Больные

От напряжения кружится голова. Я цепляюсь за руль, как за спасательный круг, и то и дело забываю вовремя тормозить или трогаться. Саша, все еще бледный, словно полотно, сидит рядом, откинувшись на спинку сидения и прикрыв глаза. Провалы в памяти. Непривычная холодность и отчужденность. Все это не делает Сашу менее желанным для меня, разве что пугает, потому что я все еще слабо представляю, как ему помочь. Мы действительно будто стали чужими друг для друга людьми. От осознания этого факта хочется выть и рвать на себе волосы. Я чувствую себя морально раздавленным, и на этот раз окончательно. — Как много ты помнишь о нас? — спрашиваю я. Негромко, зато достаточно нервно для того, чтобы Саша мог заметить, что еще немного — и я сорвусь.  — Больше, чем тебе хотелось бы, — холодный взгляд из-под полуприкрытых век заставляет мое тело покрыться мурашками. Только Саша для меня может быть опасным и сексуальным одновременно. — Я виноват, я знаю… — Ты уже извинялся, так что прекрати унижаться, — жестко обрывает он. — Я же сказал, что давно простил. — Понял, — я не выдерживаю, добавляю: — Просто уж очень херово на душе. Понимаешь? Я счастлив видеть тебя, касаться тебя, вновь разговаривать с тобой, но все равно, как камень. — Знаю. У меня так же. Я не так переживал о разрыве с Ильдаром, как о том, что происходит у нас с тобой, Вадь, — признается он и как-то коротко нервно смеется. — Да черт возьми, я даже, похоже, свихнулся из-за своих мыслей. Или из-за моих кулаков. Эту мысль я не произношу вслух, только сильнее сжимаю пальцы на руле. — Я найду врача, который тебе поможет. У меня достаточно денег. Саша только грустно улыбается и бросает: — Ильдар пытался. Я лучше покончу с собой, чем лягу в больницу. — И что еще этот мудак делал с тобой? — зло интересуюсь я. — Не называй его так, — сухо просит он. — Ничего особого. Запихнул в стационар, сказал, что не хочет жить с психом. Я сбежал, вернулся к нему. Просто некуда было идти: в твоей квартире теперь живет какая-то пара, а ни номера, ни мест работы, ни чего-либо еще я просто не помнил — чертова память… Он прогнал меня. Сказал, что трахать мужчину не очень-то правильно, и показал печать в паспорте. — Вот же ублюдок, — сквозь зубы выдавливаю я. — А ты сильно лучше, Вадь? А я? Мы все не святые, — упрямо замечает он. — Да, ты лучше. Ты, мать твою, лучше меня и этого ебаного Ильдара в миллион раз, — не выдерживаю я. Саша вздрагивает и косится, понимая, что сильно разозлил меня. — Ты достоин большего, чем вытирать столы в кафе за гроши… — Мне нужны были деньги, а ученым, знаешь ли, не сильно много платят, — он хмурится, потом продолжает: — И где я его возьму, это большее? — Я приложу все усилия для того, чтобы ты был счастлив. Саша улыбается, искренне, вовсе не наигранно, будто я рассказал ему шутку. И бросает: — Слишком красиво и пафосно сказано, чтобы быть правдой. Я молчу. Газую, перестраиваюсь в соседний ряд и припускаю шашечкой, лавируя между машинами и пытаясь хоть как-то снять напряжение, сконцентрировавшись только на дороге. Саша тоже притихает. Смотрит в окно, так и замерев и отвернувшись. Потом, даже не глядя на меня, интересуется: — Дашь мне шанс? — На что? — переспрашиваю я, действительно не понимая, о чем речь. — На то, чтобы все между нами исправить, идиот, — фыркает он. — Да я сам только за, — тут же соглашаюсь я. На душе становится чуточку теплее: судьба вновь дарит мне шанс, и последнее, что я собираюсь сделать, так это упустить его уже во второй раз. Он хочет что-то ответить, но запинается, замолкает. Я в это время паркуюсь у подъезда возле украшенного лепниной дома сталинских времен. Так странно привозить Сашу в ту самую дорогую квартиру в центре, в которой я так отчаянно пытался его забыть… — В Строгино было лучше, — критически замечает он, уже выходя из машины и оглядываясь. — Тут грязновато и мало открытого пространства. Я только бросаю на него укоризненный взгляд. Прошли годы, но дурной характер никуда не делся. Впрочем, не за это ли я люблю его? За силу, за непокорность, за умение выражать свое мнение, даже если оно идет вразрез со всеми… — В квартире тебе понравится. Я не ошибаюсь. Саша действительно с любопытством оглядывает светлую просторную квартиру, по минимуму заставленную мебелью. Кое-где лежат мои вещи, но в целом создается ощущение, что здесь никто не живет. Саше определенно нравится: он спешно стягивает кроссовки, как всегда бросая их под дверью, плавно ступает в объединенную с гостиной кухню. Я только успеваю снять с его плеч куртку. Саша не дается в руки, выскальзывает. Мне даже чудится, что чужой в этой квартире не он, а я — так уж по-хозяйски — не парень уже — мужчина оглядывает территорию. — Саш, может, тебе полежать? — предлагаю я, тоже снимая обувь. — А то ты меня так напугал сегодня с утра… Вместо ответа он забирается с ногами на диван и поджимает колени к груди. Будто и не было ничего. Будто мы жили долгие годы в этой красивой квартире с видом на Тверскую вместе. Будто не ссорились, будто не было аварии, реанимации, психушки… Я не знаю, сколько Саша тут останется: ночь, как тогда, или хотя бы несколько недель. От этого страшно. Я не чувствую должного облегчения, наоборот, скребут на душе кошки. Сашка включает телевизор и разваливается на диване, пока я делаю кофе для нас обоих. Мысли, однако, совсем не о приятных посиделках: я понимаю, что он точно так же болен, как и я когда-то, и помочь ему может только квалифицированный специалист. А ведь хотелось бы, чтоб, как в сказках, лечили любовь и поцелуи… — Нравится у меня? — спрашиваю я, ставя чашки на кофейный столик перед диваном. Потом опускаюсь рядом с ним. — Ага, — Сашка кивает и внаглую устраивает голову у меня на коленях. Я тут же вплетаю пальцы в его лохматые волосы. — Сколько я могу побыть здесь? Я встречаюсь с ним взглядом. Сперва раздумываю, что сказать, потом спрашиваю: — А на сколько ты хотел бы остаться? Саша молчит, прикрывает веки. Только вздрагивают ресницы, когда я касаюсь его щеки, провожу подушечкой пальца по губам, глажу по скуле. Снова обжигает холодом — Саша смотрит, не отрываясь, и тихо, но твердо отвечает: — Навсегда. Я не верю. Хочу верить, но ничего просто не вяжется. Слишком красиво и громко, чтобы быть правдой, как сказал бы он сам. — Не веришь? — конечно, Саша слишком хорошо меня знает, чтобы не догадаться. Я киваю. Он грустно улыбается, добавляет: — Я тоже. Молчание тяготит. Желая уже наконец избавиться от повисшей тишины и подступающего отчаяния, я тяну Сашу на себя, заставляя сесть, обнимаю и требовательно целую в губы. Он выворачивается из объятий, разрывает поцелуй, но только ради того, чтобы привычно устроиться у меня на коленях, прижав ноги к моим бедрам. И на этот раз сам приникает к моим губам. Так жадно и настойчиво, будто в последний раз. Я действительно боюсь того, что это может оказаться последним разом. Тем самым последним расставанием, которое, как мне думается, я не переживу. Плохо чуть ли не до слез. Саша замечает это, разрывает поцелуй, но тут же ласково касается губами моего лба, скул и щек. Потом заглядывает в глаза, смотрит долго, пронзительно. И, прислоняясь лбом к моему лбу, наконец выдыхает: — Вадь, я могу проснуться и снова все забыть. Так что у меня к тебе только одна просьба. — Какая? — Не ври мне. Больше никогда не ври. Клянешься? — Клянусь. Последнее слово я едва слышно шепчу в его губы и вновь целую. Сколько раз я раскаивался, сколько раз обещал сам себе… На этот раз произнесенная вслух клятва кажется действительно настоящей. Да и сильно изменился я сам. От больного ублюдка не осталось и следа — только обновленная, вдоволь настрадавшаяся и проклявшая себя миллион раз версия меня молодого. — Я клянусь тебе, Саш, — уже тверже повторяю я. Целую его где-то за ухом, обнимаю крепко-крепко, до боли, до дрожи в пальцах, до вот-вот разразящейся истерики. Сашка прижимается всем телом, тычется носом мне в шею, зажмуривает глаза. Мне не хочется отпускать его. И не хочется ни о чем думать. Не хочется знать, что Саша может так же легко уйти из моей жизни, как и вновь появился в ней.