Бракованная благодарность

Темнота бывает приятной, особенно, лишенная уймы божественных глаз. Без чудовищных рыков, распинавших нутро, без гнетущей силы, не дававшей расправить плечи-крылья, безо всяких надежд, рисовавших обманчивыми чернилами будущее — да, без всего этого темнота казалась более чем приятной. Она была безупречной. Обволакивающая теплым черным бархатом, будто летняя ночь, дарила долгожданный покой и вожделенное забвение. Убаюкивала материнской лаской и мурлыкала колыбельные из ни-че-го. Ничего в глазах, ушах, душе, разуме и теле — непроглядная, беззвучная и вездесущая темнота лишала наконец всех дум и чувств, которые обременили и без того вконец обессилевшее, безмерно уставшее от всего случившегося, раздавленное многообразием сил в одном сосуде, существо. Неизвестность, прострация, пустота и сплошное небытие, теперь они окончательно залечили лихорадивший мозг, привнесли в перемолотое в жерновах войны и после-войны сердце родное чувство полного безразличия. Белое или черное, жизнь или смерть, небеса или ад, не всё ли равно? Темнота, как поток тихой реки, просто подхватила брошенную в нее судьбой щепку, такую же, как и тысячи иных, без титулов и имени, и несла, несла, несла ее в неизведанные дали: не то в Страну Забвения, не то в Абсолютное Ничто. Чистокровные синигами смертны — таков суровый закон и приговор Общества Душ, мира, отвечавшего за перерождение плюсов и талантливых проводников из Рукона, но, увы, не щадившего чистокровных и лучших, не дававшего вдоволь пожить даже всенародным любимцам, героям. Ощущение скорой конечности пути, если и ошарашивало ранее, то на финальной точке даровало ту определенность, что укладывала безоговорочно на дно могилы и покрывала первым слоем вековой пыли. Осязаемое прикосновение необратимой смерти, отдалявшиеся шорохи жизни, отбиравшая дорогого человека у друзей-близких- родных несправедливость, растаявшее желание быть, существовать, — всё, ранее представлявшееся кошмаром и пугавшее до седых волос, в конечного итоге утратило всякий вес, всякий смысл. Обратилось крепким сном. Казалось бы, мертвым. Однако где находится грань между жизнью и смертью, тот мост, соединявший их, который если сжечь за собой, то не восстановить обратно? Или там, на грани, дают постигнуть настоящую истину либо чудо? Так, природа, всё живое, отмирает и возрождается снова. Сакура цветет и тает лепестками, чтобы вернуться с новыми цветами следующей весной. Животные, люди, духи болеют, погибают, умирают, но меньше их не становится — они продолжаются в своих детях, внуках, последующих поколениях. Что есть смерть — конец или только начало? Прильнувший к земле цветок теряет семя, но распускается вновь собой или себе подобным, пройдя сквозь тьму случайности и неведения, пройдя сквозь гибель дабы переродиться. Так же умудряется подчас и самый сильный человек. Как проклюнувшийся из зерна росток, как струившийся в зимнем древе сок, его жизнь способна народиться заново, ибо темнота, да, испокон веков означала не только окончание пути, но и отправную точку. Мать-земля для первоцвета, черный плен ствола для спящих сакур, нежная утроба для ребенка и роковой пепел для феникса — всё когда-нибудь возвращалось на круги своя, так как смерть и рождение, ночь и день, черное и белое всегда шли бок о бок, неотделимые, и граница меж ними настолько тонка, что, порой прощаясь навсегда, совсем несложно встретить новый день вновь, стоило только открыть глаза… Ресницы спящей дрогнули. Веки с трудом она попыталась разлепить следом, но сквозь муку — едва улавливаемый легкий мягкий свет резанул сетчатку беспощадней клинка. В итоге зажмуренным глазам понадобилась еще бездна минут, чтобы привыкнуть к дискомфорту и подготовиться к грядущему острому контрасту мрака и света; в первом Ичиго пробыла, наверное, вечность, во второй ее, не до конца очнувшуюся, потянуло вдруг со страшной силой. Новая дрожь ресниц далась терпимей, и уже-проснувшаяся нашла в себе силы не только стойко встретить реальность по ту сторону смерти, но и хорошенько осмотреться. Место оказалось незнакомым. Ичиго не верила в загробную жизнь, даже узрев «ее» воочию в синигами Общества душ, Ичиго сомневалась в существовании рая или подобных ему мест, когда цепь перерождений окончательно прервется, однако для последнего приюта всё вокруг выглядело пока неплохо. Высокий потолок из дорогой темной древесины венчал просторную комнату пастельных тонов. Периметр той украшал созвучный их спокойствию пейзаж: длинные мохнатые сосновые ветки тянули свои лапы-руки по стенам, выкрашенным в цвет дневного медового солнца. Безусловно, попадавшиеся в кругозор замаскированные стенные шкафы, расписная ширма, картина в токонома, расставленные на немногочисленной мебели изящные украшения — икебана, темари и статуэтки, похожие на нецкэ, а также раздвижные двери и примечательные татами — всё свидетельствовало о местонахождении Ичиго в традиционном японском жилище, что не могло не запустить в девушке череду связанных меж собой воспоминаний. Конец войны, физическая смерть, вынужденное прозябание в Сейрейтее, тоскливые перспективы, первые тревожные звоночки последствий прокачки в Дворце Короля Душ и финального противостояния с Яхве, а потом свадьба как лекарство… И свобода под откос. И жизнь в клетке. И ломанная-переломанная душа «новой леди Кучики». Последняя прислушалась к окружающей реяцу — доверилась остальным чувствам, не только зрению, ведь лежала на боку, скрюченная в ракушку, словно отгородившись от всего мира и пытаясь из последних сил сохранить что-то истинно свое, которое кто-то чужой мог у нее отобрать. Этот кто-то мог быть вполне из поместья Кучики — чем более осознанно мыслила Ичиго, тем больше удостоверялась, что оставалась в доме супруга, хотя явно ни реяцу поместья, ни следов самого главы отыскать не могла. Она чувствовала себя неважно, и также хорошо — недосинигами всегда плохо разбиралась в себе, хуже — только как раз в потоках рейши. Сейчас ей казалось, что тех настолько много, что все они так ополчились, взяли в тиски ее, что она даже перестала различать любое духовное давление — лежала как в вакууме, осязаемом и пустом в одно и то же время. Тут внезапно что-то больно кольнуло Ичиго в сердце, и она встревоженно заметалась меж мыслей: а что, если всё это признаки чего-то иного, дурного? Что, если она опять утратила силы и… и… Девушка в который раз попыталась поймать ток реяцу в себе, докричаться зачем-то до прежде извлеченного из себя Зангецу, наконец-то определить хоть что-то с собой, чтобы взволноваться вконец или совсем наоборот, но… увы, у нее не осталось сил даже на эмоции и чувства. С растерянностью и беспомощностью ее хватило только болезненно вытянуться во весь рост на футоне. Ощутив тотчас остро каждую, будто молотом раздробленную, косточку в теле, она напрягла мышцы и жилы, чтобы откинуться на спину и глазами найти входную дверь. Там обязательно должны были быть седзи, за ними — сад, и Ичиго страшно захотелось туда: прогулять ноги и… свою душу. — Дедушка Гинрей? Однако на пути к выходу пред ней выросла неожиданная «преграда». Ичиго проморгалась, не поверив зрению сперва, но бывший глава клана и бывший капитан Шестого отряда, а также — дед Бьякуи по совместительству, и впрямь находился всего в паре метров от ее футона. — П-простите, — охнула она, опомнившись и поморщившись от нового укола внутреннего дискомфорта где-то в районе груди, — я хотела сказать: «Гинрей-доно»… — Если жене моего внука угодно звать меня дедушкой, — обратились к ней ровным тоном, — то я не стану возражать. У Ичиго непроизвольно взметнулись брови. Прежде, они со старшим Кучики и парой фраз не обмолвились. Тот жил в отдельных покоях при родовом поместье, навещал главный дом редко, а если и проявлял такое желание, то встречался непосредственно с внуком, как и полагалось в консервативных семьях — полностью пренебрегая обществом и значением женщин в клане. Последнее, на диво, не задевало Ичиго от слова «совсем» — в то время у нее имелись более важные и насущные проблемы: к примеру, как не убить Бьякую в очередной раз, находясь в личине васто лорде, или как сохранить в себе самоконтроль и не разрушать больше столь красивое имение, как многовековое, историческое, вычурное каким прославились Кучики. На последней мысли Ичиго еще раз обвела незнакомые, но роскошные покои взглядом, теперь — испуганным, и заметно напряглась, не то собравшись встать и сбежать, не то провалиться со стыда под пол. — Это комната моей жены, бабушки Бьякуи, — пояснил Гинрей, просчитав что именно послужило испугом для девушки. — В этой комнате обстановка сохранилась в точности, как всё состояло при ней. Я люблю приходить сюда время от времени почитать, предаться воспоминаниям, побыть в гармонии с собой. Это самое умиротворенное место в поместье. Успокоить этим Ичиго было невозможно, скорее — совсем наоборот: — Тогда… Тогда мне точно нельзя находиться здесь, в столь памятном для вас месте. Я… я… — Она опустила глаза: — Я могу разнести всё здесь в любой момент. Простите. Старик Кучики, восседавший в вальяжной позе на дзабутоне, облокотившись одной рукой на небольшую скамеечку, а второй — держа на расстоянии увесистый фолиант, чуть заметно улыбнулся в усы. Выцветшие за столетия глаза посмотрели на расстроившуюся леди Кучики, не журя и не успокаивающе, однако на словах заверил ее, что беспокоиться по этому поводу ей уж точно не следовало. В комнате пролегла тишина, потревоженная лишь шорохом перевернутой страницы. Гинрей вернулся к своему занятию, Ичиго обдумывала его последние слова и тщательно прислушивалась к себе, краем сознания отмечая, что чрезвычайно боялась спросить о том, о чем молчать было нельзя. — Мои силы? Их… больше нет? Старик закрыл книгу, отложил ту в сторону и приосанился прежде, чем ответить: — К сожалению, это так. — Ясно… — только и выдавила из себя недосинигами, которая вмиг стала больше-не-синигами вообще. Крупная слеза сорвалась с ее ресниц и обожгла щеку, обращенную к аристократу. Тот, как и положено, сделал вид, что ничего произошло — эмоции, равно как и участие, в его среде старались не проявлять, однако старик и не уходил. Видимо, он находился здесь, дабы ответить Ичиго и на другие вопросы, или — что еще маловероятней — присмотреть за ней, той, которая теперь позорила его клан, очевидно, больше принцессы-руконгайки. — Как это произошло? — Я не тот, у кого ты можешь спрашивать об этом. Ичиго поджала губы: — Понятно. Тогда где сейчас Бьякуя? — Иногда даже самым стойким синигами нужен сон, — витиевато продолжил говорить старший Кучики, однако болезненно изогнувшиеся брови жены внука заставили его передумать. — Я отправил его к себе, он провел здесь довольно долгое время. Ичиго помедлила прежде чем кивнуть: и с пониманием, и с признательностью. За что? За то, что говорили с ней, за то, что не утаивали правду — она терпеть не могла недомолвок. И хоть подробностей потери сил узнать не удалось, ее наконец никто не кормил пустыми обещаниями и надеждами на лучший исход. Воспринимала ли Ичиго сохраненную каким-то чудом жизнь за «лучшее»? Сложно было сейчас сказать. Она всё еще недоумевала, как такое в принципе могло произойти. Из последнего момента до своей смерти она помнила Зангецу, который спровоцировал ее в личине васто лорде на поединок. Тогда она бросилась на него без колебаний с желанием умертвить скалящегося и недооценивавшего ее духа мгновенно, а потом… всё разом померкло перед ее глазами, в голове и душе. Приготовившаяся давно занять место в могиле на фамильном кладбище Кучики, Ичиго тем не менее осталась живой, лежала не в промозглой земле, а на мягком матрасе и под двумя одеялами. Уюта добавлял расположенный неподалеку рсибати — тлеющие древесные угли в фарфоровой жаровне источали тепло и аромат дома, а колорита — утихнувший на несколько десятилетий старинный 72-струнный кото. Наверняка бабушка Бьякуи отличалась особым музыкальным талантом. Ичиго хотела бы если и не соответствовать этой женщине, то хотя бы попробовать научиться играть на столь сложном инструменте — она всегда питала слабость к струнным, да и уроки музыки в поместье здорово поспособствовали ее росту. В запавшей тишине Ичиго, прислушавшейся к себе и определенно решившей ни о чем больше не расспрашивать, растерянной и разомлелой в то же время, не оставалось ничего иного кроме как вновь уснуть. Тело ее слушалось слабо, шок от новой потери сил всё равно вогнал кол ей в сердце и пригвоздил к полу, да и просить Гинрея-доно помочь выйти на энгава Ичиго бы постеснялась. Поэтому, повернув голову на другой бок, она только собралась закрыть глаза, как напоролась взглядом на еще один диковинный элемент обстановки. — Мой исудзуки?.. — пролепетали чуть слышно ее губы. — Да. Как знак неистребимости жизни, — кивнул Гинрей, довольный таким уточнением. Ичиго пропустила мимо ушей снисходительность в свой адрес, взявшись с повышенной внимательностью разглядывать маленькое, несомненно знакомое ей, деревцо. Дело ведь не в смысловой нагрузке этого стиля бонсая — удивительно, что именно он оказался здесь перед ней, возможно, единственно уцелевший из наследия капитана Укитаке, которое ее чудовищная реяцу разнесла в один миг. Сосна. Почитаемое семейством Шиба растение. Это совпадение или проведение? Слишком личная параллель. Но главное, не была ли сосенка окучена той же заботливой рукой, что взялась однажды спасти и разбитую Шибу? Невозможно… Ичиго невольно помотала головой, себе переча. Бьякуя? Чтобы рассудительный и хладносердечный князь Кучики столько времени потратил на подобную чушь? Он ведь никогда не высказывал интереса к ее одержимому занятию или… Ичиго внезапно как молнией поразило: или, быть может, это она никогда не высказывала интереса к нему, Бьякуе? Глаза ее беспомощно заметались по аккуратно остриженным, подровненным иглам, по вычищенным камням, по политой землице в новой кадке, практически идентичной с той, в которой Укитаке-сан и выращивал этот исудзуки. Бьякуя заприметил его у учителя или же всё-таки он до мелочей знал о своей жене всё, вплоть до цвета горшков ее бонсая? А она? Что знала о нем она? Чем он жил? Что любил? Чем занимался капитан Шестого отряда в свободное от службы время? Поразительно, но прожив полгода под одной крышей в статусе формальных супругов, они меж тем не продвинулись в знакомстве друг с другом ни на йоту, так и оставаясь на уровне соратников, сражавшихся на одной стороне ради очередного правого дела. Ичиго вполне устраивала эта отчужденность, она вообще держалась подчеркнуто отстраненно с далекими для нее людьми. Был ли Бьякуя ей близок? Отнюдь. Она не могла простить ему многого и познавать его лучше, глубже, видя в нем причину всех своих злоключений, а под конец — мозоливший глаза, такой до резкой боли в сердце тоскливый, предсмертный образ, не желала. Ранее не желала. Теперь в ней будто что-то перевернулось с ног на голову. — Бьякуя. Это ведь он принес сюда бонсай? — Ичиго не удержалась, уточнила, несвойственно для себя расчувствовавшись. Сказывалась слабость и человечность, вернувшаяся к ней на место изгнанной воительницы, которой было не до слез, не до чувств, не до сантиментов. Поспешно утерев с щеки что-то мокрое, досадное, обличающее наружу больше чем боль — ее проснувшуюся совесть, она с тревогой взглянула на дедушку, но тот лишь кивком ответил ей на поставленный вопрос и слова не сказал, чтобы успокоить ее или пожурить за эмоциональность. Ичиго мысленно поблагодарила за такое понимание и, приложив руку к опустошенной разом со внутренним миром вместилищем всех имевшихся в ней сил груди, ощутила в той что-то живое, теплое, веское. В отличие от прошлой потери сил, Ичиго полой не оказалась. После «смерти синигами» этому ее «что-то» будто что потеснилось внутри, освободило место, отчего вышедшая замуж за нелюбимого человека девушка стала стремительно прозревать и воспринимать чрезвычайно близко к сердцу всё, что происходило меж ней и фиктивным супругом за последние месяцы. Он ведь заботился о ней. В том не имелось сомнений. Из благодарности ли, из жалости ли, из снисхождения ли, но, определенно, заботился. Сначала там, в лазарете, не давал наделать глупостей. Затем позже, как новоявленной Шибе, помогал ознакомиться с устройством Сейрейтея, с наследием ее Дома, с историей других Великих Домов с существованием иных, мелких, а также правил, норм, обязанностей всех аристократов. Он желал помочь, ибо знал, что ничего у нее не выйдет самостоятельно. Бьякуя взвалил себе на плечи груз ответственности за ее несостоятельность и возможную смерть. Он делал всё, о чем бы она ни попросила, и в то же время не делал ничего из того, что могло бы навредить лично ей и кому-то из третьих лиц. Он терпел капризы, молча глотал обидные слова, сносил всё увеличивавшееся к нему презрение, вылившееся под конец в открытую яростную ненависть, но продолжал стойко держать возложенное на него жестокое бремя. Он! Кучики Бьякуя! Аристократ до мозга костей и гордостью вместо осанки, которую нельзя согнуть ничем, а Ичиго согнула. Унизила и оскорбила. Открыто наплевала на всё сделанное ради нее, ради ее невозможного спасения, на самую дорогую жертву, которую способны были бросить ей к ногам… Бьякуя взял на себя половину ее медленной смерти и к концу их совместного испытания умер тоже, так же, наполовину. Девушку бросило в жар, и она тщетно пыталась остудить вскипевший лоб холодными ладонями. Не то, чтобы она сожалела о сказанных в сердцах словах, о поступках — актах ее прямого волеизъявления, о мыслях, которые выражали ее непоколебимое мнение, заблуждавшееся пускай, но она никогда не кривила душой и гордилась этим. Однако отрицать всю подчеркнутую грубость своего поведения, чудовищную несправедливость к человеку, фактически приютившему, заменившему ей в одночасье дом и семью, одноклассников и школу, врагов и целый Готэй товарищей, ох, отрицать это было сложно, а еще… ужасно стыдно. Щеки Ичиго пропекло сильнее, в груди столпилось горячее тяжелое дыхание, сердце забилось пойманным в склянку мотыльком; засопев шумно и часто, словно борясь со слезами, Ичиго резко выдохнула и уставилась пустым взглядом в потолок. В голове зазвенело, и сквозь звон этот доносилась очевидная истина, которую восемнадцатилетняя, не имевшая опыта отношений, девушка просто не смогла понять, не смогла принять. — Дедушка Гинрей, — выдохнула горе-Кучики, превозмогая охватившее ее отчаяние, — что будет со мной дальше? Теперь я простая душа. Мне здесь не место. Почему же ничего не получилось? С браком? С поместьем? — Гинрей, разумеется, был в курсе задуманного Бьякуей и Кёраку-саном, а Ичиго, вконец растерявшись, не знала, у кого еще могла спросить что же ей теперь делать, чтоб не разреветься от услышанного приговора. Кучики-старший привычно помолчал, взвешивая слова, способные донести его суждения до принцессы Шиба, фактически-ребенка в сравнении с его давно выросшим и много чего перенесшим внуком, который взял в свой дом больше чем ответственность за героя. Победительница вернула в этот дом боль, принесла много горя и его нынешнему хозяину. — Дело в том, что поместья Великих Семей — по сути, большие живые организмы, пережившие тысячелетия и познавшие не одну сотню сильных душ. Обмануть эти создания достаточно трудно, поэтому реяцу Кучики и не подействовала должным образом на ту, что членом семьи Кучики так и не стала. Некогда тоже глава, он поглядел на нее безмятежно, с поражавшим всезнанием в глубине глаз и без тени какого-либо презрения во взоре. Гинрей являлся одним из мудрейших синигами современности, к тому же обладал явно наследственной чертой всех Кучики — отменной прозорливостью. Его слова отдавали на столь обличительной истиной, что оспорить ту либо не верить ей было бессмысленно. — Я… — Ичиго до глубокой поперечной морщины свела брови. — Я хочу увидеться с Бьякуей. Сейчас. Мне нужно… срочно… попросить у него прощения… — Хорошо, но не сейчас. Ты не в лучшем состоянии, чтобы передвигаться самостоятельно по дому. — Н-нет, — неуверенно мотнула головой Ичиго и тут же попробовала подняться с постели. Былого упорства ей было не занимать, и кое-как, но оно помогло ей сесть. — Вот. Я в п-порядке. Гинрей с любопытства сузил глаза, но, брезгуя бестактностью, просто позвал служанок, ожидавших команды за фусума покоев, точно загодя предвидел и этот разговор, и просьбу Ичиго. Может, слуги и вовсе дежурили там денно и нощно, с тазами горячей воды, полотенцами, гребнями, свежей одежды — с Кучики бы сталось: они во многом являлись педантами и перфекционистами, отчего и челядь вымуштровали себе под стать. Стоило Гинрею покинуть комнату, как те начали колдовать над Ичиго, приводя ту в более-менее приличный вид, раз уж рьяное желание увидеть мужа возобладало ею. Никто не осуждал ее за столь опрометчивое решение, более того — во взглядах их Ичиго не нашла и намека на прежнюю неприязнь; девушки больше с удивлением тайком поглядывали на госпожу, словно призрака сейчас обували в таби и одевали поверх смененного юката в стеганое хаори. Покорно согласившись с ее желанием оставить волосы свободными, они подвели госпожу к седзи, куда вышел Гинрей-доно, очевидно, поджидавший ее, чтобы провести ко внуку. Церемонии оставались церемониями — внезапно леди Кучики осознала, как и то, что не могла ринуться к главе клана сломя голову, в ненадлежащем виде. Леди Кучики, отныне не заслуживавшая на этот титул, именно теперь поняла, какая честь была оказана ей, а не подачка вовсе, как прежде она заблуждалась. Впрочем, стоило створкам разъехаться в стороны, а ногами коснуться прогретых хорошим солнцем досок энгава, как Ичиго позабыла обо всём на свете. Весеннее тепло пахнуло ей в лицо, ветер заиграл ставшими еще длиннее волосами, а глаза широко распахнулись от увиденной картины дивной красоты. Прежний зимний сад Кучики нынче утопал в пышном розовом цвете, и подлетевшие к очнувшейся после долгого пребывания в мертвом сне лепестки сакуры радостно оповестили о поре, что воцарилась сейчас над всем Сейрейтеем. — Ханами, — пробормотала Ичиго и полной грудью вдохнула ароматный воздух расцветшей жизни — своей и мира. Весна покрыла уродливые послевоенные шрамы, замороженные зимой, шелковым причудливым кимоно, разрисованным сплошь в красивые цветы да одетые в розовые облака деревья. Над ними плыли нежно-голубые небеса, кое-где подкрашиваемые уже клонившимся к горизонту солнцем, под ними шумела густая трава, норовившая пробраться и на аккуратно мощенные галькой аллеи. Вокруг этого буйства красок раздавалась несмолкаемая какофония из птичьего пения, жужжания пчел и цокота цикад. Природа веселилась, суетилась, куда-то торопилась, и Ичиго впервые, после нырка в смерть, поняла, что в темноте не было ничего хорошего, ничего приятного, ничего успокаивающего. Ногам также невмоготу было стоять на месте, глаза жадно впитывали все цвета радуги, а сердцу именно что хотелось волноваться, бешено стучать и выпрыгивать из груди. Ичиго захотелось жить! Ичиго и самой хотелось стать частью этого весеннего пейзажа. — Очаровательно, не правда ли? — раздалось вдруг со стороны, и вскинувшуюся в изумлении Ичиго поспешили поприветствовать снятой с головы полосатой панамой: — Мое почтение, Кучики-сан. — Урахара-сан? Вы? — Это был именно этот синигами, тогда как Гинрея-доно и след простыл на веранде. Ичиго же недоумевала, что мог делать здесь тот, кто напоминал ей о доме, Бьякуе — о Йоруичи-сан, а всем — увлеченного бесконечными идеями ученого. Урахара-сан должен был давным-давно отправиться в Генсей, ведь признал, что помочь ей он не сможет и, значит, в Сейрейтее его ничего более задержать не могло. Возможно, это несчастье с ней изменило его планы? Или кто-то попросил его остаться — Бьякуя или Рукия, например. Так или иначе, судя по смене сезонов, Ичиго пробыла в беспамятстве около двух недель, но чтобы шляпник потратил на нее столько времени, сам едва выкарабкавшись после сложнейшего ранения? Чудеса и только. Отпив саке из чоко — в расслабленной позе шляпник смаковал им на энгава, теша душу цветением сакур в здешнем саду, — Урахара усмехнулся на реакцию, которую вызвал. Судя по его довольной физиономии и больше обычной приторной улыбке, сидел он так тут довольно долго, и только бы незнающий его мог не заметить в том подвоха. — Яре-яре, ну и напугали вы нас, Кучики-сан, — начал этот хитрец как всегда, издалека, — думали, что уже вас потеряли… А вы — вот. Живы и здоровы. К тому же смотрите на меня всё так же — крайне подозрительно, словно с нашей первой встречи не миновало и дня. Ичиго пожала плечами: — Обыкновенно смотрю. Просто знаю, что вы подслушивали наш разговор с Гинреем-доно и, видимо, у вас найдется что к нему добавить. Кискэ хмыкнул со смешком и надвинул шляпу пониже: — Я беспокоился, а не подслушивал. — И?.. — В ожидании продолжения Ичиго неуверенно перемялась с ноги на ногу, когда отпустила служанок, чтобы поговорить с уважаемым гостем наедине, но с ответом ей не торопились. С ее стороны было наивно полагать, будто этот синигами хоть раз скажет ей правду. Вернее, вообще скажет хоть что-то. Для равновесия приобняв одну из опор, что подпирала выступавшую над энгава резную крышу, Ичиго в образовавшейся паузе заслушалась перезвоном ветряных колокольчиков. Серебристые фурин по изящности не уступали резному карнизу веранды, а еще привлекали не только слух, но и глаз — к их язычкам были прикреплены потрепанные ветром и временем листики бумаги со стихотворениями. Скорее всего, они также украшали покои бабушки Бьякуи с момента ее кончины, однако пара из них выделялись свежими письменами и различимым знакомым почерком. Рука сама потянулась рассмотреть ближе написанное, но дрогнула на полпути — Ичиго показалось, что если она прочтет стихи Бьякуи, то меж ними больше никогда не будет всё как прежде, а она не знала, боялась ли она этого больше, чем хотела. Закрутившийся вихрем перед энгава сакуровый «листопад» вовремя перебрал внимание от дум на себя. Ассоциации с шикаем Сенбонзакуры заполнили мысли справедливо, ведь кто хоть раз видел то чарующе-опасное зрелище, вряд ли смог его забыть или сравнить с прелестью природы. Правда, настоящие лепестки жаловали свою зрительницу, а не резали — ласкались к шее, целовали в щеки, ложились пухом на сомкнутые негой веки; Ичиго не зря хотела вырваться поскорее на улицу, на волю, на жизнь, на свет из того поглотившего ее мрака. Освободившись от бремени сил и где-то от гнета славы, сделавшись обычной душой, необыкновенно легкой, прямо-таки воздушной, Ичиго на какой-то миг даже усомнилась в том, а не превратилась ли она в призрака, юрэй или онрё, так и не успокоившегося, решившего вернуться назад ради мести или забрать чью душу с собой за компанию в вечность? — Это вы лишили меня сил? — не выдержала она напряжения и неясности, покосившись на садиста-учителя, который теперь незамедлительно хохотнул: — Я? Кучики-сан, как можно? Нет-нет, я же не враг себе — это сделал синигами куда храбрее меня! Он посчитал, что его решение в любом случае будет истолковано превратно, раз уж вы и без того сделали его виноватым во всём. Поэтому одним грехом меньшем, одним — больше… Яре-яре, что за тонкого психологизма человек! — поерничал ученый, но вдруг без шуток в голосе добавил, посмотрев из-под шляпы прямо и серьезно: — Его самопожертвованием можно только восхититься, не правда ли? Впрочем, какой из мужчин не готов пойти на сговор с собственной честью и совестью ради спасения возлюбленной? Последнее слово как пощечиной обожгло и тут же еще раз десять хлестнуло Ичиго по лицу — иначе с чего бы так крепко разгорелись ее щеки?! Рассердившись на неуместные шутки шляпника, она одарила того скептичным взглядом: что за бред он нес? Бьякуе любить ее? После всего, через что она, неблагодарная, заставила его пройти? Бьякуе? Серьезно? С его-то известной гордостью? «Было бы смешно, если бы не было так грустно…» — не удосужившись ни извинений, ни объяснений призналась Ичиго сама себе и вдруг разглядела в глубине сада, как из танцующей розовой вьюги вышел знакомый силуэт. Он приближался и создавал иллюзию, будто капитан Шестого отряда и в мирный полдень не менее умиротворенного ханами не оставлял возможности довести до совершенства мощь своей Сенбонзакуры. И хоть мысли о своем утраченном занпакто болезненно кольнули Ичиго куда-то под ложечку, она сделала вперед поспешный шаг, так, точно это Зангецу подтолкнул ее к тому, стоя у нее за спиной. Ичиго воровато оглянулась, но на энгава по-прежнему сидел только Урахара. — Я смогу когда-либо вернуть свои способности, Урахара-сан? В прошлый раз… — ее голос дрогнул нервом. Результат мог быть таким же положительным, как и отрицательным. В первый раз лишенная силы Бьякуей, Ичиго сумела сама стать синигами вновь, а вот во второй — без внешнего вмешательства не обошлось. Урахара улыбался привычно загадочно, с долей сочувственной грустинки; не вправе обнадеживать там, где темнота выела всё на тысячелетия вперед, он лишь неопределенно добавил, как врач: — Для вас сейчас главное — поправиться окончательно, окрепнуть физически, чтобы мы смогли поработать над вашей духовной составляющей позже. С вашими вечно скрытыми талантами, Кучики-сан, не думаю, что что-то пойдет не так. Поэтому… — Он бодро кивнул ей и шепнул следом что-то вроде: «Ну же, смелее», словно благословлял на спонтанно родившееся, но очевидное для нее твердое намерение доказать что она выздоровела уже и что сумеет пересечь огромный сад Кучики самостоятельно. Второй шаг той без верного меча-соратника и впрямь дался тяжело, но когда бывшая временная синигами сворачивала с намеченного пути? Озвученный прогноз не был утешительным, равно как и убийственным, поэтому окончательно записывать себя в ничтожные души было рано, как и сдаваться. Ичиго сделала еще шаг, ступив с энгава наконец в мягкую траву. Ощущения показались ей фантастическими: не способная отделаться от дыхания могильного холода за спиной, Ичиго почти забыла о маленьких простых прелестях. Например — снять носки и побегать по росе, или поерошить листву ногами, или пробежаться босяком по теплому песку. Пускай ноги плохо слушались еще, пускай голова ее кружилась как чумная, выдохнув резко и вдохнув воздух, точно захлебнувшись его свежестью, бывшая победительница сделала то, что следовало: собралась и стала упрямо идти на замаячивший впереди «ориентир». Тот двигался неминуемо ей навстречу, и гораздо быстрее, и ровно очерченной походкой, как и должно было аристократу, как и должно было, наверное, мужу, завидевшему умершую жену воскресшей. — Ичиго! — Как новый перезвон. Нежностью по ушам такой, что не вынести — Ичиго непроизвольно зажала ладонями уши и поглядела в ответ точно сквозь туманную пелену. Бьякуя резал без ножа ее сердце. — Прости… — он было отступил назад, но она отчаянно помотала головой и ухватилась за край рукава его кимоно. Кучики озадаченно взметнул брови, но от него мигом отвели взгляд и закусили губу, точно не желая даже зачать обычный разговор меж них, тот, что из вежливости. Это ранило самолюбие аристократа, привнесло смятение в стройные ряды его здравых мыслей и чувства положенной действительности, однако всё это ощущалось капитаном таким запредельно далеким фоном, что даже ускоренный стук сердца слышался им громче. Его внимание концентрировалось и терялось в неповторимо рыжем цвете непослушных волос, и пред обладательницей их он невольно впал в оцепенение. Движений не существовало, слова не находились. Ему следовало сказать, каким образом ее удалось в итоге спасти, но… она уже относилась к нему так, будто обо всём прознала вопреки всеобщему запрету на разглашение этой информации. Отдавая тот, Кучики был настолько категоричным, что редкий бы синигами осмелился высказаться поперек его воли и мгновенной Сенбонзакуры, и не потому, что боялись их тандема, а потому, что Кучики Бьякуя продолжал нести бремя и он не желал разделять его с кем-либо. — Ичиго, ты, верно, хочешь знать… — …«прости»? Ты сейчас серьезно? Одновременное начало диалога заставило взгляды обоих душ встретиться и прикипеть друг к другу, позабыв обо всём вокруг, утратив чувство времени и пространства. В конкретный миг, в конкретной точке остались вдруг только он, она и бледная рука, вцепившаяся в темно-синий шелк, как соединявший берега пруда мостик. Заметавшись взглядом по непроницаемой маске аристократа, Ичиго словила новую лихорадку и сухими губами тихо затараторила: — Это я должна просить прощения, а не ты, слышишь? Я вела себя совершенно ужасно: ты же был ни в чем не виноват! Я всегда знала, какой ты, кем являешься, причины твоих самых ужасных поступков, но… я не могу объяснить, откуда взялась у меня вся эта ненависть. Мы же… товарищи с тобой. Лицо Бьякуи вдруг сникло, вытянулось, сделалось заметно бледнее, а глаза из выражавших подобие радости, нежности, теплоты преисполнились враз тихой серой блеклой грусти цвета осени, совершенно чуждой моментам весны. — Вот как?.. — Он осторожно освободил свой рукав из плена чужих пальцев и сквозящим отгремевшими морозами голосом добавил: — Вряд ли ты сможешь звать меня так, когда узнаешь, что я сделал вновь. Ичиго дернула подбородком и невольно отшатнулась, заставляя Бьякую поджать губы — он был прав, как всегда прав. Она презирала его. — Что произошло со мной? — с нотами враждебности произнесла бывшая синигами, но тряхнув головой, словно через силу собравшись, договорила, прося, почти умоляя: — Скажи. Я ничегошеньки не помню. — Твой занпакто, это он принес тебя ко мне в кабинет, бездыханную, когда вы едва начали с ним новую борьбу. Я полагал, что это новый приступ, но исчезнувший на моих глазах Зангецу вмиг всё усугубил. Тебя в агонии могли спасти только в Двенадцатом отряде, где капитан Куроцучи проделал подобное на умершем Кире Изуру. Однако… еще на полпути твои дыхание и пульс стали затихать окончательно и, прежде чем доставить тебя к медикам, я прибегнул к сэнка. Вновь. У Ичиго испуганно дернулись глаза, и она растерянно пролепетала: — Ты опять поразил мои Сон души и Звено цепи? — Это было единственно верным решением. Реяцу Яхве полностью отравила твою, и лечить осталось нечего. — Поэтому ты решил, что лучшим выходом станет в два удара лишить меня абсолютно всех имевшихся сил? — Да. Твою жизнь я оценил выше способностей. Голос Бьякуи звучал с прежней твердостью, но в душе замерло всё в ожидании следующей фразы от Ичиго. Надеяться на прощение было бессмысленно — она имела полное право злиться за его самоуправство и отчасти самодурство. Эта девушка не выносила чьей-то воли над своей и она уже столько раз запрещала ему приказывать ей, напоминать о верховенстве мужа в их семье и обществе, требовать от нее хотя бы внешнего послушания, элементарного уважения к нему и хоть капли понимания, что все его поступки и слова делались исключительно ради ее блага, а он… Проклятая гордость. Он вновь не стеснялся в средствах, чтобы заполучить то, что хотел больше всего. Вот только теперь, заполучив, терял. — Я пойму, если ты захочешь уйти от меня, — заключил он: разводы в среде аристократов были не в чести, но в некоторых случаях имели место. Ичиго могла вернуться к себе в родовое гнездо — и простой душой она оставалась Шиба, а потому родственники приняли бы ее назад, да и поместье отныне не представляло для нее угрозы. Глава Шиба еще могла выйти замуж по любви, ведь их брак не был консумирован, и даже без этой оговорки многие бы шинигами сочли за счастье сочетаться браком с той, что спасла все их жизни. Все, включая того, кто ее жизнь, всего одну, как раз и не сумел уберечь в полной мере. — Я захочу уйти? — подняли внезапно на него влажные глаза. — Разве это не тебе, Кучики, нельзя связываться с простой душой? — Что?! — Бьякуя даже в смелых догадках не мог предсказать подобной реакции Ичиго на его поступок. — Это единственное, что тебя беспокоит?.. Она неопределенно пожала плечами. Супружеская жизнь по-прежнему вызывала в ней животный страх перед тоскливой рутиной и жизнью с нелюбимым человеком, однако последний, вызывавший в ней прежде злость, ненависть, жуткое неприятие, теперь пробуждал в ней несколько иные чувства. Как минимум — благодарность за все его попытки ее спасти, для определения иных же ей требовалось время и возможность узнать Кучики Бьякую получше, раз уж сама судьба свела их вместе не в бою, а под одной крышей. — Тогда? — Бьякуя протянул к ней обе руки и терпеливо дождался, пока в них молодая жена нерешительно вложит свои ладони — Позволишь мне доказать, что твоя жизнь для меня и впрямь дороже способностей, статуса и чужого мнения? — Это твое новое обещание? — горько усмехнулась Ичиго, но, получив твердый кивок, одарила аристократа взглядом не холодным, и не кичливым, и не затравленным более. В конце концов, свое прошлое обещание он сумел выполнить. Почти. Лепестки сакуры радостно закружили вокруг заключавшей новое соглашение четы, пряча их за своей ажурно-розовой пеленой от веселых огоньков в глазах Кучики Гинрея и Урахары Киске, наблюдавших за этими сложными, опасливыми и малоопытными в любовных делах детьми. Обоюдная мудрость пока молчала в бывших капитанах, но что-то подсказывало им, что новая весна откроет для этих двоих новую страницу в их совместной жизни, взявшей перерыв на целый год. Именно столько Кучики Ичиго пролежала в коме. Именно столько Кучики Бьякуя незыблемо верил и ждал ее возвращения.