Сердце из алого плюща

      Когда я просыпаюсь — сквозь наш дом летят бессчётные полчища махаонов, эгерий да адмиралов, от одного распахнутого окна к другому, с востока от солнца да к западу от луны. Меня будят их щекотные касания, крылья трепещут у самого кончика носа. Я заспанно тру глаза, а на тыльной стороне ладони лёгким поцелуем остаётся рассыпчатый золотисто-чёрный след их невесомой пыли.       Но ты безжалостно тянешь меня за руку из смятого гнезда подушек и одеял, словно вовсе не спал, потому что в глазах так и светятся отблески неупущенных звёзд. Я бы спросил, я бы конечно спросил, но ты не даёшь мне и секунды, чтобы взять зурну.       А там, на крыльце, под звенящими деревьями, ни слова, ни музыка оказываются мне не нужны.       Весь колдовской лес, от далёкого моря, зачарованного запахом яблок, до хрустальных руин там, далеко за холмами, пронизан искрящейся медной пряжей, слово проблесками в вулканическом стекле.       С вышитого полотна, украшающего стену в нашем доме, срывается алый дракон и пляшет, словно тонконогая птица, на крыше, а потом выше, выше, торжествующим пламенем распахивает над лесом крылья. Знойной безумной кометой. Но не слышно ни грохота, ни рёва, ни стона — так поёт медная пряжа. Так птицы вьют гнёзда в ней и в глазах у них просыпается ночь.       Так под моей кожей клубится белоснежная молочная тьма, выступает контурами бесчисленных узоров.       Мотыльковых крыльев.       От этой тьмы зудит где-то внутри, там, откуда прорастает алый плющ, где за тысячей костяных замков спрятано маленькое трепещущее сердце.       — Пора, Кот, — шепчешь ты. И сам бежишь за зурной да за скрипкой.       И наступает последний из дней — день вспоминать имена. И приходит за нами наш господин, вот его рога поднимаются над перезванивающимися кронами, возвращают на место упавшие с неба звёзды, словно птенцов в гнездо. И вьётся его огненная медная пряжа и поёт, и зовёт нас так нестерпимо, что начинает печь в груди.       Мы не играем, но музыка сама льётся из наших рук, из наших губ — самым сладким мёдом. Медленно идём мы по порыжелому от меди лесу, дальше и дальше, к руинам хрустального замка.       И во мне просыпается вода. Тяжкий груз её почти придавливает к земле, пахнет отсыревшей мешковиной, кричит эхом тысячи умоляющих голосов. Меня сбивает с ног волна, несёт течением на самую стремнину, а оттуда к порогам и на глубину промеж серых гладких камней. Вместо алого плюща в груди распускается душная тина. От неё тяжко дышать, от неё кричать больно.       И я не кричу.       И я замолкаю отныне и навек, вместо меня говорит теперь зурна. Выточенная то ли из поседелого дерева, то ли из кости. Украшенная завитками и чёрточками древних гальдраставов. Увитая алым плющом — продолжение моего сердца.       И, хватаясь за неё заместо тростинки, я выныриваю из тёмной воды. Это оказывается — будто пройти сквозь пламя. Будто проснуться, лёжа на самом краю крыши, навстречу звёздам. Но то не звёзды, то горят золотом бесконечно мудрые и добрые глаза полузабытого бога. Призрачная корона рогов склоняется меж древесных крон. На хрустальных башнях, восставших из осколков на один день, кто-то бьёт в колокола, в тысячи крошечных колокольчиков, отзывающихся ветру. Сквозь застилающие глаза слёзы, я вижу, как выходит народ холмов встречать лесного хозяина. Как робко подступают к нему дочери Речного короля, а потом смеются, и хлопают в ладоши, и украшают его рога лентами да бусами из спелых ягод.       И я вижу сгорбившуюся тёмную тень, мелькнувшую у самой границы леса. Но нет, она исчезает, будто всего лишь дрогнула ветка дерева.       — Не плачь, милый мой Кот, — шепчешь ты. На макушке у тебя примостилась бабочка лимонного цвета, сложила крылья. Ты обнимаешь меня, но держишь аккуратно и бережно, будто бы бабочку ещё одну.       Я отвечаю тебе коротким вздохом зурны. Несколькими нотами, теми, что повторяют твоё имя.       Я и правда плачу, тёплые смоляные тропки пролегают по щекам. Смола пахнет лесом и близкой осенью, изживает затхлый запах мешковины, тины и стылой усталой воды. Наш древний правитель пристально смотрит нам в глаза, а потом выдыхает тёплый воздух. И в глазах его столько любви, что это больно почти. Больно, оказывается, когда любят настолько безоговорочно, каждого — как любимого ребёнка. Как единственный цветок. На спине дыбом шерсть становится, позвоночник выгибается кошачьей дугой, будто струна.       А когда древесный бог поднимает голову к небу, выпрастывая покрывало ночи из-за рассветного края, пробуждая свет… Когда звёзды мечутся и летят, но это не они осыпаются вниз, это весь небосвод кружит и кружит, мчится сквозь нас к западу…       Мы остаёмся.       Ничего не знающие друг о друге и бесконечно далёкие. От этого знания в груди немного звенит.       Но зато каждый из нас теперь чуточку больше знает о себе самом. И это совсем не мало.       Звон в груди умолкает, когда ты берёшь меня за руку. От каждого из нас до любого другого — позёмкой вьющаяся бесконечность. Всего лишь касание пальцев.       И так, держась за руки, мы смотрим, как осыпаются прахом хрустальные башни у самой границы леса, как ветер уносит мелкую пыль далеко-далеко, к самому морю. Как гаснет этот сладостный золотой свет, заключённый в сосуды прозрачных стен.       Мы стоим долго-долго. Пока не расходятся все жители леса и гости из холмов. Пока рассветные лучи не берут без боя древние руины.       Только тогда мы поднимает головы, чтобы увидеть сквозь слёзы, выступающие на глазах, ветвистые рога, увенчавшие юное солнце, нежно-жёлтое, как расправивший крылья махаон.