С о б ы т и я п р о л о г а
Самая страшная в жизни многих синигами зима мучительно, с какой-то особой болезненной издевкой, будто полностью ополоумев или начисто отморозив в себе чувство сострадания, завершала свой неторопливый ход. Сколько вьюг ее нашептывало сослуживцам о погибших товарищах. Сколько морозных мгновений кололи и жалили сердца острием понещадней хайлиг пфайль захватчиков-квинси. Сколько бездонных, наполненных доверху неистощимой тоской ночей вызывали слезу и воспоминания о былом величии Готэя, о мирных днях в Обществе душ, о вере в непоколебимого Короля и в то небо, что несло синигами и плюсам мир, спокойствие, надежду на стабильность, а главное — столь осязаемую, даже в глубинах Рукона ощутимую, защиту. Защиту от зла, от несправедливости, от врагов, от темени, ведь в те далекие от умудренности дни никто не предполагал, что оборотная сторона света, тень, способна была таить в себе убийственную угрозу всему сущему и во всех мирах. Действительно, что за страх могла вселять игра контрастов? Белое и черное, день и ночь, свет и темнота всегда шли бок о бок в извечном единении интенций инь и ян, служа краеугольными камнями баланса противоположностей и истинной гармонии. Как чарующе и ласково, к примеру, воспринималась ночь по скончанию ясного энергичного дня? Или как спасительно ластилась к натруженному в зной телу прохладная тень от дерева? А как живописно проглядывала чернотой сыра земля меж снеговых зимних разводов! И какой же сладкой порой была та мгла, в которую вожделенно погружались глаза, безмерно уставшие от нескончаемых неприятных созерцаний, не имевших ничего общего с приближающимся великолепием ханами, приуроченному поре цветения сакур… Торжество весны нынче казалось кощунственным. После той кровавой войны каждый день воочию наблюдать жалкие очертания прежде выдающегося Готэй-13, его хлипкое и малодушное пополнение из вчерашних студентов Академии, а также заново вскрывавшиеся под последним слоем инея следы войны да разрухи, это становилось испытанием не для одного самого крепкого, сдержанного, каменного сердца синигами. И худшим зрелищем средь проступившего на поверхность во всей своей уродливости хаоса был только вид на безграничное поле могил. Теперь, избежавшие смерти — справедливо и не очень — не могли миновать взором, не смели больше принимать за заснеженные холмы эти монументы тризны по их личной доблести и позора тысячелетиями державшейся системы безопасности душ; от созерцания их выжившие бойцы буквально заново истекали кровью, погибая опять и опять как в войне за тем бескрайним обелисковым частоколом. Чудовищное то было место. Почти такое же, как фамильное кладбище клана Кучики, поглотившее уже второй холм дальнего глухого угла поместья — там, где мертвую тишину и тяжелую тоску могла порушить лишь заупокойная трель сверчка. Ветер не обретался там, кипарисы без шелеста стояли на извечном стрёме как почетный караул, и сам тот край из правильных формой, сплошь одинаковых и идеально белых столбцов можно было воспринять за живописный сад камней, вот только морозное дыхание скрытых под травой дыр земли пробирало по хребту и разом убивало саму мысль о каком-либо любовании или любви к этому месту. 28-й глава клана Кучики знал о том не понаслышке: полсотни лет он топтал туда дорогу, чтобы поговорить с отцом, чтобы в который раз проститься с любимой Хисаной… Когда та умерла, на дворе так же вступила во власть весна, и розовые лепестки устилали ее посмертное ложе причудливым пухом, скрашивали цветами последний путь прелестной жены молодого господина. В ту пору он еще не был ни капитаном, ни князем, ни вобравшейся во льды душой, и смело ронял вслед за сакуровым снегопадом горячие слезы на стылую землю. Весна… Жестокая весна! Тому, кто восхищался ею истово, кто воспел ее во славу бесчисленным количеством хокку и гравюр, кто даже воплотил свою любовь к ней в невероятнейшей красы занпакто, она, неблагодарная, немилосердная, несправедливая платила ржавым счастьем. Оно тускнело, оно гнило, оно таяло на глазах и превращало из красивейшей на земле в безликость, в тень, в намек, в до срока обратившийся призрак, что ускользал из рук, как ни держи, что отцветавшей сакурой твердил о скоротечности и счастья, и любви, и жизни, и тепла… Кисть замерла в полете, сделав нервный мазок и вызвав непременное неудовольствие в лице блестящего каллиграфа: делом нужно было заниматься или не браться за него вообще в минуты острого душевного разлада. А Бьякуя был близок к тому — он стоял на грани. Глядел в окно, сквозь кипарисовую чащу, сквозь белый строй могил, и под травою зрел зияющую мраком пасть. По всем прогнозам в ту прожорливу могилу должна была сойти в канун ханами леди клана, и легендарные фамилии — Кучики, Шиба, Куросаки — уже виднелись на где-то уготовленном для ней из мрамора столбце. «Весна жестока…» — отложил кисть на подставку Бьякуя и тоскливым взором прошелся по стопе из смет, требовавших от него учета. Благотворительность на нужды отстраивавшегося Сейрейтея, необходимое довольство для Готэя, ссуды для наиболее пострадавших в клане семей, а также средства на подготовку проведения ханами в саду Кучики — финансовые вопросы предполагали непременное и внимательное участие главы, а голова того плыла от мыслей о другом событии апреля или марта. Да, по всем прогнозам лекарей и подключившихся ученых из НИИ жизнь бывшей временной синигами оборвется в пору цветений сакур, и Бьякуя впервые не грустил, а ненавидел и сезон ханами, и приходившую в мир весну. А всё ведь складывалось неплохо по зиме. Сорок четыре дня почти-стабильной жизни. Пятнадцать приступов и четыре лика существа, по очереди являвшиеся в них. Десяток пострадавших, не убитых, — Готэй отделывался малой кровью, и лишь тихий ужас ширился меж множества его людей: былую победительницу здесь теперь побаиваться стали. Впрочем, редко кто признавал ту в монстре, возникавшем то тут, то там словно из ниоткуда, а даже угадывая по чертам, не все, в том числе и товарищи ее, справлялись с инстинктами, чтобы не рассечь в пылу или со страха не-того пустого иль поплатиться «последнему из квинси». Об остальных же, неопытных и пучеглазых новичках, и говорить было не об чем: те либо бросались врассыпную, либо их самих бросало в такую дрожь, что ноги прикипали к земле; чудовищно малодушное пополнение, которых пронизывал ужас с одной команды высвобождения Сенбонзакуры, их и вовсе лишала чувств разворачивавшаяся следом дуэль меж капитаном Шестого отряда и сбежавшим из-под его опеки «монстром». Как один из руководителей Готэя, Кучики должен был обеспокоиться данной проблемой пополнения, однако… он практически отошел от отрядных дел. Главком не возражал, а лейтенант справлялся, когда спасение жены от надвигавшейся беды превратилось в его повседневную и повсеместную заботу, гранича с одержимостью, а видевшаяся долгом, ведь кроме него никто и не мог с ней совладать. Он — не причина, но конечная цель ее всплесков гнева: любая из пробуждавшихся личин в бывшей победительнице, ныне — просто утратившей самоопределение душе, сражалась против него до безумия, так, словно он являлся для нее худшим из существ, и вся нечеловеческая злость, и боль, и мощь, еле державшиеся в столь изможденном теле выплескивалась на него цунами, и проклятый меч так и сек, и резал, и рубил, невольно вторя госпоже в желании не просто лишить жизни, а буквально расчленить, исполосовать его… придумавшего тот бесполезный план, повергнувшего ее в отчаянье вместо надежды, сделавшего Ичиго не-собой, чужой, иной, не-свободной, не подвластной самой себе — единственно, чего она так явственно страшилась. Нестерпимо. Ей. Ему. Она же до глубины души — борец. Что не сдавался никогда. Что без усилий становился верным другом. Что пронизал своим несущим свет «огнем» буквально все миры. Она до кончиков волос — девушка-солнце, сошедшая с небес мессия и в одночасье путеводная звезда для доверившихся ей. И вот, она должна была вернуться, на небосвод, к «своим», не праотцам, а к тем, к кому возносятся молитвы в минуты бед и скорби, к тем, о чьих костях в земле не говорят, ибо нет их. Герои же бессмертны. Герои остаются жить навеки — во языцех и в сердцах. Герои — те, что возвели «себя» не в гроб, а на гору, и стали образцом для многих, а он, да, он посягнул на это и нацепил на героиню собственный ярлык. «Кучики Ичиго». Не солнце Бьякуя ввел под сень родного дома, а догоравшую свечу, и судьба-злодейка лишь с садистским наслаждением поддерживала в той пламя, чтобы в весну, родительницу жизни, долженствующую несть надежду и рассвет, позволить фитилю души таки истлеть и не дать ей ни дней долгих больше, ни теплых вечеров, ни розовых метелей, ни ароматных дымок, ни радужных дождей, ни перезвончатой капели, ничего для той, кто оказалась-таки побежденной, а не победительницей Яхве. Как и он. Как и все они с такой завышенной ценой за победу. Кучики обронил тяжелый вдох, созвучный с никуда так и не подевавшимся званием «Вдовец»: в дни торжества, в дни духа, в дни самоутверждения весны, столь рьяной, как сама любовь, столь сочной точно жизнь, столь им любимой, он вновь терял жену. А потому держать лицо бесстрастным, а сердце камнем давалось всё труднее. Конечно, капитан не плакал, не сумасбродствовал, не разносил в обломки мебель, и даже Сенбонзакуру не хватал из ножен, ведь «падением» для него являлась… грусть. Невыносимая, но тихая. Непреодолимая, но сносная, чтобы прожить. Невероятная, непередаваемая по силе, не излечимая, хоть Кучики — так смешно — уверовал однажды в то, что сможет ее притупить. Однажды — шесть месяцев назад. Глупец. И план, и брак, и надуманное им исцеление, ее, свое, всё — тоже сущей воды глупости и не вобравшиеся в форму мечты. Вместо успеха задуманное пошло крахом, а видя, в какой борьбе с самой собой жена теряла свой последний свет, Бьякуя мог назвать провал своих чаяний и настоящим кошмаром. Непроглядным, беспросветным, обреченным. Контрасты, верно, всё дело было в них и кто сумел бы их побороть? Ичиго то вспыхивала до небес и устрашала половину мира, то тлела как огарок и превращалась в хрупчайшие подтеки воска. Ее глаза то возгорались с былым жаром, то обращались в выжженные дотла угли. Ее реяцу то полыхала, то исчезала вновь, то вновь в огне своем выплескивала пожар, а в следующий миг — отливала и испарялась как роса. Немыслимо. Кто выдержал бы такое? Эти перепады и продлевали жизнь ей, и убивали медленно. Так, когда в первый снег слабеющая победительница дозналась, что надежд на спасение нет, и окончательно утратила веру в избавление от мук, сработавший барьер на ее душу и материализовавшийся занпакто вроде облегчили ее измученное нутро. Ни на день не переставая подвергаться яду из реяцу Яхве и Короля Душ, Ичиго тем не менее нашла в себе новые силы противостоять обострившейся хвори. Та прогрессировала: грани различных видов существ из множества рас переедали друг друга и толпились во временной синигами, способной теперь в одночасье сделаться любой из них. При надлежащем спокойствии и психическом благополучии у Ичиго появлялся шанс аккумулировать паразитирующую в ней силу себе во благо и продлевать жизнь еще на день, а то и на неделю, и на месяц, а, может, и на больше, хотя за верность последнего Урахара ручаться уж не стал. Без каких-либо гарантий на лучшее успешно завершился для нее декабрь. Затем прошел на лезвии ножа январь. Февраль неопределенный добегал до конца сегодня, а княгиня по-прежнему пугала челядь и синигами как своей неконтролируемой разрушительной силой, так и окончательным затворничеством. Но она жила. Выстаивала. Крепилась. Переживала которую по счету ночь, и новый день, и очередной припадок кошмарных перевоплощений и то срывавшее совсем с нее оковы сдержанности цунами, что разрывало всю ее по швам от мощи, а самому близкому к ней человеку грозило разрушением в духовный прах. Такое существование некогда могучей, а ныне просто стойкой недосинигами, заслуживало уважения, сочувствия ее судьбе, но вместо этого обретало постыдную радость от близких и друзей за то, что хоть и измученная, но Ичиго продолжала оставаться с теми, кто уже и не представлял без нее свой мир. Внезапно поместье содрогнулось от взрыва, и мгновенно размеренная ходьба слуг внизу превратилась в истеричную беготню по дому. Его хозяин, вконец опустошенный невеселыми думами, поспешно сел за стол, устало потер переносицу и бросил просящий взор во двор — на оживший зацветшими умэ сад, на блеснувший бликами яркого солнца пруд, на просветлевшие небеса, высокие, чудом не открывавшие взору Дворец Короля. — Бьякуя-сама! Бьякуя-сама! — потревожил искомое тем равновесие с самим собой обеспокоенный голос одного из служек. — Войди, Дзиро, — Кучики с деланным равнодушием снова взялся за кисть и встретил перепуганного юношу в образе погруженного в работу аристократа, только боковым зрением оценив негоже влетевшую в кабинет целую группу из слуг. — Что стряслось? — Кучики спрашивал только Дзиро. — На тебе лица нет. — Мой господин! Госпожа… там… в ее покоях! Там половину потолка снесла какая-то черная лава. Сайко, прибиравшаяся наверху, ушиблась головой и получила ожог рук. Яя и Ито, помогавшие ей, до смерти перепугались!.. М-мы не знаем, что произошло, ведь вы запретили… — …я запретил беспокоить госпожу, — поднял Бьякуя очи горе и промораживаемым до печенок взором уничижил всех заявившихся к нему «незваных гостей». Пострадавшие его заботили постольку, поскольку хороших слуг было трудно сыскать, но с чего вздумалось челяди, будто князь обеспокоится их судьбой больше, чем благополучием собственной жены? — Никто и близко к покоям госпожи не подходил, — поспешил оправдаться Дзиро сам и за своих товарищей вступился. Однако понимая, что все они явили только что свое глубинное нарекание, прибежав не иначе как жаловаться на очередной дорогостоящий погром и никак не прекращавшийся в родных пенатах беспредел, служка неуверенным тоном добавил: — Н-но Мэй… Она видела, как к госпоже проскользнул тот белый мужчина… Толпа живо стихла на компрометирующем честь хозяйки факте и малодушно вытолкала вперед себя ту самую «Мэй». — Д-да, Бьякуя-сама, — девушка склонилась в глубоком поклоне, не видя смысла отпираться от своих нехороших привычек подсматривать за хозяевами — так или иначе, ее ожидало наказание, зато честность могла обеспечить ей смягчающие обстоятельства для оправдания столь низкого проступка. — Зангецу-доно… он кинулся к Ичиго-сама, когда та, мой господин, заплакала. Бровь на гипсово-белой маске лица аристократа дрогнула, выгнувшись в подозрительном недоумении. Мэй судорожно закивала: — Я обеспокоилась именно поэтому, Бьякуя-сама! Мне показалось, что из покоев Ичиго-сама донесся плач. Глава дома медленно и чинно поднялся, оставляя документы прямо так, на столе, чего прежде за ним никогда не водилось. Пересекши неторопливо кабинет и проплыв в дверь сквозь охнувшую и спохватившуюся расступиться толпу слуг, в коридоре его шаги ускорились и сделались громче, четче, отчаянней с каждым преодоленным метром. Кучики побежал, словно мальчишка, а не маститый капитан да еще и мастер сюнпо: гулко через весь второй этаж, шумно перелетая по две ступени вниз по лестнице, живо раздвигая, буквально раздирая выраставшие у него на пути фусума, одни за другими. Кучики поймал себя на том, что испугался, да-да, испугался, и, знал конкретно чего, вот только слова для оформления доводов вслед за мыслями будто выветрились из мудрой головы весенним порывом ветра, который подхватил и самого синигами, прямо на энгава погнав его взашей, немедленно, в северное крыло. Страх обуревал отважной душой, но быстрые ноги не знали остановки. Капитану не впервой сражаться с личинами, полезшими из жертвы отравления реяцу Яхве: взбесившийся пустой — так пустой; ополчившийся квинси — что ж, пускай; неодолимая синигами — он готов был сражаться и с ней, и безостановочно, ровно до той поры, пока приключившаяся с победительницей «зараза» не отхлынет к своим истокам, а обессиленное тело девушки не падет практически замертво на поле их специфического сражения… Страх этого? Нет. Каждый раз подхватывать ее бездыханное тело на руки и мчаться стремглав в лазарет — худшее, что случалось с бравым капитаном за последние годы. Глядеть на ее бледное лицо и гадать, дрогнет ли оно, окрасится ли жизнью на сей раз или жуткая боль станет посмертным его выражением, — то еще испытание на прочность для его не голословного хладнокровия и стальной выдержки. Отстаивать ее перед всевозможными советами, защищать честь перед своими и чужими, не давать никому из Готэя засадить под арест или покончить кардинально с неконтролируемым созданием, некогда звавшимся «Куросаки Ичиго», а ныне носившим славную фамилию Кучики — это изнурительное, неблагодарное дело, на алтарь которого капитан Шестого отряда отдал всего себя, но и здесь он не страшился, не терял лицо, не изменял себе — пред оппонентами держаться уверенно, гордо, с подлинным беспристрастием. Никто и ничто не могло устрашить Кучики Бьякую сейчас, пережившего не одну семейную потерю, не одну кровопролитную войну, фактически собственное перерождение и, главное, вознесение доблести любимой сестры практически до небес, однако сейчас он несся на всех парах, с трудом слагая предчувствия во что-то ясное. Он точно уяснил одно и слишком безапелляционно: слезы Ичиго — это ее конечная черта. Эта девушка плакала, только стоя на краю, и Бьякуя чем дальше, тем больше осознавал, что боялся не поспеть вовремя дабы схватить ее за руку в момент, когда она окончательно сорвется с того края… — Ичиго, открой! — с привычной властностью потребовал он, напоровшись на запертые седзи в покои жены. За разрисованными сакуровым пейзажем васи послышался шорох, по которому несложно было догадаться, что дверь подпирали изнутри, хотя невольное затишье подсказывало Бьякуе и о том, что его появление заставило насторожиться, прислушаться того, кто несправедливо посчитал его не столь неблаговоспитанным, чтобы вломиться в комнату к женщине, не желавшей его лицезреть. Он смягчил голос, хоть и прежде не повышал нот в нем, не чувствовал злость или намека на раздражение: — Ичиго, с тобой всё в порядке? Ему опять не ответили, и прекрасное лицо выдержанного князя исказили судорогой страдание с печалью напополам. Бьякуя чуть слышно вздохнул, легонько попробовал сам шевельнуть створки седзи хотя бы на чуть, но безрезультатно. Прильнув лбом к тонкой, хлипкой перегородке, практически не разделявшей его с супругой, Бьякуя прошептал одними губами, испрашивая — невиданное дело! — разрешения войти в одну из комнат собственного дома, войти к той, кто как-никак была повязана с ним: — Ичиго? — Уходи… А по его чаяниям, просьбам, практически мольбам как всегда резанули беспощадным отказом. Несмотря на то, что голос Ичиго прозвучал приглушенно, растерянно, будто неуверенно, она не сказала чего-то нового ему. Ее обида, выдаваемая в моменты особой обостренности за ненависть, выстроила меж ними незримую, но неприступную стену, сквозь которую разбивались любые попытки ей помочь с его стороны, и даже словесным заверениям о лучшем будущем не дозволяли просочиться сквозь нее, хоть Бьякуя и пытался; он вообще вел себя с не присущей настырностью по отношению к заботе о жене. Однако ему отвечали всё одно и то же; даже если в ход пускались уловки и провокации, взывания к здравому смыслу и заверения, что всё — еще не конец, из-за двери слышалось непреодолимое «Уходи», и она обдавало больше чем холодом или черной реяцу, оно распинало Бьякую капитуляцией. «Не сдававшаяся Куросаки Ичиго», безмолвно стенающая за дверью, вконец разбитая и примирившаяся со своим уделом, отдалялась от него, никак не желая оставаться под крышей опостылевшего ей дома и по близости с презираемым ею супругом хотя бы еще на миг, определяя для себя холодную черную могилу более желанным местом, чем разрисованные в сочные цвета жизни покои и тепло оттаявшего сердца, стремившегося так истово больше нежели просто спасти ее. Бьякуя болезненно свел брови и прикрыл глаза, признаваясь в этом самому себе. Если бы он мог, то без промедлений и колебаний снял бы с Ичиго весь груз и навесил бы тот на собственную шею, наслаждаясь видом как лучший из его друзей, больше чем друг, расправит плечи, поднимется с колен и… уйдет вольно, куда сама захочет, только бы не по пути к траурно-белому частоколу из погребальных стел. — Ичиго… — …ты обещал, — прохрипели ему в ответ с надрывом, навалившись на скрипнувшие седзи всем телом для прочности заказанного входа внутрь. — Ты обещал, что всё получится, что всё это закончится, что так ты спасешь меня! Пораженный будто молнией, Кучики отпрянул от законопаченных дверей, ополчившихся против него острыми пиками не имевших оправдания или искупления обвинений. Да, он предал ее, подорвал оказанное доверие и в третий раз порушил свою клятву — ту, которую давал, вступая в повторный брак, ту, в которой пообещал не жалеть ни сил, ни средств, дабы уберечь свою избранницу от всевозможных бед, ту, в которой он ведь ни капли не соврал, точно наперед знал, что уверует в хорошо разыгранный «спектакль» и проникнется ролью заботливого мужа более чем того требовали обстоятельства. Разве же мог он теперь уйти? Разве мог позволить жене сдаться? Разве мог спокойно наблюдать угасавший день ото дня огонь в рёке, изменившей его и весь этот свет? Черт возьми, Бьякуя готов был отринуть манерность и опасения и начать тотчас сражаться с больной, только бы заставить Ичиго не опустить ни меч, ни руки, и так дожить тот максимум из оставшихся дней кем угодно, хоть меносом гранде посреди поместья достойнейших из племени синигами. «Не сдававшаяся, непобедимая, неистребимая» — это же всегда было именно об этой девушке, так почему сегодня она… Бьякуя воровато оглянулся на повеселевший в первых цветах сад, и его сердце пропустило удар: нет, еще слишком рано! Еще не срок! Ведь даже Хисана ханами дождалась… — Ичиго, впусти меня. — Аристократы не истерят, но в голосе этого слышался нерв. — При всём моем уважении, ты же понимаешь — я не могу оставить тебя. Позволь мне хотя бы… — …только попробуй сюда войти без спросу, мудак! Бьякуя оторопело моргнул; он непростительно позволил себе забыть о Зангецу, который теперь материализовывался из меча независимо от воли своей хозяйки. Однако, хоть Ичиго и не тратила силы на его высвобождение, это вовсе не означало, что ее души хватало поддерживать сам факт существования занпакто. Перестав совмещать в себе ген различных рас, она могла представать только одним из каких-то существ, только одну из способностей и могло на какое-то время выносить ее ослабелое тело до тех пор, пока полностью не изгоняло ту из себя, изживая, иссушая в себе скудные крохи родной духовной энергии. Однако сейчас Зангецу был здесь, живее всех живых и, вторя своей синигами, люто ненавидел того, кто оказался причастен к ее угасанию. Попыток сговориться насчет общей стратегии действий по спасению Ичиго с ним произвести не удалось: Зангецу самоуверенно заявлял, что своими силами и влиянием вернет ту в чувства и в прежний строй, однако время шло, месяцы его пребывания на земле стекали один за другим, и кроме злобы на самого себя да роли «сторожевого пса» у Зангецу не оставалось ничего иного. К превеликому огорчению Бьякуи, который делал ставки на упрямство этого меча и его потрясающую жажду к жизни. — У, ушел наконец! Бесполезный ублюдок… — ощетинился тем временем дух занпакто и сжал хозяйку в утешающих объятиях крепче. Чутким ухом отсчитывая каждый шаг удалявшегося от них капитана, он не прекращал мысленно желать тому тысячу проклятий за то, что своими придумками только раздразнил в Ичиго желание терпеть и сражаться, но далее этого так дело и не сдвинул. С каждым днем его королеву одолевала разъедающая в ней всё живое усталость, усталость ко всему — к своим занятиям, к новому образу жизни, к дому, в котором не прижилась, к синигами, которых никак не ожидала перевести из ранга друзей в семью. Державшаяся внешне по инерции, но хронически сдававшаяся изнутри; ее нарочитый гордый лик уже перекашивало от разъедаемой внутренности и душу боли, и только Зангецу было дозволено видеть прежде симпатичную мордашку рыжей ныне осунувшейся, бледной и отталкивающей даже за тремя слоями тщательно напудренного лица аристократки. — Что ж эти синигами сотворили с тобой, а? — взяв ее щеки в ладони, дух большими пальцами размазывал по ним обильные потоки горьких слез. Карие глаза за влагой и пеленой бездумности утратили прежний блеск, от былого воинственного огня в них не осталось и следа. — Эх, старик бы расстроился, — покивал Зангецу, с сожалением поминая духа-квинси, который уж явно помог бы девчонке лучше него. Не разбиравшийся ни в тонкостях человеческой души, ни в эмоциях, ни в чувствах, ставивший всегда во главу угла инстинкты и победу, сейчас Зангецу остро ощущал свою беспомощность не иначе. В голове не складывалось ни одной внятной мысли или стратегии — всё-таки он меч, проклятая духовная железяка, сформировавшаяся к тому ж из сущности пустого, а не из частицы бога. У него не имелось ни жизненного опыта, ни представлений о мирном виде смерти, ни тем паче умений по успокоению девчоночьих истерик или лечения фатально-больных, поэтому всё, что мог Зангецу, — собирать свою злость и проклятия в кулак, чтобы пойти и снести им хоть кому-нибудь повинную голову. Быть может, если бы он убил с сотню паршивых душ, то спас бы одну великую, свою? — Куросаки? — Он по-прежнему звал ее так, без каких-либо «Кучики». — Т-ты… — Он чувствовал, конечно же, знал, кого она определила в виновники всех своих бед, а потому говорил открыто — как лекарь вскрывал наболевшую мозоль: — Тебе станет легче, королева, если я пришью этого ублюдка, твоего муженька, чтоб ему пусто было?! Ичиго вскинула осознанный взгляд на верного меча и заметно стушевалась сначала. Даже будучи разделенными, ему ли не знать, насколько презрение к Кучики Бьякуе, зародившееся в ее сердце после казни Рукии, усугубилось со временем, а с нежеланным объединением в брачный союз и вовсе превратилось в подобие ненависти. Ичиго сама себе поражалась, как могла кому-то желать смерти, причем так явственно и ежедневно, стоило ей только раскрыть глаза с утра и впредь до глубокой ночи, мучившей ее бессонницей с таким же именем. Бьякуя был повсюду в ее мыслях, и далеко не в хороших. Она просыпалась с этим именем на устах, с ним же засыпала, им же заменяла сетования на судьбу и подменяла разбившего ее бога. Бьякуя был повинен у нее во всём: в том, что объявился в тот злополучный день в Каракуре, в том, что из-за его вмешательства она восстановила в себе гребанные силы синигами, в том, что не убил ее на Сокёку, задолго до этого момента, чтоб теперь не мучилась, а раз она выстояла там — то лучше было бы ему самому подохнуть еще в источниках Киринджи, еще на острие атаки квинси, еще две сотни лет назад, в утробе собственной матери, чтобы никогда, ни-ког-да не посметь пообещать ей спасти и не сделать этого… У Ичиго, защитницы до мозга костей, подобное невыполненное обязательство просто не укладывалась в голове, ведь сама она в лепешку разбивалась, но держала слово, а он… Ее затрясло, а вместе с ней тряхонуло и комнату со страшной силой. Зангецу поздно спохватился, не заметив в своем жесте крайней признательности опасного подстрекательства к действию кого-то другого. Бросив опасливый взгляд на рыжую макушку, он резко отодвинул от себя Ичиго и столкнулся с желчью в ее глазах. — Не-не-не, королева! Я сам пойду его проткну, — отчеканил он по слогам, словно говорил с умалишенной, — а ты возьми себя в руки и… Покои снова сотрясло, да так, что по шелку цветастых стен полезли с треском глубокие трещины. На втором этаже вновь сочинился переполох, и кто-то сильно смелый или неоправданно любопытный сунул голову в ранее образованную в потолке дыру. Внутренние демоны Ичиго среагировали на легкую добычу мгновенно — почерневшими глазницами, полезшей костяной на лицо маской, прорвавшимися наружу рогами, зверством и жаждой чужой души. Пустой. Зангецу без труда узнал того, кто клокотал на донышке его естества с рожденья в чертогах внутреннего мира Куросаки-полукровки, и так же остро осязал отражение истинного себя — от такого было никому не уйти. Поражаясь собственному благородству, видимо, понахватавшись того у Королевы за долгие годы «сотрудничества», он быстро махнул слуге, чтоб убирался, а вмиг сиганувшую за тем свихнувшуюся девчонку едва успел за шиворот схватить. — Кхррр! — оскалила тут же зубы Ичиго тому, кто беспардонно вжал ее руки в пол, придавил собой и шикнул в лицо приказом: — Успокойся, ну?! Чудовище, утратившее лик и суть прекрасной девы, вновь зарычало, разметало рыжие космы по татами и задергалось в сковавших запястья руках, что были посильней оков. Зангецу только надменно усмехнулся этой безумице: его сил с лихвой хватило бы сдержать трех таких как Куросаки, и помощь напыщенного князька Кучики на сей раз им будет ни к чему. Она заверещала тем часом — не в состоянии высвободиться, чтобы пойти кого-нибудь убить. Ее ошалелый взгляд переметнулся на мешающий этому субъект и пронзил того насквозь угрозой, однако просветлевшие глаза «чистого» Зангецу лишь дерзко встретили тьму, грозившую ему. Они как будто местами поменялись: он не желал драки, она хотела его испепелить, и разраставшееся меж рогов серо свидетельствовало об этом более чем явно. — Брось, меня моей атакой не запугаешь, — хотел было запросто рукой убрать Зангецу опасный шар, но вдруг обжегся. По-видимому, он таки переродился в «породистый» занпакто. Да будь Яхве проклят за свои вмешательства в ранее привычный ход вещей, а разом с ним и весь Готэй, решивший подыграть и сделать из уникальной Ичиго недосинигами, сотканную из сплошных ущербов и прорех у сил! Пустой Ичиго хватило мига ослабления хватки, чтоб полоснуть Зангецу по лицу когтями и вновь предупреждающе взреветь на весь дом Кучики, будоража в том в который раз всех обитателей и гостей. — Ксо! — мельком утер кровь с щеки занпакто и в ответ зло зыркнул на ополоумевшее существо. А то желало большей крови. — Хочешь сразиться? — фыркнул он, но в разрез вызову попытался удержать ее на месте. — Хочешь, мать твою, сразиться?! — завелся дух, проникаясь жуткой реяцу, хлеставшей его по лицу, по плечам по груди похлеще серо и когтей. Так, сговорившись, они взлетели на ноги оба, одновременно. Друг против друга — идеальная сила и скорость, одинаковые мечи в руках, одинаково отточенный инстинкт уничтожения и желанья победить. В любой другой момент Зангецу только бы порадовался такой дуэли с равным себе, с таким, как он, но не сейчас, когда за маской зверя билась на последнем издыхании жизнь слабеющей Королевы, а значит… Значит, пред ним вставала непосильная задача — выиграть у нее, но при этом не убить. — Ну что ж, попробуем? — похрустел шейными позвонками дух и поманил пустую на себя. Той не потребовалось повторять дважды: вобравшись в гигантскую обжигающую тьму, она лихо прокрутила катану в руке, сорвалась вихрем с места, сметая в комнате абсолютно всё, и… под оглушительный звон разбивавшихся вдребезги всех горшков с бонсаем пала замертво на грудь Зангецу. Тот с бесконечную минуту ошарашенно впивался оком в осыпавшуюся в труху «амуницию» васто лорде, и лишь когда узрел на диво спокойное, будто спящее, лицо своей хозяйки, подал сдавленный голос: — Ич-чиго?.. Та не откликнулась, даже когда он слегка ее потряс. — Эй, Ичиго, ты слышишь? Молчок. Словно в рот воды набрали ее бледные, теперь почти что вровень с кожей, уста. Зангецу отчего-то сдрейфил: раз он существовал, то она не умерла? И тем не менее эта девчонка заставляла его волноваться своей игрой в «молчанку». Уложив ее осторожно на пол, он попытался привести рыжую в чувства, похлопав по щекам. Тщетно. — Эй, Королева? Оглохла ты, что ли? Эу, очнись! Он зря тряс ее за плечи, раздирал сомкнутые веки, прикладывал ухо то к груди, то к губам — нулевой результат выводил его из себя одинаковостью, буквально убивал его тем, что сдвига с мертвой точки дела не давал. — Куросаки, ты чего это? — Он дернул ее на себя, но девушка стекла по нему как весенний ручей и распласталась на полу. Зангецу тупо уставился на раскинувшиеся рыжими крыльями волосы у Ичиго за спиной, и судорожно сглотнул. Не нравилась ему эта неживая картина, ой, как не нравилась… Не думая больше ни мига лишнего, не задаваясь никакими больше сомнениями, дух подхватил аки пушинку некогда здоровую сильную девку на руки и, разнеся седзи в хлам, вылетел на энгава. Он не знал куда бежать, но полагался на свое сюнпо и восприятие реяцу, поэтому когда он также раскурочил вход в центральную часть дома и заставил перепуганную вусмерть челядь забиться там по углам как мышей, Зангецу буквально взлетел по лестнице на второй этаж, туда, где едва отдавала пульс сдержанная, всегда контролируемая духовная сила капитана Кучики. Парадокс, но у меча не было к кому обратиться, кроме как к возненавиденному им синигами. — О… О-она не дышит, — пробормотал он растерянно с порога, хотя только что грубо проломил очередные планки и бумажные перегородки фусума своим нахрапистым плечом. — Что? — только и хватило на это вмиг вскочившего на ноги Бьякую, ошеломленного и вмиг забывшего, как часом ранее в очередной раз была растоптана его честь этим же созданием. — Что «что»? — вскипел занпакто и приволок безвольно болтавшуюся у него на руках рыжую к ее мужу, кинув ту к его ногам и сам кинувшись с ней в подобии умоляющего поклона. — Помоги ей… — На этого духа было жалко смотреть; он не просил и не требовал, глядя снизу вверх на капитана. Он констатировал. — Помоги. Я знаю — ты можешь. Кучики, с трудом заглушая в себе порывы паники от одного взгляда на бездыханное тело жены, опустился также на колени и приложил пальцы к ее шее. Пульс не прощупывался, а кожа настораживающе обдала пальцы одеревенелостью, но такое с ней уже не раз случалось. — Она ж не умерла? Не умерла? — допытывался Зангецу, заглядывал ему в лицо, сверлил буравчиками в зеницах. — Ксо, если я живой, то моя синигами не может быть мертва! Значит, давай, делай скорей что-нибудь, чтобы привести ее в чувства! — Я не мастер лечебных практик… Ее нужно доставить в лаза… Бьякуе не дали договорить, схватив наглым образом за грудки, и прошипели угрожающе сквозь зубы и игнорируя приставленный в ответ к горлу меч: — Слушай, ты-ы! Ты поклялся ее уберечь! До больнички она может не дотянуть! Так что, вперед: мудри со своими кидо! Ты запечатал ее душу, так тепе… Внезапно Зангецу сам осекся, когда на глазах принялись тускнеть и исчезать его стискивающие вокруг плеч Ичиго руки. Он испуганно вскинул взгляд на Бьякую, на котором также больше не было лица. — Спаси ее! — только и успел шепнуть растворившийся занпакто, и выпущенная из его хватки девушка упала на колени мужа, в мгновение сгребшего ее. Со словом «Хакуфуку»[1], аристократ бросился прямо сквозь окно, и не к врачам, что были бесполезны, а к Куроцучи Маюри в Двенадцатый отряд. Прагматик и садист, но только тот и научился воскрешать из мертвых. Бьякуя уже ненавидел сам себя за эту мысль, но позволить сгинуть Ичиго во цвете лет и в расцвет раннего ханами просто не мог. Он слишком прикипел к фиктивной жене. Довольно было отпираться. Бьякуя шел на сделку с совестью, спешил на сговор с дьяволом и молил всё время только об одном: чтобы Ичиго не оставляла его одного, чтобы хоть призраком, хоть нежитью к нему вернулась бы… Любовь — это желание всего для своего возлюбленного, но в то же время и самый страшный эгоизм.К о н е ц п е р в о й ч а с т и