту, Саша отпускает мою шею, молниеносно цепляет пальцами с тумбочки бутылку с водой и вливает ее мне в глотку. Меня едва не рвет от боли в горле, тяжести на теле и злости, но я глотаю воду — для своего же блага. Саша, видимо, не продумавший, что он будет делать после того, как все-таки накормит меня таблетками, мешкает. Пары секунд мне хватает, чтобы выбить из его рук бутылку, потом крепко ухватить запястье, чуть потянуть на себя и тут же жестко сбросить вбок, прочь от меня. Однако Саша не так прост. Цепляется за меня ногами, сжимает и утаскивает с собой на пол. Он трескается спиной об пол так, что вышибает дыхание. Я падаю следом, едва не придавливая его своим весом, и вовремя успеваю упереться коленом и рукой в паркет. Саша тяжело дышит. Голубые глаза с бусинками-зрачками болезненно блестят. — Давай, ударь меня, подонок, — буквально выплевывает он, не скрывая отвращения. Это только раззадоривает меня. Я хищно ухмыляюсь и забираюсь свободной рукой ему под футболку, оглаживая подтянутый живот. — Может быть, мне хочется большего, чем портить твое лицо… — задумчиво тяну я, продолжая касаться его кожи. По спине бегут мурашки. — Мудак, — Саша упирается мне руками в плечи, силясь оттолкнуть. — Твое тело поспорило бы с твоим грязным языком, — я хмыкаю и сжимаю пальцы на его паху. Саша возбужден. Я вижу это и по блестящим глазам, и по испарине на высоком лбу, и, конечно, по напряжению в моей ладони. Я не знаю, распалил его так мой беззащитный вид, когда я задыхался под его руками, или же мои прикосновения, но суть одна — я уверен, что хочу трахнуть его, пока не подействовали гребаные таблетки. Я наклоняюсь и кусаю Сашу за мочку уха, не переставая лапать его ниже живота. — Пусти! — он дергается в сторону, пытаясь собственным телом подбить мою руку и выбраться. Но я удерживаю его на месте и, вдобавок, упираю колено между ног, разводя их. Саша ужом извивается на полу, уворачивается, но я успешно целую его то в ушибленный висок, то уголок сжатых губ. — Почему ты не можешь делать это со мной тогда, когда я тоже хочу?! — истошно вопит он. Только истерики не хватало. Я шикаю на него и тут же бросаю, вновь прикасаясь к паху: — Тебе же нравится. Не сопротивлялся бы, было бы еще лучше. — Пусти, пусти меня, пусти, Вадим… — уже сдавленно мычит он, уткнувшись в мое плечо и больно впиваясь ногтями в мою голую спину, когда я стаскиваю с него шорты и белье, а потом сгребаю парня в охапку и переношу на кровать. — Расслабься, — только прошу я, почти касаясь губами его уха, а потом плюю на пальцы и с нажимом ввожу их в сашкино сжавшееся тело. Парень выгибается, перестает терзать мою спину, и мне тут же прилетает хлесткая пощечина. Кожу привычно обжигает, но рук я не убираю, а вскоре и вовсе приставляю ко входу головку влажного от смазки члена. Саша практически оставляет попытки вырваться, только слабо рыпается, показывая, что все еще не подчинился мне, и усердно вонзается ногтями в саднящие царапины на моей спине. А потом и вовсе обхватывает ногами мои бедра и то ли тихо стонет, то ли жалобно подвывает, когда я толкаюсь в узкий проход. Я набираю темп, а Саша откидывается на подушки, вновь порывисто выгибается и даже подается навстречу. Глаза сами закрываются, когда я вхожу на всю длину, но все-таки смотреть на Сашу хочется больше: я разлепляю веки и продолжаю наслаждаться им, таким напряженным, своенравным, надменным, с его тонкими искусанными губами и разметавшимися по подушке кудрями… Чувствую, как слабеет тело, и удивляюсь — разрядка еще никогда не наступала так быстро. Меня хватает еще ненадолго: голова начинает кружиться, я кончаю, не успев даже выйти, а тело наполняет не приятная истома, а тяжёлая, болезненная слабость. Я, обессиленный, падаю на подушки рядом с Сашей. Тот, кажется, дрочит, доводя себя до оргазма, сдавленно стонет и уже более настороженно окликает меня: — Вадь? — Шмотки подай, — только командую я. Сил оторвать голову от подушки нет. Саша хмыкает, сползает с кровати и бросает мне белье и спортивные штаны. Глухо шлепается на паркет ключ от входной двери. Я кое-как натягиваю на себя одежду и вновь распластываюсь на кровати. Мутит. — Ты сколько, уебок, мне таблеток скормил? — Четыре, — невнятно бормочет он. Неужели испугался? Лампочки, расположенные прямоугольником по периметру комнаты, бликуют и мельтешат перед глазами. — Вадик, Ваденька, не закрывай глаза, — чуть влажные теплые руки ложатся на мои плечи, тянут, жмут. Мне кажется, будто я плыву под мутной водой на спине и смотрю на небо. Звуки приглушенные, свет рассеянный, все колеблется, и только Сашка продолжает отчаянно звать меня по имени. Когда я просыпаюсь, рассветное солнце сменяется полуденным. Болит не отошедшая от удушения глотка, потрескались сухие губы, не отпускает слабость. Сашка дремлет, сиротливо прижавшись к моему боку, и мне не хочется шевелиться, чтобы не спугнуть его и не получить порцию ненависти и презрения в свой адрес. Я все еще хорошо помню, как это началось. Тогда мне было около пятнадцати. Маменька привела к нам в гости жирную тетку в изъеденной молью шубе, волочащую на буксире мальчишку на год-два младше меня. Уже тогда Сашка был злой и шустрый, словно шакал. Маменька заявила, что я должен подружиться с сыном ее подруги со школьной скамьи. И нам пришлось. Два года мы упорно делали перед родителями вид, что являемся закадычными друзьями, а стоило им отвернуться, сцеплялись, словно больные бешенством псы. Драки стали не столько демонстрацией ненависти, сколько соревнованием: кто сильнее, ловче, хитрее, расчетливее. Дрались насмерть. Спорт и развлечение в одном флаконе. После растирали друг другу синяки, обсуждали фильмы, девчонок и тачки. С семнадцатилетием Саша исчез. Испарился. Матери продолжали видеться, а «друг» якобы ударился в учебу. Готовился к ЕГЭ, потом поступил на инженера, на бюджет, в один из лучших Москвоских ВУЗов, не то что я — на платный взяли с трудом, если бы не связи… Бесился я долго. Искал его, по общагам носился, обзванивал знакомых, расспрашивал его мать — все либо молчали, либо не знали. Сашка испарился в огромной Москве, оставив меня наедине с боксерской грушей. Нашелся Саша сам. Через полтора года. Только я обустроился в новой квартире, он появился на пороге, неизвестно как прошмыгнув мимо консьержки, и заявил, что ему негде жить. Выставить засранца не получилось — вмешались родители, а потом и расхотелось. Срывая на нем злость за разлуку, я не заметил, как проникся к другу совсем не дружеским интересом. Девятнадцатилетний, повзрослевший и поумневший Сашка оказался для меня запретным плодом, труднодостижимым, но желанным. И если раньше я просто был вспыльчивым и агрессивным, то Саша своей непокорностью и ответным негативом сумел осветить все самые темные уголки моей души и вытащить наружу все самое мерзкое и плохое. Я просто свихнулся. Сашка тяжело вздыхает во сне, и это отрывает меня от размышлений. Осторожно, чтобы не потревожить, я обнимаю его и прислоняюсь щекой к светлой вихрастой макушке.