***
Он сидел на грязном полу, подобрав под себя колени. Тело пронизывало холодом, но парень этого старался не замечать. Воспитанный дядей по более-менее суровым тюремным законам, которые мужчина знал на отлично, Лёха просто отметал мысли о чем-то теплом куда подальше. Трудно было поверить, что в квартире, где он родился и вырос, сейчас практически не было тепла, а вокруг было как-то неуютно и до безобразия омерзительно. Лёха с иронией подумал, как должно быть отреагировала бы его покойная мать на беспорядок в собственном доме, и рассмеялся. То ли от перенапряжения, то ли от нервов. Что-что, а его мать всегда хвалилась именно за чистоплотность, поэтому когда маленький Леша прибегал или ходил в грязи с ног до головы, все почему-то искренно удивлялись и спрашивали женщину, её ли он сын. Неподалёку от места, где Горелов обустроился на ночь, находилось окно, завешеное дырявой гардиной. Парень хотел было подняться и, присмотревшись, оценить ситуацию во дворе, затем резко передумал, вынув из кармана куртки сигарету. Курить, естественно, в помещении воспрещалось при любом раскладе: будь то квартира или дом, да только Лехе было глубоко срать на установленные правила. Блюсти Горелов их перестал едва его возраст перевалил за отметку пятнадцать, а когда ему стукнуло семнадцать скоропостижно скончался один из самых дорогих ему людей, потом ещё один, а дальше было не до гребанных правил. — Лёш, — в дверном приёме показалась девушка с опустошенным шприцем в руке, — я вколола. Если что, ты знаешь, что делать. Парень легко тряхнул головой и, сфокусировав зрение на миловидной медсестре, коротко кивнул. Ещё минут пять по квартире раздавались странные шумы, что не будь бы там соседки, пришедшей помочь, Лёха подумал бы, что окончательно и бесповоротно слетел с катушек. Девушка выскочила за дверь, забрав с собой скромненькие медицинские пожитки, а Горелов в который раз за сегодняшний вечер пытался заснуть. На полу это было практически нереально, поэтому, чертыхнувшись, Алексей переполз, в прямом смысле слова, в другую комнату. — Спишь? — прохрипел он, стараясь не потревожить сон спящего, — ну спи, спи. Временами Горелова посещала дикая мысль бросить всё к чертям и свалить в своё съемное гнездышко, забиться под крыло рыжей и сопеть до беспамятства на удобном диване, а не на поломанной раскладушке и, как итог, жестком полу. В такие моменты Лёха сжимал и разжимал кулаки, надеясь, что это хоть чуть-чуть поможет снять напряжение. О родителях парень упорно стремился не вспоминать, раз за разом возвращаясь к забавному умозаключению, где жизнь — дерьмо, причём непроглядное. Как болото. Трясина. — Сорванец.. Лёха медленно повернул голову вправо, где располагалась кровать, и замер, обдумывая, не показалось ли ему это. — Сорванец... — звук повторился и Горелов подвинулся ближе, — поди сюда. — Дядь... — О, уже «Дядь». — Мужчина закашлялся, — а где твое фирменное «Толяныч»? История возникновения этого прозвища всегда веселила Лёху. Будучи ещё сорванцом в одних заштопанных штанишках и заляпанной футболке, он беззаботно бежал к недавно освободившемуся родственнику из мест не столь отдаленных. Тогда Горелову было около восьми лет, когда мужчина с раскосыми глазами и удивительно длинной бородой, тихо, пока женщина не видела, подозвал его к себе и задал простой, ничем не обремененный вопрос: «Чего ты хочешь, малой?». С тех пор малой вырос, собственно, так и не сказав бесконечно любимому дяде Толе, что он хочет. Далекие двенадцать лет назад у мальчика не хватило детского воображения, чтобы озвучить мысли, а затем выспрашивать было как-то некультурно. Впервые именитое «Толяныч» Лёха произнес случайно, за что весь день после прятался от родителей и внезапно появившегося в квартире старшего брата отца. Это случилось за столом во время ужина, когда парнишка, старательно задувая свечи на торте, воскликнул тюремную кличку дяди, даже не подозревая о том. — Помнишь, — Горелов склонился над больным, проверяя, спал ли у больного жар, — ты спросил, чего я хочу, когда впервые откинулся? М, Толяныч? — Такое забудешь! — хмыкнул он поредевшим голосом, аккуратно пальцами выдергивая трубочки из вены. — Так вот, живи, дядь. Я этого хочу. — Он улыбнулся как-то слишком по-детски, но в эту минуту было откровенно плевать. — Сорванец, не разводи только сырость. Ты уже взрослый. Оклемаешься. Квартира достанется тебе, заведи семью, Горелый, не иди за решетку. — Это чё, типа, последние наставления? Ты не прихуел часом, Толяныч? Трубку верни на место, я тебе сказал. Убедившись, что дядя чувствовал себя приемлемо и ничего не требовал, Лёха заметно успокоился. На душе остался неприятный осадок от их ночной беседы, в которой, в общем-то, было мало хорошего. От природы человек упрямый и горделивый, Анатолий не терпел всяких ухаживаний и проявления заботы, даже в том состоянии, в котором находился сегодня. Третий приступ за два месяца подкосил его, поэтому всё, на что мужчина был способен, это еле передвигать левой рукой и внятно говорить. Об остальном бывшему заключенному оставалось мечтать. Конечно, он всячески отнекивался и отказывался от помощи взбалмошного племянника, который толком жизни не распробовал, но, черт, Лёха постоянно был таким упрямым и переубедить его дяде было не под силу. Алексей приходил исправно каждый день ровно в пятнадцать тридцать, уверяя единственного родственника, что не прогуливал пары, хотя в большинстве случаев мужчина знал, что за словами таился обман. Пустяковый, но, падла, обидный. Периодически парень ночевал в родительской квартире, где от беспомощности Анатолий не мог даже убраться, не то, что бы гостеприимно встречать Горелова. Раскладушка, купленная им самим накануне приступа, сломалась, дерьмо китайское, поэтому в большинстве случаев Лёха ночевал подле дядькиной кровати, скрючившись на полу. Он делал компрессы, кормил его, выхаживал, даже попросил соседку научить ставить уколы, и всё только для того, чтобы не остаться одному. Потому что боялся. Одиночества страшился, как огня.***
В целом, ночь проходила спокойно. Лёха терпеливо ждал рассвета, поглядывая на прикованного к кровати дядю, последний сопел вполне умиротворенно и расслабленно. По прогнозам врачей, на которых уходили немалые деньги в год, мужчина со дня на день должен был оклематься, а паралич отступить, только вот с наступлением утра Лёха всё чаще задавался вопросом, за что эти крысы скальпельные отгребали такие суммы? Он вытянул ноги, облокотившись спиной к упругому матрацу, и пошарил по карманам. Сигарет оставалось пересчитать по пальцам. От волнения парень скурил почти все. Правда, правильнее будет сказать сточил зубы, ведь даже не обращал внимание на то, с какой скоростью Леша их употреблял. Он вытащил одну, а остаток нервно запихнул в потертый карман, небрежно коснувшись телефона. Шлёпая ботинками по полу, парень вышел на кухню, где вопреки здравому смыслу в этой закупоренной квартире продувал хоть какой-нибудь воздух из форточки. Звонить Насте было бессмысленным, так как в такое позднее время девушка видела уже десятые, а то и все сотые сны. Случайно Горелов вспомнил, что за вчерашние проделки в супермаркете его опять вытаскивала эта невозможная истеричка. Да так смешно и правдоподобно играла свою роль, изображая беременную тюленеху, что Лёха мягко улыбнулся кончиками губ. Рыжеволосая яркая Настя занимала отдельное место в его идиотской жизни. Сколько себя знал, Горелов постоянно вертелся рядом с ней, ну, или она с ним. На первых порах подростковой жизни, в тот период, когда всё отчаянно хотелось испробовать: и напиться, и забыться, и подраться, появилась она. Ворвалась как какой-то неадекватный ураган и осталась. После одиннадцатого класса Лёха на дух не переносил имя «Настя», а рыжий или оранжевый оттенки считал наказанием природы. Как они сблизились до сих пор не знал никто. Даже сами ребята. Это произошло как-то неожиданно, спонтанно. Он выбросил окурок в щелку и, глядя на затемненную улицу через толстое стекло, нахмурился. Завтра день обещал быть насыщенным: постоянные посещения больниц, пустые прогнозы специалистов, хочешь — не хочешь, а изматывали изрядно. Лёха опустился без сил на табурет, стоящий позади, и зевнул. Такие понятия как «зловещая» или «звенящая тишина» волей-неволей заставляли парня хохотать чуть ли не до потери сознания, так как всю эту поэтическую литературу он считал непригодной хренью, искренне не понимая, нахрена детям в школе пудрят ей мозги. Однако, к сожалению, сидя вот так просто с опущенными вниз головой и руками подле растрескавшегося подоконника, Горелов, казалось, проникался этой примитивной атмосферой. Из комнаты послышались странные звуки , похожие на кряхтения, и Лёша мгновенно встревожился. Парень кинулся к дяде, отталкивая проклятый табурет к стене. — Лёха... От волнения у Алексея жутко тряслись руки и, если бы не прекращающиеся вздохи дяди, перевернутого едва вбок, он бы давненько застрелился, ибо подумывал об этом эти бесконечные четыре часа. Он подбежал к Анатолию и, виртуозно открыв тумбу, вывалил оттуда все баночки и скляночки, от которых его, как правило, воротило. Мужчина заходился в приступах сухого кашля, не переставая дергаться и душераздирающе хрипеть, поэтому Горелов добротно прикрикнул на родственника. — Сука! Твою ж.. — парень старательно пытался вколоть дяде успокоительного, хотя получалось совершенно накладно. Через несколько минут мужчине полегчало, о чём свидетельствовало размеренное дыхание и подрагивающие ресницы. При лунном свете, тоненькой ниткой проникающем в помещение, разглядеть что-либо было невероятно, однако Лёха, приблизившись к больному, аккуратно накрыл его одеялом, и отошел на пару шагов назад. В надежде принести Анатолию немного воды, дабы тот утолил жажду, как ему рекомендовала медсестра, бывшая вечером, он тихо покинул комнату. Когда возвратился, воодушевленный удачным устранением приступа, от увиденного выпустил из рук стеклянный, толком не промытый стакан. — Нет. Нет! Нет... Дядя покраснел, болезнь обострилась, несмотря на сделанный укол, и рухнул на подушку, запрокинув голову. — Лёш, — мужчина прошептал одними губами, — подойди. — Ничё не говори, падла. — Лёха цокнул зубами, присев на кровать, — Ты не умрешь. Понял? — Сорванец, не дури. Все и так знают, что я копыта отброшу. Слушай сюда. Эта квартира достанется тебе при любом раскладе, деньги на книжной полке под грудой книг, на первое время хватит, и ещё...никогда, слышишь? Никогда не едь в Зону. В Припять. Не вздумай, сука. Он шуточно, насколько позволяло подорванное здоровье, пригрозил пальцем племяннику и, взлохматив поседевшие волосы, внимательно поглядел на бледного, похожего на мраморное изваяние Горелова. — Время... — Время? — переспросил неуверенно Лёха, сжимая простынь левой рукой. — Да. Время убивает. Не лезь туда. Никогда не отмоешься от этого дерьма, сорванец. Несмотря на ужасное самочувствие, мужчина был в сознании до последнего вздоха и давал вполне ясные наставления. К тому времени, когда Анатолий умер, Лёха едва оклемался, сверкая бешеными от произошедшего глазами.***
Парень нервно теребил руками пуговицы от пиджака, уставившись на стену с несравненной картиной. Он думал о том, чтобы поскорее этот тяжелый, насыщенный на события день, причём малоприятные, окончился, а он сам, натруженный и уставший, отправился спать. Часы пробили полдень, и Лёха перевел ничего не выражающий взгляд туда, откуда двадцать минут назад выволокли тело. Горелов был последним его родственником, последним, с кем мужчина говорил, находясь в сознании. Лёха, громко стуча сменными ботинками, прошёлся по комнате, и в нетерпении задернул гардины. Зеркала он покрыл сразу же каким-то барахлом, который хватал как-то жадно и быстро. В целом, и сориентировался Лёха моментально, ночью вызвав целый наряд полиции и врачей. Они что-то доблестно и тактично пытались ему вдолбить, вечно говорили, не закрывая свои рты, а парень слушал с неистовой ненавистью и молчал, изредка бросая косые взоры на дядю. Когда все разъехались, оставив Лёху один на один со своим страхом, парень выплёскивал весь накопившийся гнев. Сперва кричал до исступления, срывая голосовые связки, ругался матом, а затем начал крушить. Особенно не уделяя внимания вещам, Горелов сжигал всю макулатуру, которую только видел, разбивал бутылки коллекционных вин, к которым Толяныч был падок. Пришёл в себя Алексей только тогда, когда дверь в квартиру распахнулась, и на пороге возникли две омраченные фигуры. — Ты как? Где-то поблизости прозвучал этот бестолковый дурацкий вопрос, и парень, еле сдерживаясь, чтобы не врезать дорогому и единственному другу, нелицеприятно скривился, обнажив зубы. Желание уничтожать и разбивать было настолько велико, что сам Лёха удивился, как долго смог без эмоций протянуть. Благо, ребята поняли всё без слов, и быстрее, чем он успел подать голос, исчезли, казалось, остановились на кухне. Даже их монотонные голоса, звучащие до не приличия тихо и бесцветно, раздражали Горелова, стоявшего посреди этого искусственного Армагеддона, устроенного лично им. Настя все время шла рядом, не касаясь его. Она как бы была тенью, неотступно следующей по пятам. Вершинин затерялся среди массы людей, которых Лёха и знать не знал, но все они почему-то оказались сегодня около подъезда со скорбными лицами. Хотя парень догадывался, что это были притворные маски, однако возражать не было сил и времени. Гроб несли по всей улице, и некоторые недоуменно оборачивались взглянуть «А кто же на сей раз!?». От этой картины Леху тянуло блевать, но Горелов не проронил ни слова, лишь чувствуя, под каким напором скрипели его собственные зубы. С поразительной точностью он мог сказать то, как вся процессия добиралась до кладбища. Все эти бабушки, дедушки, дяди, тети, левые люди, облаченные в чёрное, шли куда энергичнее. — Насть. — Что случилось? — она вопросительно посмотрела на парня и нерешительно поймала его ледяную ладонь. — Я это.. Один теперь и кроме тебя у меня никого, реально никого не осталось. — Лёш, пойдём. Они значительно от всех отстали, наверстывая упущенные метры бегом. Горелов даже больше плёлся, нежели шёл, подстрекаемый Романовой. На его чистосердечное признание девушка не захотела отвечать, напряженно вздохнув. Парень не копался в причинах, почему Анастасия соизволила данную реплику оставить без ответа, сообразив, что сегодня он нереально тормозил. Благодаря Паше и Насте, которые и организовали похороны, он как-то ещё не сдох наедине со своими демонами, и хотя бы за это их следовало бы наградить словами благодарности. — Лёх, пойдём поговорим. — Вершинин слегка стукнул его по спине и указал на выход из кладбища. — Чё надо? — неожиданно резко начал Горелов, во все глаза поглядывая на Пашу. — Не бычься, баран, — оборвал парень, облокотившись на железную ограду ворот. — Прости, Пах. Реально крышу несёт. Чё хотел? Там Настя и... — Не грузись. В общем, я не умею там красиво говорить и всё такое. Ты мужайся, брат. Я не буду по тысячи раз говорить, чё да как, короче деньги за поминки и похороны засунь себе в жопу, но мне не отдавай никогда. Ясно? — Это чё, типа, я тебе бабла не должен ни копейки, за то, что ты вложился, впрягся за меня!? — Именно. Он возвратился на кладбище, а Горелов ещё долго стоял с каменным лицом, и даже на мгновение его губ коснулась печальная улыбка. Лёха подошёл одним из последних. У него на редкость было настроение паршивое — такое, что если и хотелось отпускать шутки, то уж точно не смешные. Все люди, стоящие от него поодаль, сгрудились в тесную кучку и резко оборвали всякие разговоры. Горелов не вмешивался, заняв позицию стороннего наблюдателя, приобняв нежно Настю за плечи. Она подрагивала от тихих рыданий, но слабость перед Лёшей не выказывала. Они с Пашей временами обменивались парой фраз, и на этом всё, а Лёха находился в неведении, в неверии — да где он только не был, но не на этом проклятом кладбище возле умершего дяди. Поэтому, когда священник в длинной чёрной рясе прекратил бубнить молитвы и поднял руку вверх, как бы соблюдая обряд минуты скорби, все, как по мановению, обратили внимание на Горелова. Гроб уже опустили и собравшиеся ждали только благословения Лехи. Он плюнул на землю и, выдергивая руку из ладони своей девушки, вальяжно подошёл к краю землистой насыпи. Внутри все кипело и взрывалось, а поговорить удивительным образом было не с кем. По-настоящему разделить своё горе Лёха планировал в своей собственной компании с пузатым огромным бутылем самогона или, хотя бы, литровки коньяка. — В общем, — впервые в жизни он растерялся, глотая слова, — чё сказать-то? Надеюсь, детей тут нет? — Несколько женщин показательно покачали головами. — Ну и отличненько. Короче так. Я не знаю, кто Вы и что Вы и как Вы здесь сегодня оказались. Может из-за гребанного интереса, хотя лично я нихрена интересного тут не видел. Я почти уверен, что тех, кто внатуре... — он запнулся, анализируя сказанное, — знал Толяныча, можно запросто в линейку выстроить, потому как большинство левые. Абсолютно. Но, несмотря на то, что я дерьмо, а я нехилое такое, я думаю, дерьмо, хочу Вам сказать всем спасибо. И пошлите все нахуй! И говорю я это не потому что законченное быдло, с хрена ли, а потому, что Вы бы тут не плакались стояли, выражая слезливые словечки, и всю эту мутотень о скорби, если бы реально знали моего дядьку. Он был преступником. Если быть точнее, карманником, и знаете что? Засуньте свою праведность сами знаете куда, а я горжусь им. Он был единственным, кто у меня остался и следил за мной эти сранные три года. Поэтому я хочу сказать, те, кто пришёл сюда искренне — спасибо, остальные — валите. У меня всё. Бледный, с горящими от перевозбуждения глазами, полуоткрытыми губами и растегнутым пиджаком с оторванными пуговицами, он опустился на корточки и бросил пригоршню земли на доску гроба. — Ахуеть! — прошептал Вершинин, когда Горелов, не обернувшись, ушёл восвояси.***
Заранее скупив полмагазина алкоголя, Леша с большим усердием направился в родительскую обитель. Перспектива побыть в одиночестве ему нравилась куда больше, чем сидеть в заказанном Настей ресторане, где как раз-таки все справляли поминки, и делать вид, что, сука, всё отлично и как надо. Он ввалился в квартиру и, не раззуваясь, прошёл на кухню, где ещё отчётливо пахло лекарственными препаратами, что принимал Анатолий в самый разгар болезни. Парень чертыхнулся и, прокашливаясь, выдохнул морозный воздух. Форточка по-прежнему болталась нараспашку, что очень сильно действовало на нервы. Толком не раздевшись, Лёха забрался на скрипучий табурет и налил в чашку несколько капель водки. — Сука! — Горелов со всей силы ударил по стене, так, что стёкла зазвенели, и залпом выглушил в одно лицо сразу полбутылки. Горло обожгло и, скривившись, Лёха умудрился сесть на пол вместо табурета, не рассчитав расстояния. — Как же сука больно! — парень трижды повторил удары, раз за разом опустошая запасы алкогольных напитков и выпуская струю сизого дыма куда проворнее, чем шестью часами ранее, когда тело только вынесли на улицу. Среди ночи, когда Горелов не то, что говорить, шевелиться не мог от опьянения, раздался телефонный звонок. В полусонном состоянии Леша начал рыскать по карманам, невесть каким чудом не разбив сотовый. — Лёш, — тихо проскулила Настя, зажав рот рукой, — ты как? Ты.. Ты приехать можешь? Решив, что ни одна бутылка, выпитая им за вечер, не помогла утолить боль, Алексей махнул рукой. — Чё? — Тут на адрес Пашиной левой квартиры пришло письмо. Странное письмо... — Я еду.