Я принесу огонь

Финальный матч за кубок штата состоялся в столице через две недели. Нам наняли автобус, и то, что в этом автобусе вместе с командой оказался Лекс, никого не удивило. Даже тренер отец Калвин делал вид, что ничего не замечает. Лекс сидел рядом со мной, наушники в ушах, на коленях планшет, на планшете какая-то математическая хрень с интегралами, как будто не было ничего более естественного, чем ехать на чемпионат штата, куда тебя не звали, в автобусе для команды , где тебе не место, и при этом решать математические задачи. Ради большого праздника он оделся в командное бело-синее: белый пушистый свитер и огромный синий шарф... Я потянул его наушник, послушал: "Because when I arrive I, I'll bring the fire Make you come alive I can take you higher..." – Старое какое, – удивился я и вдруг понял: это про него. Когда он приходит, он приносит огонь. – Отвали, – ответил он и вдруг неожиданно боднул меня в плечо лбом. А через минуту снова завис над своими интегралами, невозможный, невыносимый тип... В столице дисциплина была построже, чем в Валли. Нас охраняли наряды полицейских, вход в раздевалку – только по специальным пропускам. Тут даже Лекс отступил, шумно вздохнул, зачесав пальцами свой длиннющий чуб, взглянул мне прямо в лицо. – Ты только смотри, без травм. Покалечишься – добью, так и знай. – Только на это и рассчитываю, – попытался я улыбнуться. – В порядке дружеской помощи. Только смотри, не переусердствуй. Если я подверну ногу, добивать меня не надо. Дай пожить ещё. – Брайс, – сказал он очень серьёзно, – мне плевать, выиграете вы эту игру или нет. Это просто игра. Она важна для меня лишь постольку, поскольку она важна для тебя. – Но ты же сам спортсмен, – удивился я. – Ты же знаешь, как это бывает. – Я знаю, – вздохнул он покорно, и я вдруг понял: он волнуется за меня. И ещё я подумал: он не пропустил ни одной моей игры, а я не был ни на одном его матче... О чем это говорит? О том, что я – мудак, естественно. Играли с командой столичной школы святого Франсиса, с названием, выдающим отсутствие воображения: Францисканцы. В их составе было немало игроков, которые уже подписали контракты с университетами. Например, их квотербэк принял предложение играть за Стэнфорд. Я позавидовал ему немного, эдакая белокурая бестия, наверняка, каждую ночь спит с новым омегой, а не дрочит в мечтах об однокласснике-альфе. У таких все всегда в порядке, семья, карьера, деньги. Впрочем, у них тоже судьба расписана наперёд, разве что краски чуть поярче моих. Я решил, что мне не нравится их квотербэк. А к концу первого периода, когда они вели в счете после его охренительной передачи, я понял, что ненавижу его. Тогда это и случилось. Я вдруг увидел, что их левый такл, который должен был его защищать, принялся блокировать нашего Дрю, и передо мной открылся прекрасный коридор, в конце которого он, этот золотой мальчик, глядел в нашу штрафную площадку, собираясь сделать передачу. Десять ярдов разгона, это больше, чем надо. Я столкнулся с ним, как товарный поезд, при этом подняв его в воздух и бросив на землю. Он упал как-то странно, будто никто и никогда не учил его падать. Он упал тяжело, упал и остался лежать. Что-то больно дернуло у меня в груди. Сердце, наверное. Я наклонился над неподвижной фигурой на земле, потрогал за плечо: – Эй, двенадцатый, как ты? Бро? А через поле уже бежали тренеры францисканцев, а с ними – толстый бета с носилками в руках. Я все-таки доиграл до конца. Мы победили, но радости не было. Квотербэка францисканцев отвезли в больницу. Он так и не пришёл в сознание. После игры мы взяли такси и поехали в больницу. Лекс был рядом со мной, молчал, просто был рядом. В странно стерильной комнате с клетчатым полом и фикусами в кадках, где родители квотербэка казались бледными тенями у темнеющего окна, Лекс крепко взял меня за руку, и я знал, что нужно было сделать. Слова давались мне с трудом. Я сказал, что мне очень жаль. Что я сделал бы все, что в моих силах... Они слушали, но не понимали. Потом полный испуганный омега сказал, что не винит меня. Я слушал и не понимал. Трое францисканцев в углу смотрели на меня с ненавистью. Вот их как раз я понимал отлично. Шла операция. Мы ждали. Лекс держал меня за руку. Пока он был рядом, ничего плохого не могло случиться. А потом вдруг что-то случилось с ним. Я не сразу заметил, как он стал крутиться в кресле, вздыхать, щёлкать пальцами. Потом он потянул меня за руку, проговорил странным, необычным для него голосом: – Брайс, бро... Мне нужно отлучиться... Мне хреново, бро... Я вцепился в его рукав, запутался пальцами в пушистых нитках его свитера. Я действительно испугался. – Лекс, пожалуйста, не уходи. Прошу тебя. Я не смогу... Ты мне нужен, как никогда. – Ладно, ладно, не бзди. Я здесь. Я никуда не ухожу... Как же хуево, бля... Тянулись минуты, часы, дни, века. Рука Лекса в моей оставалась единственной реальностью. Я не замечал её мелкой дрожи. Я так долго ждал, но почти пропустил их появление. Я даже не знаю, откуда они появились, доктор и медбрат, альфа и бета. Они заговорили с родителями, я пытался их подслушать, но ничего не понял. Родители парня ушли вместе с доктором. Мы остались. Лекс снова заныл: – Брайс, не могу больше, отпусти... Я лишь крепче сжал его руку. Остаться одному было выше моих сил. Доктор появился снова. Сказал громко, со странным акцентом: – Брайс Нортон? Джейми хочет вас видеть. Я бросился за ним. Даже не оглянувшись на Лекса. Квотербэк францисканцев, Джейми, лежал на кровати, отгороженной от мира занавеской с морским узором. Его папа сидел рядом, держал его руку, отец стоял в изголовье. – Хей, полтинник, – сказал Джейми, – хорошая игра. – Хорошая игра, двенадцать, – ответил я и почувствовал, как слезы текут по щекам. – Ты будешь в порядке? Пожалуйста, только будь... – Сломанный позвонок прооперировали, костный мозг не задет. Он поправится, – тихо отозвался полный омега. – Джейми, брат... Если я что-то могу, ты только скажи... – Иди отдыхай, Брайс, – послышался ответ. – Созвонимся потом... Я записал свой телефон на салфетке и дал его омеге. Я сказал ещё что-то хорошее Джейми, но уже не очень хорошо соображал. От радости, что все обошлось, что этот совершенно классный парень меня не винит, и полностью поправится, что все обошлось, меня немного мутило. Голова кружилась, как после бутылки шампанского. Я шёл, не чувствуя под собой пола. В комнате ожидания Лекса не оказалось. Не было там и францисканцев. Мне вдруг стало тревожно. Я вспомнил жалобы Лекса, вспомнил и удивился. Он никогда не жаловался, никогда и ни на что. Проверил телефон. Никто не звонил и сообщений не оставлял. Значит, он просто ушёл... Но куда? Куда идёт человек, которому нездоровится в больнице? Я подошёл к посту медсестёр. Лекс к ним не обращался. Спустился в холл на первом этаже, побродил по пустынным ночным коридорам. Снова поднялся в знакомую до боли комнату ожидания. Стал бессмысленно бродить по коридорам, держа телефон в руке. Он должен мне позвонить. Должен дать мне знать... Я нашёл его по запаху. Тот же самый аромат влажной травы и свежей листвы почудился мне в смеси больничных запахов. У лифта он был слабее, влево по коридору – сильнее. Как голодный волк я принюхивался к каждой двери. Теперь я знал: Лекс никуда не ушёл. Он здесь и ему плохо. Наконец, в тупике возле лестницы я застыл перед дверью с надписью "Кладовая". Запах был особенно сильным здесь, и я мог различить в нем возбуждающие, манящие ноты. Я двинул в дверь плечом. Она поддалась неожиданно легко. Сначала мне показалось, что Лекс стоял на четвереньках. Потом я понял, они связали рукава его свитера и уложили его на живот на какой-то белый пухлый мешок. Крепкий францисканец держал его за бедра, с кряхтением вбиваясь в его тело. За одну секунду я увидел все, все сразу, каждую мелочь, так ясно, будто была она нарисована тушью на бумаге: тёмные жилы на руках францисканца, его член, тоже тёмный и влажно блестящий, быстро и сильно двигающийся между белыми ягодицами, капли пота на спине Лекса, крупную дрожь его тела, белесые потеки на его бёдрах. Я ударил францисканца ногой в челюсть. Он отлетел в угол с воем. Его член все ещё стоял, такой же тёмный и блестящий. Я убил бы его, наверное, если бы он не шмыгнул мимо меня к двери, неожиданно быстро, как очень крупная мышь. Убрал волосы с родного лица, увидел слезы на щеках и кровь на губе, ломая ногти развязал рукава. С воем, он бросился мне на шею. Его тело трепали сильные и страшные судороги. – Брайс, Брайс!.. Прости, я должен был тебе сказать... Не знаю, что это... Почему?.. Всего две недели назад было... Брайс... Влажные горячие поцелуи на шее, на щеках, острые зубы впиваются в нижнюю губу, жаркое тело прижимается к моему, скользит в острой первобытной нужде. Разум отказывает, остаются только инстинкты, тёмные и могучие, зов течного омеги, ответная жажда альфы. Я стащил свитер с его плеч, покрыл торопливыми поцелуями плечи, лопатки, ягодицы. Наклонил его над тем же тюком, он выгнул спину, с призывным хриплым стоном поднимая бедра. Я развёл его ягодицы и прижался губами к красному воспалённому отверстию с припухшими краями, жадно глотая запах травы и пряный вкус его смазки, смешанный с солью чужой спермы... И на самом краю сознания услышал тихий крик, полный отчаяния: – Брайс, пожалуйста, не надо!... Моё желание отзывалось болью, злостью, всем страхом этого безумного дня, ещё не осознанной обидой. Я вошёл в него сразу, одним движением проникая в горячую глубину, податливую, скользкую от чужой спермы. Крепко вцепился в его бедра и дал себе волю. Нет, это не мой любимый друг Лекс, за которого я мог бы и убить, и умереть, извивался подо мною, подмахивая с похабными стонами, это чужой и блядский омега, оттраханный кем-то другим, готовый подставляться кому угодно, чужой омега кончал, сжимая мой член упругими стенками канала. Оргазм был похож на взрыв. Когда я пришёл в себя, узел уже крепко связал наши тела. Мы не сказали друг другу ни слова. Его тело высасывало меня сотнями жадных ртов, я кончал снова и снова, выплёскиваясь в жаркую глубину. Его тело было не по-омежьи сильным и мускулистым, гибким и тонким. Чемпион по фехтованию, вспомнил я некстати. А когда мы расцепились, он молча встал, поднял с пола какие-то тряпки и вышел прочь. А я не пошёл за ним следом. Умирать буду, а не узнаю почему... Я позвонил отцу, попросил, чтобы он приехал за мной. Измученный, заснул в той же кладовой. К счастью, ушёл оттуда утром, пока не поднялся скандал. По дороге домой, сделав вид, что задремал на заднем сидении, я понемногу восстановил события прошедшего дня. Лекс оказался омегой. Это многое объяснило и многое запутало. Моё влечение к нему оказалось естественным. Но как оказался омега в элитной школе для альф? Как ему удалось почти четыре года водить нас всех за нос? Я задавал себе эти глупые вопросы, чтобы не думать о главном. Я изнасиловал омегу, моего лучшего друга, нет, больше, чем друга. Воспользовался его слабостью в тот момент, когда каждый омега наиболее беззащитен. Я ждал скандала, шумного разоблачения, ареста. Ничего не произошло. В школу Лекс не вернулся. Его телефон не отвечал. Несколько дней спустя я решился, поехал к знакомому дому в пригороде. На газоне перед домом стояла табличка с надписью "Продано". Последний след Лекса потерялся.