Больные

Родня и приятели все чаще намекают на то, что мне пора бы начать больше времени уделять личной жизни. «Вадь, ты жениться тоже на работе будешь?» «Ты друзей-то когда в последний раз видел, а?» Я не отвечаю на звонки, на полуслове жму «отбой» и, конечно же, даже не собираюсь оглашать свой новый адрес. Отношений тоже не хочется. Все, кто напоминает мне Сашу, вызывают только раздражение и причиняют новую боль. Несколько раз я возвращаюсь в придорожное кафе, пытаясь найти того темноволосого мальчика, занимающегося проституцией, но, так больше и не увидев его, переключаюсь на рестораны и бары. Партнеров я выбираю по принципу «лишь бы не было ничего, что позволяло бы мне хоть на миг представить на их месте Сашу»: темноволосых, очень худых или, наоборот, пухлых, совсем невысоких, темноглазых… Пробую заниматься сексом и с девушками, но и это не приносит мне должного облегчения. Я замечаю, что становлюсь злым и агрессивным со своими партнерами, беру их с каким-то непонятно откуда взявшимся раздражением, выплескивая накопившиеся эмоции. И, конечно же, все чаще выпиваю перед тем, как снять очередную шлюху. Сашу я бы носил на руках, нежно любил, берег… Но он вновь меняет номер и исчезает куда-то. Впрочем, я не особо и пытаюсь его найти: действительно смиряюсь и отпускаю, да и боль хоть и остается, но притупляется. Работа-алкоголь-секс-работа- собрания-встречи-алкоголь-отчеты. Я будто нахожусь в какой-то тяжелой, болезненной дреме и все никак не могу проснуться. Изредка я прихожу в себя, и тогда вместе с головной болью и усталостью накатывает самое настоящее беспросветное отчаяние, кажущееся бесконечным. Иногда я даже ловлю себя на мысли, что лучше бы вместо него вернулись панические атаки — но они оставили меня после больницы, похоже, навсегда. Вот и сейчас я будто неожиданно просыпаюсь: правда, чувствую себя не отдохнувшим, а, наоборот, измотанным, будто проспал всего пару часов. Перевожу взгляд за окно маленькой кофейни на одну из центральных дорог. Почему-то вспоминается та ночь на МКАДе: все те же свистящие мимо машины, все та же неиссякаемая тоска на душе. Только вместо фонарей — лучи весеннего солнца, и меню с довольно солидными ценами — вместо шаурмы в руках. Я жду кофе и бесцельно листаю яркие картинки с блюдами. Тошнит. Кружится голова от вчерашней выпивки, слабость во всем теле — лучше бы я и дальше витал в прострации и не чувствовал ничего. Перед глазами начинает рябить от усталости. Я захлопываю меню, читаю выбитую на обложке золотистую надпись и почему-то только сейчас понимаю, что забрел в любимое Сашкино кафе. Иногда мы бывали здесь когда-то. Вместе. Такие юные, счастливые… Мне хочется представить, будто Саша сидит напротив, хитро улыбается и что-то рассказывает мне. Я незаметно для окружающих накрываю его руку своей, глажу длинные пальцы, Сашка смущается, возмущается и шипит… Рядом звякает кружка. Я чуть поворачиваю голову — сердце тут же неприятно колет, а разум застилает непонятно откуда взявшийся ужас, будто при очередной панической атаке. Саша, практически не изменившийся с нашей последней встречи Саша, держит в трясущихся руках поднос с одинокой чашкой американо. Мы встречаемся взглядами. Оба шарахаемся — я вскакиваю со стула, он роняет поднос. На осколки со звоном разбивается чашка, будто по мановению волшебной палочки затихает гул в кафе. Мне плевать, что все оборачиваются на нас. Плевать, что на новые кроссовки попали горячие капли кофе. Плевать на весь мир. Я не свожу взгляд с Саши, испуганного, растерянного, какого-то по-особенному помятого и несчастного. Он делает шаг назад, отступая, врезается в подоспевшего менеджера, раздраженно оглядывающего беспорядок и вот-вот собирающегося сделать выговор. — Я заплачу. Мой голос звучит необычайно хрипло, холодно и жестко — как никогда прежде. Саша бледнеет еще больше, беспомощно озирается, не зная, где искать спасение. — И он больше не работает здесь, — добавляю я. Бросить на стол купюры, стянуть с обмершего Саши под удивленные взгляды людей фартук официанта и вывести, крепко схватив за плечо, — это занимает не более двух минут. На улице по-весеннему холодно. Сашу бьет дрожь и от холода, и от нервов — он одет лишь в темные джинсы и тонкую рубашку. — Вадим, Господи, ты… — на большее у него не хватает слов. Сашка закрывает руками лицо, ссутуливается, пытаясь перевести дух. Я боюсь даже прикоснуться к нему. Появившаяся было уверенность улетучивается. Я чувствую себя опустошенным. Опускаются руки, все слова и фразы улетучиваются из головы. — Сашенька… — осторожно, будто касаясь чего-то очень хрупкого, я кладу руки ему на плечи. Хочется привлечь к себе, согреть, обнять после долгой разлуки. Я сам не понимаю, откуда во мне берется такая нежность — видимо, она копилась в душе уже давно, с самого ухода Саши. Однако он не дается, отступает, бросает на меня ошалелый, тяжелый взгляд, будто умирающее животное, которое понимает, что ему не скрыться от охотника, — меня бросает в дрожь. Сравнение со зверем, больным, раненным зверем, кажется мне мерзким и унизительным. Только сейчас я замечаю неестественную синеву на Сашиных губах. Он отступает еще на шаг, закатывает глаза и падает без сознания. Я успеваю вовремя подхватить его, чтобы он не ударился головой об землю, и опуститься рядом на колени. Бью по щекам, наотмашь, больно — лишь бы Саша пришел в себя. Кто-то из прохожих оборачивается. Останавливаются люди. Нарастает гул голосов, но для меня все будто стирается: остается только серый асфальт и бледный измученный Саша. Он резко открывает глаза. Я судорожно вдыхаю, поняв, что от напряжения аж перестал дышать. — Вадим? — я едва различаю его голос, слабый и бесцветный. Даже скорее читаю свое имя по губам. — Что ты тут делаешь? Он приподнимается на локте. — Ты потерял сознание. Сперва смотрел на меня, как будто я собираюсь тебя по меньшей мере сожрать… Саша удивленно округляет глаза. Качает головой: — Я не помню. На этот раз удивленно таращусь уже я. Потом, быстро сообразив, что не время трепаться, поднимаюсь сам и помогаю ему. Саша все еще дрожит — я спешно снимаю свою куртку и накидываю ему на плечи. Толпа, почуяв, что зрелища не будет, рассасывается. — Пойдем, — я едва касаюсь его плеч, направляя в сторону парковки. Сашка поворачивается, с привычными нотками раздражения огрызается: — А кто работать за меня будет? У меня, вообще-то, смена не кончилась. — Я договорился с менеджером, — только отвечаю я. То, что ему больше никогда не придется вытирать столы и разносить кофе, я решаю объяснить чуть позже. Мы останавливаемся у машины. Саша вновь прикладывает руку ко лбу, будто пытаясь унять головную боль. Устало прикрывает глаза. — Тебе плохо? — тут же с тревогой спрашиваю я. — Не то что бы, — он измученно кривит губы в улыбке. — У меня провалы в памяти, понимаешь… Я даже не могу сообразить, когда мы с тобой виделись в последний раз: то ли вчера, то ли месяц назад. — А те плохие сны… — Я практически не сплю. Они так и не оставляют меня. — Господи, Саша, да я любые деньги отдам, чтобы тебе… — начинаю было я. Потом, поняв, что могу только напугать его такими резкими решениями, говорю то, что давно крутилось на языке: — Я так скучал, Саш. Честное слово, как же мне плохо было без тебя… Саша кривовато улыбается. Я хочу было обнять его — просто невозможно так стоять рядом и не чувствовать его тела под своими руками — он он не дается, отступает, просит: — Не сейчас. — А что сейчас? Что сейчас, Саш? Я, Господи, я… Он решается, все-таки обнимает, прислоняясь щекой к моей груди. Ненадолго — едва я успеваю устроить ладони на его спине, Сашка отстраняется, поправляет мою куртку у себя на плечах, выжидающе смотрит. От ледяного взгляда голубых глаз мне делается не по себе. Честное слово, кажется, будто мы совсем чужие друг другу люди… — Поехали домой? Тебе бы хотя бы кофе крепкого, а то ты бледный, как смерть, — замечаю я. Саша поводит плечом, усмехается, потом все-таки кивает, соглашаясь. — А что с Ильдаром-то твоим? — спрашиваю я, уже заводя мотор. Внезапно погрустневший Саша поднимает на меня тяжелый взгляд и коротко отвечает: — Женился.