Бракованная благодарность

В октябре осень окончательно вступила в свои права экспрессивной художницы: разукрасила здешние леса золотисто-багровыми красками, размыла грунты серо-охристой гуашью, летнюю синеву разбавила умброй, превратив ее в голубовато-грязно-серую бесконечность. Неуемный, вошедший во вкус и во власть восточный ветер подсоблял этой дерзкой кудеснице: вплетал в ее полотна пряные запахи отцветавших хризантем и прелой желто-бурой листвы, созревших груш и стылых озер, закисшей дождями тоски и смердевшей безысходностью смерти очередного круговорота бытия. В белом вечном городе меж вылизанных метлами улиц и покореженных зданий засыпала с первыми заморозками жизнь, засыпала сном тихим, сладким, полноцветным и таким чудовищно пробираемым до костей. Гостья великого дома Кучики поплотней закуталась в хаори. Кожа зудела с озноба, локоны, выбившиеся из пучка, холодили шею, пальцы ног леденели в таби, а пальцы рук ― от промозглого воздуха. На энгава о такой осенней поре было сыро, пахло промокшими тиковыми досками, предупреждающе звенело колокольчиками фуру. Пестрые пейзажи простирались перед ней, над навесом ― сгущалось сизостью небо, а разодетые в чернильно-фиолетовое стражники и в едко-желтое слуги сновали по двору в нескончаемом потоке дел точно муравьи, заготовлявшие на зимовку припасы. Осень в одном из красивейших поместий властвовала природой и брала время в плен, и только в карих, сконцентрировавшихся ныне, очах вместо буйной палитры листвы и скоротечности октября — мерное однотипье из сурово-четких черных линий. Это норма, своего рода ― тоже остановка реальности; есть что-то уютное, желанное, удовлетворяющее и в сплетении блестящей черноты, и в танце причудливо извивавшихся линий, и в глубоком цвете разбавленной сажи, так кощунственно и в то же время так красиво пачкавшего собой шероховатую пастель. Как самые страстные любовники, они сливались, проникали друг в друга, сочетались аки инь и янь ― белый и черный, статика и пластика, бумага и кисть. Козьи ворсинки, облипшие золой, оставляли новый след безоговорочного единения. Широкий, смелый, насыщенный мазок обозначал разом и основание будущей фигуры иероглифа ― столь видный и мощный, вобравший в себя всю силу экспрессии своего автора, он занимал по праву всё поле зрения того, отвергая красоты и грусти окружающего мира. «Вот та-а-ак…» ― в груди отозвался эхом какой-то непонятный радостный толчок, и Ичиго, корпевшая уже битых два часа над очередным заданием по каллиграфии, под чисто детским упорством закусив кончик языка, провела вторую косую. Ее сосредоточенный взгляд неотрывно следил, утопал в блеском пролегавшей по васи туши. Голову старательной ученицы кружило довольство, нос щекотал прозрачный древесно-угольный аромат, а гордость тешилась с очередной верной и при этом непринужденной закорючки. Ичиго наконец-то достигла того, что требовал от нее не кто иной, как са-а-ам «председатель клуба каллиграфии» ― она почти не прикладывала усилий для письма: позволяла руке вести самостоятельно, а сердцу ― болеть за руку точно учитель за своего воспитанника. Плечи Ичиго были удивительно расслабленными, мышцы ― легкими, думы свободными; плавные движения потворствовали неслышимой музыке в ее развеселившемся сознании, заставляя кисть в слабых тонких пальцах обрести вдохновение и силу, и танцевать, танцевать, танцевать, позволяя сложному иероглифу распускаться на рисовой бумаге четким красивым цве… ― Аааа!!! Чёоооорррт!!! Хруст разломанных над головой досок явил еще божеский результат всплеска взрывной реяцу, мгновенно вырвавшейся из-под контроля в потоке досадного раздражения ― у Ичиго под конец невольно дрогнула рука, пустив в секунду все ее многочасовые старания насмарку. ― Черт бы тебя побрал, Ичиго! ― рявкнули на распсиховавшуюся девицу из-за ее спины, заставляя с неожиданности подпрыгнуть на месте и резко обернуться. Ренджи, не переставая, бубнил проклятья, пытаясь отлепиться от стены, в которую его влепило ударной волной. ― Ты хоть предупреждала бы, что ли! Шиба фыркнула, тут же скрестив руки на груди ― помогать товарищу подняться она и не думала теперь. ― Как ты себе это представляешь?! Я что, наперед знаю, когда мне захочется разнести вдрызг весь мир?! ― Не для того ли ты и занимаешься всей этой ерундой, чтобы знать, где и когда тебя перемкнет?! ― Ты оглох или совсем идиот?! ― От идиотки слышу! Сама же будешь потом рыдать, что кого-то прибила! У Ичиго вспыхнули щеки. Надувшись, поджав дрогнувшую нижнюю губу, она попыталась отогнать от себя воспоминания о недавнем происшествии с садовником, которого ее дикая вспышка реяцу отбросила на шипы голых акаций ― беднягу три дня латали в Четвертом. Ренджи, конечно, был парнем покрепче ― только шишку на затылке потер сейчас, однако в его придирке крылось истинное сетование на хлипкую безопасность людей, окружавших ее. Никто напрямую этого не говорил, но глаза друга не умели врать. ― Ла…ладно, проехали! ― заметив ее глубинное огорчение, Ренджи поспешил отмахнуться от своих слов и дать ход назад. ― Что мне сделается-то? ― Он натянул на рожу самую глупую из своих улыбок, заставляя подругу больше раздражиться нежели расслабиться. Она передернула плечами и повернулась к письменным принадлежностям на низком столике. Под нос пробормотала, не соизволив обернуться: ― Много тебе еще осталось? ― В голосе ее чувствовался нерв. Абарай поднял спавшее с ее плеч хаори и помог одеться. Отряхнув волосы от пыли и щепок, в которые он разнес стену при внезапном «полете», он вытянулся в струнку за спиной у Ичиго, поправив при этом накрахмаленный передник и чепчик на себе: ― Фух, завтра наконец-то последний день. Ичиго хмыкнула смешком и покосилась на друга-лбину, из которого чьими-то несложными усилиями и изощренной фантазией вылепили для нее «личную горничную». Бьякуя мстил жестко, и изящно в то же время. Ренджи, проболтавшийся о возможности помолвки Ичиго с его капитаном, сам накликал беду на себя ― ему пришлось целый месяц выполнять роль служанки-на-все-случаи-жизни для якобы будущей госпожи Кучики. И чего он только не делал: и полы в ее спальне исправно мыл, и футон складывал-раскладывал, и еду подносил, и с зонтом по пятам следовал, и из Генсея сладости таскал, и книги вслух читал, когда глаза ее уставали, и на уроках танцев вместо нее движения перед учителем отрабатывал, когда ученицу одолевала слабость… В общем, только и того, что не стирал да не переодевал гостью ― нянчился с ней как с ребенком, стойко сносил ее любые ― явно ведь намеренные ― капризы, а главное ― терпел эти злосчастные чепчик и фартучек, которые ради всеобщей потехи и подсоблению брату Рукия самолично изыскала средь школьных вещей Орихиме. К несчастью для Ренджи, Рукия как-то принимала участие в школьном фестивале и помогала классу Ичиго, ответственному за кафе на одной из ярмарок. ― И нечего так ехидно ухмыляться, ― попенял рыжей ее приятель, заглядывая через плечо. Та нервно хихикнула и попытала заградить собой то, что теперь произвольно, безо всяких стараний, выводила на бумаге. Пускай Ренджи побесится ― потерзается мыслями, что она пишет про него какие-то гадости, но… приклеившаяся к устам Ичиго усмешка была вымученной, не театральной, но всё же мимолетной ― расшевелить легкость в Ичиго могло что-то мощное, яркое, броское. Ренджи в чепчике ― был в числе оного. Как и долгожданный успех в каллиграфии. Или невольно легший на лист васи сорвавшийся кленовый лист, разукрашенный сразу в несколько цветов. Смех, радость, наслаждение ― сильные эмоции для других, в ней они пробивали кратковременным импульсом, заставляя сердце, будто пронзенное стрелой, вдруг всколыхнуться на миг, обманчиво обретя шанс на возвращение к нормальному состоянию, но в следующее мгновение ― резко застынуть и едва слышно подать звук. В той отрешенности, что поглотила душу временной синигами, предпочетшей жить по инерции и отринув всякую жажду боя с судьбой, оно едва различимо стучало в ее груди. Точно вот-вот готовый слететь с ветви осенний листок, оно держалось на ниточке в измученной середке, бесконечно пронизывая своей болью тело и нутро совсем юной и еще не готовой к своей смерти страдалицы. ― Ичиго? Ты чего? ― Ренджи аккуратно позвал ее, заслышав вдруг оброненный шмыг. В ответ ему раздался новый треск ― разовый. Всего миг спустя, как ученица каллиграфии что-то резво вывела на листе, жертвой ее досады пала кисть. ― Ничего, ― поднялась она резко и, развернувшись на пятках, прочеканила шаг по энгава. Ренджи недоуменно округлил глаза и с опаской покосился на лист: дурное чувство его не подвело ― на нем с горячностью и одновременной горечью был оставлен в один росчерк иероглиф… «Пустота». И выглядел он ― лейтенант капитана Кучики знал это наверняка ― пугающе прекрасным, несправедливо правильным. ― Ичиго! Постой! ― дернулся друг за бедолагой, но рыжая лишь мотнула головой, на ходу бросая ему через плечо: ― У меня урок музыки сейчас. Не ходи. Дай мне немного побыть наедине. Абарай непроизвольно крякнул, поперхнувшись воздухом. Так откровенно отвергнутый, он провалился в негодование, но вместе с тем понимающим оком проводил подругу вослед. Вытянувшаяся за этот месяц за счет правильной осанки, она всё равно не выглядела даже вполовину такой гордо расправленной и независимой, как та девчонка, что бегала с двухметровым Зангецу наперевес. От былой временной синигами осталась лишь призрачная тень, и сейчас именно она отдалялась от него по энгава, оставляя бесшумные шаги, что прежде браво стучали пятками и заставляли скрипеть любые половицы под гнетом ее грузной силы. Та сила осталась, а вот оболочки ― нет. Абарая до сих пор давила мрачная туча, исходившая от Шибы, а он по-прежнему и с небывалой грустью глядел на призрака в светло-коричневом кимоно, укутанном хаори с узором из красноречиво опадающих рыжих листьев. Этой леди, в шкафу которой от дорогих одежд уже не хватало свободного места, полюбилось только оно. И капитана, подбиравшего гостье лучший гардероб, это незримо печалило ― Абарай чувствовал. Не то чтобы Ичиго было плевать на заботы Бьякуи о ней, но, в отличие от его лейтенанта, она не посвящала свое и без того уплывающее вспять время на анализ сложных эмоций своего «благодетеля». Каким-то шестым чувством она без труда улавливала каждую из них, но скрытные и половинчатые, в вечном состоянии «недо-» такие эмоции утомляли, а еще больше напрягали новую обитательницу поместья Кучики. Собственно, при приеме приглашения остаться здесь Ичиго не обязывалась вникать в дела и чувства живущих под этой крышей аристократов. Она не хамила, ежедневно благодарила за кров, еду и ночлег, исправно выдавливала из себя добродушие при встрече с хозяевами и челядью, но в душе оставалась абсолютно бесстрастной ко всем этим чужим ей людям. Единственная, кто оставалась ей дорога ― Рукия. Но Ичиго и вне стен этого дома общалась с подругой на равных, без прикрас, и ныне могла высказать ей всё относительно сложившейся ситуации. В те моменты, когда Ичиго не испытывала апатии ― а оно отныне занимало в ее жизни двадцать три часа в сутки из двадцати четырех ― она откровенно жаловалась младшей Кучики, каким беспросветным тупицей являлся ее брат, затеявший эту чистой воды аферу. В самом деле, только полный идиот продолжал бы сохранять рожу кирпичом и твердить, что задуманный план действует. Не прошло и недели, как Ичиго поняла, что поместье не принимало ее. Прошла вторая, как Ичиго осознала, что повидать Зангецу хотя бы еще раз ей не светило. Минула третья, и ее осенило — все навязанные ей дисциплины, которые вроде бы должны были воспитать из нее достойную сейрейтейского общества леди, на самом деле являлись не более чем методами для достижения контроля сил и концентрации внимания, столь необходимых и ей самой, и всем вокруг нее. Наконец, четвертая неделя пребывания в гостях под сенью дома Кучики привела Ичиго к мысли, что все свои неудачи и беды она мимо воли свесила на одного-единственного человека ― на того, который подчеркнуто твердил всем, мол, «он хочет отблагодарить победительницу», и не более. Ха, не более?! Девушку в который раз за сегодня передернуло: даже если забыть о дурацком предложении Бьякуи брака ради спасения, Ичиго не могла упустить из виду то возросшее количество взглядов потенциального жениха в свою сторону. И вот что за дикость бесила ее неимоверно, больше собственной недееспособности. С чего бы Бьякуе пялиться на нее?! Причем так, словно он ― на краю обрыва, пытается вытащить ее из него, а руки их самым роковым образом вот-вот готовы соскользнуть и разомкнуться? Сожаление, ясно читаемое в очах вдруг пробудившего в себе больше чем одну эмоцию, о, как же оно выбивало Ичиго из колеи! От кого-кого, но от этого надменного синигами принимать участие к своей беде она никоим образом не желала! Так и твердила об этом всем — самой себе, Рукии, Ренджи и даже Бьякуе, когда тот только начинал заводить тему брака заново. ― Как ваше сегодняшнее самочувствие, Ичиго-сама? ― встретил девушку стандартный вопрос, к которому доходяге Шибе можно было уже и привыкнуть. Тем не менее, она через силу растянула губы в должной улыбке и поклонилась своей учительнице музыки: ― Всё более чем отлично, Нагасаки-сенсей. ― Ложь окрасила щеки рыжей девицы, но она упрямо тряхнула головой, разрушая больше свою прическу и скрывая пунцовый румянец под опавшими на лицо прядями. ― Приступим? ― Избегая дальнейших расспросов, девушка прошла к уже настроенному к ее приходу кото, и принялась без промедления надевать на пальцы цумэ-когти, необходимые для игры на этом струнно-щипковом инструменте. Пожилая аристократка услужливо поклонилась, позволяя своей высокопоставленной ученице следовать своей воли, и, присев на пятки в глубине комнаты, тщательно расправив края кимоно, приготовилась просто слушать: Ичиго должна была отрепетировать вчера одну из несложных зарисовок на тему опадающей сакуры и теперь представить ее на суд учителя. Мелодия, конечно, не подходила сезону, но Шибе она понравилась с первого же прослушивания, потому она старательно подготовила урок. Да и сам кото, вопреки своей сложности, ей импонировал, чем-то отдаленно напоминая генсейскую гитару, на которой она немного научилась играть под чутким руководством Чада. Ичиго расслабленно выдохнула. Эти уроки в отличие от занятий каллиграфией требовали не меньшей концентрации, но всё же приносили удовольствия больше. Со всех обязательных дисциплин, предписанных благородным дамам ― а это искусство красиво писать, стихослогать, создавать икебаны и проводить чайную церемонию, а также танцевать и музицировать, ― именно последнее отвлекало Ичиго от тяжких дум, позволяло на время отпустить себя и уплыть вслед за нотами, струящимися куда-то далеко-далеко, за руины стен Сейрейтея и окраины Руконгая, туда, где Ичиго могла тихо мирно наконец умереть, никого не благодаря ни за опеку, ни за заботу, ни за подаренные шансы на жалкое существование. Порой едва передвигавшаяся, лишенная любого интереса встречать каждый день новую зарю, не способная вернуть свой занпакто и даже навестить родовое гнездо, Ичиго уже много раз пожалела, что не погибла в битве. Это была бы лучшая для победительницы награда за то, что она сумела остановить разрушение миров и тем самым защитить дорогих и близких. Горестный вздох перекрыла песнь первых звуков: пальцы Ичиго мягко ударили о струны, плавно перебрав эти шелковые нити у края и чувственно пригладив их у края деки. Кото издал удивительный журчащий звук, напоминавший звонкое переговаривание воды ― в том и состояла его характерная черта. Вообще, что-то в этом инструменте было больше от арфы нежели от гитары: он издавал поистине небесные звуки, легкие невесомые вибрато, и выглядел диковинным, точно из запределья какого-нибудь. Двадцать пять струн ― а Ичиго заказала себе именно столько, а не более «простенькие» в ее гордом понимании, семи- и тринадцатиструнные ― точно по волшебству сами подыгрывали ее пальцам, хоть Ичиго, безусловно, была далека от совершенства игры с ее-то неусидчивостью и стремлением всё постичь в предельно краткие сроки. И всё же она старалась. Внимательно следила за каждым порханием своих пальцев, за каждым щипком и перебором струн, усердно воспроизводила в уме нотные листы и манеру своей учительницы ― Нагасаки-сенсей играла просто божественно. Трогательные переливы композиции заставляли проникаться до глубин, отчего у Шибы защемило в глазах и засосало под ложечкой. Раскачиваясь при игре, повторяя цикл из различных движений, она без преувеличения входила в какой-то особый музыкальный дзен, позволяя вместо мыслей, крови и реяцу пролиться в своем духе музыке, кристально чистой и правильной. Где-то в глубине души увлеченной игрой девушки скользнула благодарность ― благодарность Бьякуе за то, что он познакомил ее именно с кото, не с сямисэном или фуэ, которые хоть и представляли собой не менее традиционные инструменты, но и в половину не могли сравниться с сим очарованием под ее руками. Живописная древесина павлонии, из которой целиком была выдолблена двухметровая штука, струны ― из шелка, подставки под струны и медиаторы ― из слоновой кости; если потомок богатейшего Дома хотел выпендриться ― это ему удалось: кото у Кучики являлось настоящим произведением искусства, и даже не специалист в этой области, вроде Ичиго, мог бы понять, что инструмент-то не просто дорогой, но и старинный. Меж его деликатного звучания и красивого тембра четко улавливался дух давней самурайской эпохи… Ичиго почти не удивилась, уловив краем уха вторящую ей волну музыки. Она лениво приоткрыла глаза, чуть скосила взгляд на элегантную руку в сером кимоно, грациозно пробежавшуюся пальцами по струнам. На уста запросилась блаженная улыбка: Ичиго не без удовольствия уступила виртуозу доиграть свой урок ведь вопреки растекшемуся в душе удовольствию, ее натруженное однотипной позой тело попросило покоя, а подушечки пальцев, раскрасневшихся от усердия ― остужающей пелены октябрьского вечера. Бьякуя подхватил игру четко с того места, где она остановилась ― словно бы смены музыкантов и не произошло, правда, разница в их стилях и умениях была разительной. Ичиго не обольщалась ― к музыке у нее имелся талант, но благородного отпрыска Кучики десятилетиями натаскивали в этом искусстве лучшие музыканты Сейрейтея; со своим элементарным багажом знаний игры на гитаре и месяцем занятий здесь она не сумела бы ничего противопоставить его истинному изяществу. Он словно бы и не играл вовсе ― пальцы, казалось, не задевали струн, а музыка уже лилась из-под них, окутывая слушательницу очаровательно-успокоительным флером, вызывая в ней невольное мление, негу, наслаждение. Аристократ с плохо скрываемым удовольствием отметил сей факт. Ему хотелось показать в своем лице образец для подражания и одновременно на правах хозяина порадовать слух уважаемой гостьи красивой игрой. Несмотря на то, что мужчины из благородных домов редко блистали на публике своими знаниями в искусстве, ни для кого не являлось секретом, что именно среди них значились лучшие музыканты, поэты, гравёры, каллиграфы этого края, которые без труда могли составить конкуренцию самым умелым леди аристократических семей. Впрочем, нет, Шибе Ичиго такое позерство было ни к чему. Да и не слыла она самой-самой высокообразованной дамой из сейрейтейского общества. Пока. Бьякуя всегда здраво оценивал шансы на успех рыжеволосой рёки; вопреки своей неусидчивости и своенравию та обладала очевидным богатством, которое в один миг могло сделать из любого слабого ― сильного, из егозы ― пример послушания, из невежи ― благовоспитанного человека, а из дурака ― мудреца. Ичиго обладала главным талантом ― умением учиться всему быстро и качественно, и если бы судьба подарила ей лишнюю пару лет жизни, кто знает на сколь великолепной аристократкой сделалась эта девушка уже тогда. Бьякуя позволили себе намек на мечтательную улыбку, доигрывая последние аккорды и успевая надеть на лицо свое неизменное выражение полной бесстрастности. ― О-ох, ― коснулся его уха глубокий вздох, подпорченный легким сожалением, ― ты даже играешь бесподобно. Ты во всём идеален, Бьякуя? ― внимательно оглядел его с головы до пят один приоткрытый с неги карий глаз. Признаться, князь Кучики невольно смутился. В похвалах он никогда не нуждался, лести не терпел, а к комплиментам, в принципе, относился предвзято, и вдруг ― такая чистая констатация факта, безо всяких дополнительных издевок или привычных насмешек в голосе той, кому он в принципе был безразличен. ― Если бы я был идеален во всём, мне бы не было куда стремиться, ― отстраненно проронил он и невесомо пригладил струны, дабы успокоить их финальное дребезжание. ― И людям, и душам свойственно развиваться, совершенствоваться для того, чтобы жить полноценно. Как ты считаешь? ― Он скосил взгляд на склонившую голову набок девушку, что с подчеркнутым интересом слушала его и тем самым вновь вызывала чувство, которое Бьякуя нарек бы смятением, если бы сам не знал, что подобное с ним невозможно. Ичиго помолчала немного, явно намеренно, чтобы озадачить своего визави, а может, она действительно подбирала верные реплики в ответ. Месяц, проведенный в поместье Кучики, среди довольно сдержанных представителей аристократии, если и не сделал ее спокойнее, то научил невольно подбирать слова, а не бросаться фразами сгоряча, как бывало с ней прежде. ― Я думаю, ― она смотрела прямо в глаза, как и всегда, ― что любому из нас не дано прыгнуть выше своей головы. Мы те, каковыми родились. Стал бы ты непревзойденным капитаном и превосходным главой клана, не родись в своей семье? Сомневаюсь. Стала бы я синигами или квинси, родись в другой семье? Не думаю. Жизнь ― это не череда уроков и достижений. Жизнь ― полная приключений или пресности ― это преподнесенный нам при рождении подарок, у которого, увы, имеется свой срок годности. Вот что я думаю. Кучики был в корне не согласен с таки суждением ― взять хотя бы пример с Рукией, ― но он мудро предпочел отставить дальнейшую дискуссию, памятуя, что сейчас у леди Шибы по расписанию ― вовсе не час философии. Однако выводы из ее слов он успел сделать, найдя их неутешительными и печальными в то же время, что опять-таки не стоило озвучивать вслух ― его гостью по-прежнему не разрешалось волновать. Последнее пагубно влияло на ее организм, Кучики уже встречался с этим, и не раз. Прибегнув к действенному способу смены темы, он, тем временем, напомнил Шибе, что дальше у нее ― урок поэзии, и даже обозначил кого на сей раз ей предстоит пройти ― генсейскую женскую лирику XII—XIV веков, а именно стихотворения Кэнрэймонъин-но укё-но дайбу и Эйфукумоньин, двух представительниц знатных семейств, которые к тому же перевели поэзию тех времен на новый качественный уровень, гораздо упростив структуру пятистиший, но при этом довольно расширив образную палитру своих произведений… Рыжая закатила глаза: ей уже становилось скучно, от одних лишь прозаических пояснений и критики творчества выдающихся женщин, меж тем, именно ее, земного, рода. Бьякуя запнулся и недовольно поджал губы. ― Давай завтра, а? ― болезненно свела она брови и одарила своего учителя-мучителя неким подобием на мольбу во взгляде. ― Я так устала. ― А вот это было видно и без слов. ― Твоя хваленая каллиграфия вымотала меня вконец, а музыка убаюкала… Прошу, Бьякуя, отложим на завтра? Его строгий лик оставался непроницаем. Вместо того, чтобы дозволять ей прогуливать урок или снизойти до преждевременного завершения дня, Кучики в два шага преодолел разделявшее их расстояние и совершенно неожиданно поднял девушку на руки. У Шибы глаза убежали на макушку ― столь сильно изумилась она такому поступку. На так и не высказанный вопрос, а также в знак реакции на ее просьбы, Кучики четко обозначил свои намерения: ― Даже у больных есть определенный режим сна и бодрствования, который нельзя нарушать. Если не можешь читать ― то послушаешь. Если не осталось сил идти ― я перенесу тебя. Ичиго позевала ртом, истинно не зная, что и сказать, в то же время активно прислушиваясь к новым для себя ощущениям: к мягкости вороных волос, что нечаянно щекотали ее лоб и щеки, к бархатистой коже шеи аристократа, которую пришлось рефлекторно обвить руками, дабы не упасть, к размеренному стуку сердца в широкой мужской груди, к которой ее так бесцеремонно прижали, словно бы она являлась самым ценным на свете грузом, который так боялись уронить на энгава. ― Ты… ― Ичиго едва смогла сглотнуть вдруг полностью пересохшим горлом. Смущенно опустив глаза, она пробормотала: ― Не понимаю, зачем нужно было лично опекаться мной? Ты мог бы попросить слуг. Бьякуя гордо нес свою ношу теперь уж через двор ― в его движениях даже на миг не скользнуло замешательство или сомнение. Шаг его был так же нетороплив, руки по-прежнему крепки и надежны, дыхание почти не различимо, а голос тих, но уверен: ― Ты же позволяешь Ренджи носить себя на закорках, чем же мои услуги вызывают твое недоумение? ― Хм, ― Ичиго усмехнулась, ― одно дело ― Ренджи с его панибратством и грубой силой, иное ― гордый аристократ, взявшийся таскать рёку у всех на виду да еще и… ― Ичиго бросила быстрый взгляд на безмятежное лицо Бьякуи и усмехнулась еще больше, ― и, похоже, не испытующий от этого ровно никакого дискомфорта. ― О каком неудобстве речь? ― Он вопросительно выгнул бровь. ― Я оказываю любезность почтенному гостю или, можешь считать, помогаю ослабевшему товарищу. Сколько тебе приходилось подставлять свое плечо, чтобы оказать помощь другу в бою? Ичиго не к месту зарумянилась. ― Много, ― ответила и тут же охнула, когда они остановились: перед ними оказался целый павильон, даже не беседка, выстроенный на берегу пруда. Причем выстроенный всего лишь за одну ночь и один день ― еще вчера вечером здесь не было и намека на строительство такой махины. ― А это еще зачем? ― Ичиго была поражена и впечатлена одновременно. Бьякуя пронес ее внутрь домика сквозь развевающиеся шторы, тонкостью своей ничуть не мешавшие созерцанию паркового пейзажа, и усадил на нечто похожее на генсейский шезлонг ― только мягкий и сплошь усыпанный подушками да теплыми покрывалами. ― На пруд прилетели лебеди. Они здесь будут недолго, а ты вроде бы с интересом за ними наблюдала? — не то спросил, не то пояснил он. У и без того ошарашенной девушки медленно отъехала челюсть, а глаза сделались под стать карпам, что плавали в том же пруду ― огромными, выпученными, стеклянными. Она не ослышалась? Бьякуя приказал выстроить целый павильон лишь потому, что она обронила, как красиво смотрятся величественные белые птицы на осеннем сером стекле пруда??? Он спятил?! Пока временная синигами продолжала хлопать ресницами, хозяин этого домика, этого пруда, и сада с лесом, разбитых по обе стороны от водоема, а также всех других построек и тех людей, которым приходилось потворствовать любым капризам своего господина, уселся на дзабутон рядом с принцессой Шиба и раскрыл вполне современный томик поэзии. Ичиго и не заметила, как он стал неспешно зачитывать пятистишья оттуда, делая большие паузы для обдумывания их глубокого смысла или сравнения с описываемой в строках природной красой. Более того, Ичиго даже не бралась сказать, как долго это продолжалось ― словно бы заснув с открытыми глазами, она бесцельно следила за спокойно плававшими лебедями, о чем-то переговаривавшимися, чистившими в воде свои длинные черные носы и пух под огромными крыльями. Очнулась она на стихотворении: ― Всё вокруг Словно велит ― вздыхай, Предавайся печали. Так изменчиво, так не надежно Осеннее небо под вечер*. Печалью сердце Ичиго полнилось давно, она не нуждалась в чьих-то дополнительных велении и вдохновении ― глубокая осень поселилась в ней не по календарю, холодный дождь, видимо, вновь полил во внутреннем мире, если тот еще у нее остался, да и сумрак потерпевшего горести войны Сейрейтея вопреки солнечным дням виделся победительнице всё тем же ― унылым, траурным, молчаливым, как-то небо, что плыло над его крышами, или как-то небо, что теперь часто отражалось в глазах капитана Шестого отряда… ― В Японии есть такая поговорка: «Мужское сердце ― что осеннее небо», ― зачем-то обронила она, погруженная в раздумья. Голос ее отдавал особой пустотой, но мудрость улавливала в ней и душевное томление. Ичиго ведь было восемнадцать. ― Хочешь поговорить о мужчинах? ― покорно уступил Бьякуя ей черед говорить. Он вел себя подчеркнуто вежливо, даже с каким-то пиететом, точно родитель позволявший всё своему обреченному на смерть чаду. Наверное, закажи Ичиго ему сейчас даже полет на Луну, Бьякуя бы тут же нашел для нее космический корабль, причем свершил бы всё запросто, особо не напрягаясь и не выдавая при этом свои личные эмоции по поводу такого каприза. Это вызывало в Ичиго необъяснимую грусть. Она и рада бы была отказаться от покровительства столь влиятельного мужчины, который из-за нее, не иначе, превращался в какое-то прямо подневольное существо, да только… не хотела терять последних моментов радости в своей жизни. Хотя ее истинно разочаровывало то, что их дарил ей тот, от кого она меньше всего ожидала подарков и поблажек. Ичиго вздохнула. Чуть съехав по спинке кресла вниз и утонув по самую шею в ворохе одеял, она без стеснений сказала: ― Скорее, хочу поговорить о любви. ― Без стеснений потому, как времени на ее любовь не оставалось, а расспрашивать чужих о личном и сокровенном она никогда не стыдилась, не особо заботясь о такте. ― Рукия сказала, что ты отменил приказ по восстановлению пострадавшего от обстрелов квинси домашнего алтаря, ― выдала она вопрос, что занимал ее среди множества прочих, касавшихся перемен в «ледяном» капитане. ― А как же память о Хисане-сан? У Бьякуи на миг дрогнули пальцы, которыми он сжимал книгу. Больше ничего не выдало в нем острой реакции на такой вопрос. Он преспокойно закрыл сборник стихов, машинально пригладил переплет, словно бы благодаря тот за подаренное им прекрасное повествование. Отложив книгу в сторону, Бьякуя еще ровнее выпрямил спину, непринужденно складывая руки на колени. ― Хисана навсегда останется в моем сердце, как и ее лик ― он не исчез со сгоревшим портретом, как и ее могила меж сакуровой рощи, в которой она любила подолгу проводить время, разрываясь меж благодарной любовью ко мне и самобичеванием из-за утраты Рукии. ― Аристократ помолчал, приводя, видимо, всколыхнувшиеся в нем воспоминания в должный порядок. ― Я исправно навещаю Хисану в месте ее последнего пристанища, но верх неприличия иметь алтарь по погибшей жене в том же доме, в который может войти новая жена. Бьякуя медленно повернул лицо к Ичиго и внимательно посмотрел на ее профиль, что всем вниманием был прикован к лебединому танцу на пруду. Ичиго не удосужила его в ответ даже взглядом. ― Этого не будет, ― отрезала она в который раз, хоть и без резкости в голосе. ― Со мной всё будет хорошо, я поправлюсь, ― твердо кивнула следом, будто саму себя в том убеждая. Пускай слабая, всё еще разбитая, так и не сумевшая взять под контроль свою реяцу и силы, она пока еще крепилась. Дышала. Жила. Передвигалась даже. Училась вот. Общалась с друзьями и даже родственниками, что вернулись в столицу. К слову, визиты Куукаку-сан и Гандзю здорово мотивировали ее на борьбу с недугом, особенно вразумляющие подзатыльники от вдруг обретенной старшей сестры. И потом, Рукия и Ренджи также всегда крутились поблизости, много помогали, рассказывали о традициях Сейрейтея, Рукона, Готэя. Они подбадривали ее, активно делали вид, что не замечали, насколько сильно она угасала с каждым днем и внешне, и внутренне. Друзья вообще держались молодцом, о возмутительном предложении Бьякуи только отшучивались и почти уже не вспоминали о нем по тридцать раз на дню… Молодцы. Мо-лод-цы. Ичиго пыталась не обижаться на них, Ичиго отчаянно хорохорилась перед самим Бьякуей, а случавшиеся с ней недомогания переводила в шутки или в фарс. Она частенько спроваживала его своей так никуда и не девавшейся, лишь припрятанной под пологом «леди», наглостью, или активно начинала командовать им, побольнее жаля в сердце его гордости и тем самым добиваясь самоустранения надменного аристократа с ее глаз. Она не желала давать ему и малейшего повода для внедрения в жизнь столь абсурдного плана, однажды озвученного под сенью этого дома. Не желала... А потом наступала ночь и раздирала все желания Ичиго когтями кошмаров. А потом с ночью начинался кромешный ад с той, кто так активно пыталась держать лицо от рассвета до заката. ― А-а-а-а-а!!! Не-е-е-е-ет!!! Ее крики посреди ночи уже не так сильно пугали домочадцев поместья, равно как и его челядь. Это сперва все подлетали на ноги как ошпаренные, полагая, что новая война разразилась в стенах Сейрейтея, не иначе, ― никто не верил, что столько крика, шума и боли мог выдавать всего один-единственный человек. Ну почти один. И почти человек. ― Королева, давай очнись! ― А-а-а-а!!! Зангецу-у-у-у!!! ― Я здесь же, дуреха! Глаза только открой! ― А-а-а-а-а-а!!! ― А она в бреду продолжала метаться в постели и понятия не имела, что отпускаемая ею во сне сила материализовывалась каждую ночь в духа ее занпакто, который тщетно пытался докричаться до нее, зря будил, и совершенно напрасно бил ее по щекам, оставлял россыпи синяков у нее на плечах, орал тщедушно в уши ― его Куросаки не слышала никого, хоть и звала свой меч отчаянием из того морока, в которое ее погружало всякий раз утомленное за день сознание. Седзи тихо разъехались в стороны, впуская в спальню гостьи вовсе не служку, а того, кому и находиться тут не дозволяли приличия, но как бы он спал спокойно, если в его доме по ночам временную синигами словно кто живьем разрезал на куски? К счастью, это была аллегория, и ее психопатический занпакто ничего дурного своей хозяйке не делал, а скорее даже наоборот ― также помочь стремился, хоть чем-то. ― Гаррр!! Это всё из-за тебя!!! ― А Кучики он встречал уже привычным звериным оскалом. ― Она восстанавливается, ― так же привычно отвечали Зангецу и смотрели без какого-либо страха. ― Придурок! Вместе с телом она укрепляет и реяцу, которой в ней и так до хрена! Это разорвет даже синигами, что вы от человечишки-то хотите?!! Вы мучаете ее, проклятые экспериментаторы!!! ― Мы пытаемся продлить ей жизнь, ― Бьякуя намеренно понижал голос, призывая к тому же и крикливого духа, но тот бесновался как голодный монстр. Пустой ― одним словом, он продолжал вести себя так же. ― Ты ведь не станешь отрицать, что она стала сильнее? Ты уже вторую неделю можешь появляться здесь, дай бог ― скоро она сумеет выпускать тебя днем, а там ― и под контроль взять тебя, и силы свои, и духовную энергию. Ичиго внезапно начало подбрасывать на постели как в эпилептическом припадке, и если бы не пара крепких рук, вжимавших ее в футон, то она бы могла и о потолок, чего доброго, разбить голову или вообще покалечиться, что было вообще недопустимо. Любая новая рана могла отобрать у нее достаточно сил, тем самым пуская всё затеянное лечение насмарку. А для начала нового или подбора другого способа у победительницы, увы, не оставалось много времени. ― Этого всё равно мало!.. ― ворчал Зангецу меж тем. Карие глаза его так и норовили покрыться той тьмой, которой он раньше обладал, да и реяцу его, такая же нестабильная, что и у своей хозяйки, то уплотнялась, то взрывалась частицами в широком радиусе, заставляя даже Бьякую ощутить неприятное чувство от такого соседства. О том, насколько пагубно влияла гигантская сила Шибы вкупе с остаточной силой от пустого на всех остальных в этом доме, даже говорить не следовало. Слуги стали побаиваться гостью, но старательно не выдавали этого при ней. Рукия продолжала ломать голову над тем, как и чем еще спасти подругу. Даже дедушка Гинрей обеспокоился состоянием временной синигами и углубился в изучение старинных свитков о свойствах реяцу благородных синигами. Всех, абсолютно всех, задела трагедия, приключившаяся с героем Общества душ. И только время так бессердечно оставляло ее без своего участия. ― А-а-а-а!!! Зангецу, Зангецу, верни-и-ись!!! ― истошно завопила Ичиго в который раз. ― Вот же ж, несчастная! ― Зангецу дернул ее за плечи на себя, прокричав что есть мочи: ― Я здесь, с тобой, ну же, очнись! И словно услышав наконец его, рыжая распахнула глаза, да только и образа занпакто захватить взглядом не успела: он исчез в тот же миг, как она пришла в себя. ― Бьякуя?! ― Ей было не до разбирательств, что он забыл в ее спальне посреди ночи ― Ичиго была несказанно рада увидеть перед собой хоть кого-то из живых, ибо только мертвые снились ей. Мертвые, что звали ее к себе и утягивали на самое дно костлявыми холодными руками, и не было у нее меча, чтобы отбить их жадные жуткие хватки, и не было никого, кто смог бы руку протянуть ей и вытащить наверх. ― Бьякуя!!! ― Она бросилась ему на шею, словно бы он и являлся той недостающей ей спасательной соломиной. А может, так оно и было? Так к тому и велось? Кучики рефлекторно обвил дрожавшую, точно в лихорадке, больную и сам поежился, соприкоснувшись с ее гусиной кожей на шее и руках. Его словно бы живой мертвец обнимал, хотя разницы особой умиравшая Шиба не представляла. Ее позвонки и ребра выпирали из-под юкаты, ее зубы клацали звонко не то от страха, не то от мороза, ее костлявые пальцы больно вцеплялись ему в волосы, так, будто бы и его хотели утянуть за собой в финальное путешествие, ведь души урожденных синигами были не способны к перерождению. ― Я не могу!.. Больше не могу! ― заскулили и плача, и моля, и жалуясь, и пресмыкаясь перед ним. ― Не могу больше терпеть этого! Не могу, не могу, не могу!!! А Бьякуя лишь сильнее сжимал кольцо своих рук вокруг убитой горем и страданиями синигами. Ни страха перед смертью, ни презрения к слабому, ни нареканий на выпавшую ему долю видеть закатные дни живой легенды ― ничто не уменьшало силы его объятий и стремления остаться подле нее. Но и дать увести себя в небытие Бьякуя не позволил бы: нет, теперь он как никогда ощутил желание утащить рыжую девчонку в противоположную от смерти сторону, ловя, возможно, единственный момент и шанс одолеть ее. ― Согласись, ― прошептали его уста ей на ухо. ― Согласись, ― щека его судорожно принялась гладить ее взъерошенные, напрочь мокрые, волосы. ― Согласись на мое предложение, дай мне тебя спасти. Обещаю, я покончу со всем, что так мучает тебя, только дай мне на то свое дозволение… ― Да, да, да, да, да, да, да, ― самозабвенно повторяла совершенно измучившаяся Ичиго, явно не отдавая полный отчет своим словам, но Бьякуе и этого было более чем достаточно. Он твердо вознамерился не дать умереть своей невесте, всеми силами помешать ей сделать это. Бьякуя поклялся и себе, и ей, что не станет вдовцом дважды.