Everything, Everything

— Я хочу тебя нарисовать, — заявил Клаус два дня спустя, лежа на их диване головой на коленях Кэролайн, пока она смотрела какое-то идиотское реалити-шоу. Она засмеялась, перестав перебирать его волосы: — Но ты уже меня нарисовал. Он усмехнулся: — Нет. Я имею в виду обнаженной. — Ни за что, — нахмурилась Кэролайн. — Мне придется просидеть неподвижно целую вечность, а ты не сможешь никому показать картину! — Разумеется, — Клаус закатил глаза, — но я все равно хочу тебя нарисовать. Несмотря на возражения, Кэролайн заинтересовалась идеей: — Как в «Титанике»? — Ой, не сравнивай меня и этого идиота, любимая, — фыркнул он. — Но да. Основная идея такая. — Я смогу завернуться в простыню? — Задумчиво спросила она. Клаус нахмурился: — Да, но я ее поправлю. Кэролайн закатила глаза: — У, я об этом еще пожалею. — Значит, ты согласна? Она кивнула, не совсем доверяя голосу. Клаус тут же оказался на ногах, как будто ее разрешение было единственным, что держало его на диване. Он потянул ее за собой, и она захихикала, глядя на его энтузиазм. — Ник, подожди, я не имела в виду прямо сей… Он оборвал ее протесты: — Ну конечно сейчас! Завтра открытие этой дурацкой галереи, потом ужин у твоей матери, потом приедет Ханна, а в пятницу обед в доме двойника, а к выходным ты передумаешь. Кэролайн была шокирована, что он помнил их планы, в основном потому, что это были даже не их планы, к тому же, он считал их скучными и примитивными, подобающими смертным. — Ладно, — пробормотала она, заходя за ним в студию и раздеваясь. Она еще никогда не была рада наличию штор, которые он тут же принялся зашторивать, потому что хоть студия и выходила окнами на задний двор, она не думала, что могла бы вытерпеть позирование тогда, когда ее в любой момент могли увидеть. К тому моменту, как он обернулся, она уже была обнажена, и он позволил своим глазам как следует оглядеть ее всю. Под его взглядом она ощутила себя еще более раздетой, сражаясь с желанием прикрыться, и дождалась, пока он не указал ей на диван перед мольбертом. Кэролайн села на него, выпрямив спину, чувствуя себя ужасно неуютно. Хуже всего было то, как чувствовалась ткань под ее голой попой. Клаус усмехнулся: — Кэролайн, я видел трупы в более непринужденных позах. Она одарила его недовольным взглядом: — Пока я голая, никаких напоминаний о том, что ты маньяк-убийца, Клаус. Он фыркнул, подойдя к дивану и меняя ее позу, пока не остался доволен. Он дал ей одеяло, укрыв им ее колени, частично ее прикрыв, хотя сама Кэролайн предпочла бы оставить на обозрение еще меньше себя. — Хорошо, не двигайся. Ты выглядишь великолепно, любимая, — уверил он ее, возвращаясь к мольберту. Кэролайн не удержалась от нервного смешка и тут же добавила: — Нарисуй меня как тех французских девушек, Джек. Клаус рассмеялся и пробормотал: — Кэролайн, ты просто нечто. После этого она замолчала, в основном потому, что он взялся за карандаш и начал рисовать. Его росчерки были уверенными, и каждый раз он сначала несколько минут просто смотрел на нее, а затем принимался рисовать следующую часть. Кэролайн казалось, что это должно было неудобно, сидеть так долго, но Клаус рисовал так быстро, и она была поглощена движением его пальцев и выражением сосредоточенности на его лице. Никто не смотрел на нее так, как Клаус: словно она была какой-то неразрешимой загадкой, сокровищем, драгоценным и требующим защиты. Ей это нравилось, она зависела от этого, но Кэролайн боялась того, что это значило для них обоих. К тому моменту, как он закончил, на улице уже стемнело, и у Кэролайн от неподвижности затекло все тело, но когда он сказал ей расслабиться, она закуталась в одеяло и улыбнулась: — Мне можно посмотреть? — Спросила она. Он пожал плечами, а затем развернул мольберт к ней. Кому-то другому могло показаться, что это от равнодушия, но Кэролайн знала его достаточно, и видела, что он нервничал. В этом не было нужды. От картины захватывало дух, каждая линия ее тела была нарисована с бережной точностью. Кэролайн была слегка смущена собственным обнаженным видом, нарисованным столь открыто, но в своем роде это было освобождающе. Она знала, что на картине была она, но было трудно соотнести себя и женщину с полотна. Ее взгляд был открытым, голубым и мягким, на губах — забавная улыбка. — Она прекрасна, — сказала она, потому что он все еще ждал ее реакции. Он снова пожал плечами: — У меня была хорошая модель. Она усмехнулась, но не удержалась от вопроса: — Ты правда видишь меня такой? — Она и раньше думала об этом, потому что не важно, на какую из его картин она смотрела, Клаус всегда рисовал ее вот так. Прекрасной, и хотя Кэролайн знала, что была симпатичной, но видеть себя такой сияющей было совсем другим делом. Ей было интересно, видел ли ее Клаус такой все время, была ли она настолько совершенна в его глазах. — Да, — просто ответил он, и она не была уверена, знал ли он, что она имела в виду, но решила, что это неважно. — Ты не можешь ее продать, — сказала она, но лишь потому, что нужно было как-то заполнить паузу. Он закатил глаза: — Я жадный, и мне не нравится делиться, любимая, а эта картина определенно предназначена только для моих глаз. Она не стала говорить, что, как бы они не притворялись, она не принадлежала ему. Кольцо на ее пальце было тяжелым, и она в миллионный раз пожелала, чтобы это было правдой. Чтобы эта реальность была их. Кэролайн больше не хотела смотреть на картину, хотя та была изумительна. Она не хотела смотреть на нарисованную на полотне улыбку, не хотела смотреть на доказательство того, насколько на самом деле ей был небезразличен Клаус. Так что она подалась вперед и поцеловала его, потому что ничто не могло отвлечь ее так, как Клаус. Он быстро пришел в себя, то, что она выронила одеяло, тоже помогло, и ей оставалось только дождаться, пока он скинет с себя одежду. Кэролайн раньше никогда не плакала во время секса, и не планировала делать этого сейчас, но раньше она и не чувствовала этот комок в горле, как когда Клаус опустил ее на расстеленное по полу одеяло. Ее глаза еще никогда так не горели, как сейчас, когда Клаус шептал ей на ухо глупые комплименты, поклоняясь ее телу. Она ненавидела то, как любила это, и ненавидела то, что скоро должна была все это потерять.