Утопия

Это очень волнительно. Ниже диафрагмы внутренность тела пустеет. Постоянно хочется отвернуться. Поднимается ветер, и волосы лезут в лицо. Даниил догадывается, кто это. Так бояться можно только одного: спутать желаемое с действительным. Странно, что в Утопии это так опасно. Поэтому так долго не верится в то, что видишь. В руках, во всей грудной клетке боль как от растяжения, и трусость, и куцая надежда. Залитое водой его лицо. Везде, где болит у Даниила, у другого ил. Затянуты в песок ноги. Даниил желал его, не знал его, не знал, что с ним случилось, не отваживался оплакивать или даже вспоминать. И остального было достаточно. — Здравствуй, ойнон. Я принес тебе мор, — хрипло смеется пришелец. И начинает кашлять, изнутри — вовне, двигая по гортани что-то… — Мор уже здесь, — спокойно отвечает Даниил, перед глазами встают оплавленные стеклянные края Песчаной Язвы, ее руки-плети-сосуды, устилающие один из Внутренних покоев. Один из двигателей этого корабля. — Теперь и ты здесь. И я тебя не отпущу. От собственной дерзости падает сердце, в уши стучит. Бурах легкомысленно мотает головой, разбрасывая брызги. «Как человеку может быть настолько наплевать, что будет дальше?» — думает Даниил. Непонятно, про кого. Он опускает руки (а то выглядел, наверное, как импресарио цирка), и иглы утонули в теле, и все вернулось на свои места. Все беспокойное успокаивается и скрывается с глаз. Под ногами земля, теплая и упругая. Сухо шелестит трава на склоне. И сверчки. Чернеет сквозь решетку выход канализации. Откуда-то из-за головы планируют листья. В домах на другом берегу погас свет — ни в едином окне не осталось. Река стоит, убранная ржавыми листьями кувшинок как чешуей. Небо темно-серое. Чувства и видения отхлынули, и все сущее приобрело дополнительную осязаемость. Ночные огни еще затухают в отражении на поверхности реки, с левой периферии зрения затухает зарево над склепами Хозяек. А Бурах здесь. На камни набережной стекает с него вода и растекается меж камней. Разве он не умер? От него не было вестей. — Разве ты не умер? Артемий смотрит удивленно, как на сумасшедшего. Даниилу холодно от вида его голых плеч. Настолько, что проще спуститься и самому, не спрашивая, набросить на него свой плащ. Бурах недоверчиво хмурится, но не сопротивляется, даже когда собеседник не ослабляет хватку на плече. — Покажи мне ее. Песчаную Язву. — Не сейчас. Скоро утро. Я во всем тебе помогу, но пошли у меня говорить. Это недалеко. Утром мертвых уносит восвояси? Под землю? С первым криком петуха? Почему Даниил посчитал его мертвым, почему забыл этого человека? Чувство как от совершения предательства, но разве предательство было? Почему такая тревога — идти рядом и ощущать его плечо, и даже полу собственного плаща, то и дело чиркающую по лодыжке? Не спрашивать, откуда, зачем. Ступни его босые, но это настоящие человеческие ноги. Плечо и рука — теплые. Мокрые следы на мостовой, и скоро рассвет, уже видно, как светлеет небо. *** Даниил живет на пятом этаже. Не разуваясь шагает по деревянному паркету. Сразу почему-то идет проверять оставленный на ночь в спальне твирин, пока Бурах закрывает за ними дверь. Стопка полна до краев. — Спиваешься? — неодобрительно отзывается его посетитель. Даниил мотает головой, бросает гостю полотенце. — А ты будешь? На кухню тогда иди. Садятся на выгоревшие табуреты. Слышно птичьи шаги на черепице. Хозяин дома задергивает занавески и достает второй стакан. Гаруспик залпом отправляет по своим венам даниилово подношение неизвестно кому. — У тебя взгляд какой-то нечеткий, — сообщает. Даниил проглатывает смолистое, йодистое пойло в один прием, будто это сделает взгляд яснее, а не наоборот. От этого телу становится прохладнее, а не наоборот. — Ты не сошел с ума. — «Ну слава богу!», — думает на это Даниил. — Я действительно отсутствовал. Прости, что не сказал. — Это я должен просить прощения. За что, ты помнишь? — собственный голос кажется по-детски растерянным. Бурах внимательно смотрит ему в глаза и решает, видимо, не говорить: — Твое прощение, тебе и искать, за что. Да. Определенно будет честнее знать, найти это в своем сердце. — Иди сюда. Это еще зачем? Только из доверия Даниил огибает стол и становится вплотную. Смотрит сверху вниз на лоб Бураха. На темени то тут, то там блестят седые волоски. Свеча выхватывает правую половину лица. Вот оно изменилось, в отличии от лица Даниила. Но нельзя сказать, что от возраста. Без морщин, повзрослело как-то неуловимо. Возмужало и смягчилось вместе с тем. Власть и любовь, слившиеся воедино, невидимо озаряли его. Мировой бык на плечах, мировой бык идет рядом и чуть впереди своего служителя. Своей сложноскульптурной ладонью, умелой и нежной, служитель бесконечным движением гладит бок мира-быка. Он слышит все, что живет и происходит под шкурой. Той же ладонью расстегивает пуговицы на рубашке Даниила. Тот поражен, насторожен. Не от недоверия служителю, скорее, от недоверия своему сердцу, от слепоты новорожденного. — Спокойно, — еле слышимый голос выступает из голосовых связок и тишины — как из одежд — на свет. И вправду становится спокойно, Даниил осторожно кладет измазанную чернилами и кровью руку на макушку Артемия, сдвигает волосы с одного седого. Так воровато, словно надеется, что Бурах не почувствует этого. А тот вообще не смотрит, раскрывает на нем два слоя одежды. Даниил поводит плечами, и они падают на пол. Даже не вздрагивает, когда чужая рука ложится в центр его груди. Только с любопытством смотрит в глаза Артемию. Никаких признаков неуместности происходящего (оно таковым и не является), никаких намеков на предысторию (она не важна), никакого времени с последней встречи не прошло, никакого расстояния и отчужденности (и не предполагалось никогда). Только покалывает чувство… предательства? Которого не было? Горячая рука подцепляет и тянет первую, краеугольную иглу. Очертания бутылки, стопок, их фигур пляшут на стенах, упрощаясь до универсального межчеловеческого разделения вечерней трапезы. Иголка выходит, оставляя внутри канал, такой же горячий, как рука менху. Дышать становится легче. Бурах гладит оставшуюся точку, словно запечатывая этот канал, возвращая телу целостность. Кровь размазывает. Потом вытаскивает из шеи, массируя ее обеими ладонями, и от этого еще лучше, теплее и свободнее, Даниил опустошенно упирается своим лбом в его лоб, закрытая теплом шея ощущается неуязвимо, защищенно, как в утробе матери, и бьющийся в шее пульс захватывает слабо освещенную кухню. И поднять руки Даниил догадывается сам, а Бурах смотрит смеющимися глазами, щурится, как от яркой неожиданной вспышки. «Он совершенно точно не мертвец, — запоздало понимает Даниил, — а мертвец, скорее…» И отвлекается, когда Бурах зацепил волос левой подмышки, и совершенно точно он не мог так сделать случайно. И совершенно точно никто не мертвец, такое что-то живое пробирает жаром до костей. Вот — руки легкие как крылья, но расслабленно висят, а под ними ладони гаруспичьи, просто поудобнее перехватившие тело и так и оставшиеся — то ли кровь остановить, то ли еще зачем-то. Вот — это уже не слезы льются, Даниил по-настоящему плачет от облегчения, путаясь в волосах Бураха лицом и руками, давя противные всхлипы, дергаясь и качая головой как умопомешанный. Только теперь смутно понимая, к чему это все, никак не связанное с иглами и напряженностью, а связанное с человеком, который теперь близко, кожа к коже, и с головой в его руках, с глубоким дыханием и медленным сердцебиением этого человека. Ощущая которого живым, ощущаешь живым и себя. Когда голос, немного охрипший, но возвращается, Даниил говорит: — Я рад тебя видеть, — представляя, как это звучит на фоне слез. — Я так и понял. Бурах почему-то пришел именно к его дому — приходит в голову. Ну, с кем еще из утопистов ему будет удобно иметь дело? Потрясающий вывод о резонах людей, не выпустивших друг друга из рук, упершихся лбами (как тогда, в Соборе, но только теперь буквально). Потрясающий вывод о словах, произносимых почти друг другу в рот. Это все очень смешно оттого, что сбивает с толку разум — и ничуть не волнует весь остальной состав. — …но мою радость омрачает причина твоего визита, — продолжает Даниил. — Почему ты вдруг заговорил о Море? Я ни в коем случае не отношусь к нему легкомысленно, но… лекарство есть, все меры приняты. — Я видел Шабнак-Адыр, подходящую очень близко к городу. — Разве ее жизненный цикл эпидемией не ограничивается? Бурах качает головой. — В каком-то смысле чума никогда не кончается, ойнон. Ваша утопия… провоцирует ее существование. Небо на земле мешает шабнак спать. Слишком светло. И она бродит по степи сонная. Бурах то ли подозрительно спокойно это говорит, то ли действительно много узнал со времен второй вспышки. — Сомнамбулизм, — почему-то приходит в голову. Забавное рациональное объяснение значительной доли происходящего. Свидетельство того, что разум выдохся. — Скажи-ка, Бурах, — Даниил аккуратно, не без сожаления, выпутывает пальцы из головы Артемия. — После всех высших жреческих посвящений и трансформаций, что ты претерпел, — у тебя еще осталась потребность в сне? Бурах выглядит устало, но не очень-то хочет это признавать. — Мы пойдем ночью, — объясняют ему. *** Занавешивают окно и ложатся спать утром, как нечистая сила. В промежуток сознания, который ведет ко сну, вклинивается первый свет солнца. Или это мариины блестки, прилипшие к коже и штанам Артемия. Кровать просторная, но иногда все равно удается наткнуться на другое тело. Даниил украдкой подкладывает свои холодные ступни поближе к ступням сопостельника.