***
В следующий раз я просыпаюсь уже вечером, когда за окном горят редкие фонари, а в домах горят огни. Не знаю точно, просыпаюсь я вечером того же дня или нет, но это и неважно. Важно то, что я хотя бы проснулась. Я все так же смотрю в потолок и не хочу двигаться, хотя опять чувствую, что в комнате, кроме меня, есть еще кто-то. Слышу тихие звуки, какие-то короткие фразы, но делаю вид, что не замечаю этого. Делаю это до тех пор, пока кто-то не кашлянет пару раз, пытаясь настоятельно привлечь мое внимание. Поворачиваю голову к окну, чтобы действительно убедиться в том, что сейчас вечер, а не ночь, но взглядом натыкаюсь на какого-то старика, который смотрит на меня, скрестив свои руки на груди. Пару секунд мы смотрим друг на друга, и его взгляд с каждой секундой становится еще более суровее, чем был до этого, а я все сильнее щурюсь. Наконец он бросает какую-то фразу, которую я не понимаю, но и предназначалась она не мне, и переводит взгляд на кого-то другого в комнате, что и повторяю я. В комнате хоть и темновато, потому что работает только один светильник, и то, находящийся где-то вдалеке от моей койки, но и это не мешает мне заметить, что посетителей у меня прибавилось с момента моего последнего пробуждения. Теперь нас было семеро, но буквально через секунду, как только мне удалось всех сосчитать, те двое, которые сторожили вход в палату, по чьему-то указанию, которое я не заметила, выходят. И я почему-то не сомневаюсь, что они теперь стоят точно так же, только с той стороны двери. Теперь остаются только четверо, и я ловлю себя на мысли, что уж лучше бы со мной остались те, в масках, чьих лиц и эмоций я не видела, чем те, которые подозрительно и с опаской смотрят на меня, хрупкую, привязанную к собственной кровати. А один, чуть сгорбившись, сидит прямо перед моей койкой и смотрит на меня так внимательно и сосредоточенно, словно пытается разглядеть у меня душу в глазах с расстояния своей табуретки, сложив руки в замок и заслонив ими рот. У него печальные голубые глаза и светлый ежик волос на голове, а на лбу какая-то темная повязка, но из-за темного света, его волос и угла, под которым я на него смотрю, то четко не вижу, что там. Также на нем немного странный белый халат с большим воротником, похожий на врачебный, и, за столько дней повидавшая столько странного, я не удивлюсь, если у здешних врачей именно такая экипировка. Позже я замечаю такую же военную форму и делаю вывод, что если он врач, то, скорее всего, военный. В моих ногах стоял мужчина, такой же серьезный, как и двое других. Но в его взгляде было что-то такое, что показывало: он удивлен, хоть и пытался это скрыть. Пару секунд он поглядел мне в глаза, а потом, вздохнув, отвернулся к старику и сказал ему что-то тихо, а затем и вовсе отошел от койки подальше. Его волосы, заплетенные в высокий хвост, слегка покачнулись, как и черный длинный плащ, и я успела заметить на нем похожую повязку, как у блондина. Самый последний из них стоял в тени, словно он и не хотел, чтобы я его видела, прислонившись к стенке. Я видела только то, что его руки в перчатках были скрещены на груди и сжаты в кулак. И, если зрение меня не подводило, на нем был такой же длинный черный плащ, как у длиннохвостого. В комнате была полнейшая тишина, я даже не слышала какой-нибудь шум за пределами ее. Время будто и вовсе остановилось, потому что никто, включая меня не двигался. Еще немного посмотрев на своих посетителей и не заметив ничего нового, я отвернулась к окну, снова рассматривая горы вдали. Интересно, а я пришла оттуда? Точнее нашли ли меня там? Ведь когда я нашла кипрей, то можно было увидеть что-то похоже… Интересно, что со мной сделают? Они как-то не выглядит радостными и довольными, когда смотрят на меня. Я ловила себя на уверенности: домой я не вернусь. Точнее, возможно, вернусь, но не так, как себе представляла, проще говоря, по частям. И в этот момент во мне словно что-то надломилось, оторвалось, упало, а затем и умерло. Мне стало все равно, что со мной сделают, я не тряслась от страха, что меня убьют. Единственное, что меня тревожило, как об этом узнают мои родители; я боялась представить их реакцию, когда они узнают о том, что я пропала или меня убили, боялась, что их вызовут на опознания моего, возможно, изуродованного тела. Словом, я боялась не за себя, а за тех, кто был мне дорог и близок. А когда я словно увидела слезы матери, когда она увидит меня такой, грудь защемило от боли. Боль становилась все больше, когда мозг предательски стал представлять более реалистичные картинки, мешая их с тем, что я видела, пока была в морге, учась в университете. И только эта боль за материнское сердце заставила меня дать обещание, что я выберусь отсюда несмотря ни на что, что заставят меня сделать эти сектанты. До меня не сразу дошло, что в комнате тихо переговариваются, из-за того, что я полностью ушла в свои мысли. Я посмотрела на блондина, который что-то говорил старику, который теперь больше напоминал мне дедушку. Блондин говорил спокойно, тихо, но явно о чем-то тревожном: голос был напряжен. Мне понравился его голос. Успокаивающий, даже убаюкивающий, похожий на шелест травы, словно он не решает сейчас мою судьбу, а просто качает ребенка на руках, который никак не хочет засыпать, и он его за это ругает. Они начали о чем-то спорить, а я в этот момент закрыла глаза и положила голову обратно на подушку, чтобы и дальше слушать этот голос и, если получится, снова заснуть. Кто-то третий вмешался, сказав что-то, и двое других перестали спорить, замолчав. Я почувствовала, что кровать чуть-чуть прогнулась со стороны блондина, вероятно, от того, что положили руки, но не придала этому значения. Он сказал что-то, и только интуитивно я поняла, что он обращается ко мне, и пришлось открыть глаза. Видно было, что он ждет ответа, но я, как ни старайся, не поняла, что он спрашивал, что хотел от меня, поэтому просто продолжала смотреть на него. Поняв, что от меня много ждать не стоит, он вздохнул, потер лоб, а затем махнул рукой в сторону длинноволосого. Тот в свою очередь сделал какие-то быстрые движения руками, которые я не успела уловить, и показал мне странного вида треугольник. И я опять провалилась во тьму. Эта тьма, в отличие от других, была другой. Сначала было темно, страшно и одиноко, но затем, словно в быстрой съемке, я видела все моменты из своей жизни. Вот я задуваю свечки на десятый день рождения, вот мне дарят машину, и я, визжа от восторга, прыгаю к папе на шею, благодаря. Затем вижу, как мальчик провожает меня до дома, даря при этом мне цветы, и на прощание целует в щеку, потом как другой парень заправляет мне волосы за ухо, а я краснею…. И так бесконечно, быстро, резко перебрасывая с одного момента на другой, заставляя меня задержать воздух в легких. А затем свет, удар, небо и звезды. И я, дыша очень быстро, моментами прерывисто, открываю глаза и смотрю диким взглядом на того, кто стоит передо мной, показывая мне странный треугольник. Мне казалось, что прошло бессчётное количество времени, пока я пересмотрела всю свою жизнь, но те, кто был в палате, не сдвинулись ни на миллиметр. Я не сводила глаз с длинноволосого, а он в шоке смотрел на меня. Не в силах оторваться от меня, он одними губами что-то сказал, обращаясь к блондину. Боковым взглядом я заметила, что теперь и блондин, и дедушка смотрят на меня так же удивленно, как и тот, с треугольником. Что это было? Я… Я никогда ничего похожего в жизни не испытала. Он что-то сделал, что заставил меня испытать такое? Или пока он меня отвлекал, мне снова что-то вкололи? Я быстро посмотрела на капельницу — не похоже. Тогда как? Разве... Разве возможно так быстро и в таких мельчайших подробностях увидеть моменты из своей жизни, тем более наяву, а не во сне, ведь я больше, чем уверена, что не сплю. Меня снова пытались что-то спросить, но я неотрывно смотрела в глаза тому, кто, по моему мнению, заставил меня испытать такое. Сейчас он вышел на свет, и я смогла увидеть то, что раньше было скрыто для меня: на его темной синей повязке на железной подкладке была изображена какая-то странного вида птица, что ли, вроде воробей, но там, где должен быть глаз, линия закручивалась. Я нахмурилась, пытаясь получше разглядеть, но он снова скрылся в тени. Словно из ниоткуда возле меня появилась медсестра, которая теперь уже не скрывала, что в руке у нее шприц. Уже не сопротивляясь, я положила голову обратно на подушку, заставляя сердце успокоиться и приводя мысли в порядок. Она ввела мне препарат, и я заснула, надеясь забыть это все, как страшный сон, и проснуться, наконец, в своей постели под аромат маминых блинов.***
Когда я очнулась, то обнаружила, что мои руки и ноги отвязаны, а возле кровати стоит что-то вроде йогурта или пудинга, миска с уже давно остывшем рисом, палочки и стакан с водой. Я не чувствовала голод, вероятно, из-за долгого пребывания без пищи, поэтому лишь посмотрела на это какое-то время, не притронувшись. Моя комната никак не отличалась от того, что я помнила, но, в отличие от двух людей в масках, их теперь стало трое. Двое, как и были, стояли на входе, а другой возле той двери, что я раньше не замечала. Подумав, что это туалет, я решила первым делом сходить туда, потому что никто так и не додумался убрать кровь с моих рук. Возможно, там даже есть зеркало, и мне удастся посмотреть на себя. Очень медленно я села, откинув одеяло. Как я и думала, моя личная охрана и не шелохнулась. Однако я заметила, что мне тяжело было даже просто сесть на кровати, не то что встать. Тело словно не мое, все затекло, болит и местами ломит. Я просидела, свесив ноги вниз и чуть касаясь холодного пола, какое-то время, словно привыкала к ощущению, и ждала, пока тяжесть хоть немного спадет. Почему-то мне это как-то странно напомнило то, как люди заново начинают учится пользоваться своим телом после какой-нибудь серьезной травмы. Кстати о травмах, моя голова. Прикоснувшись к своему виску, я замечаю, что он еще побаливает, но не так, как при ударе. Я решаю не доверять здешним врачам, потому что, как мне показала моя студенческая жизни, красавчики в медицинском почти не учатся, и решаю провести осмотр у себя сама. Тем более после того, как я внезапно отключилась тогда на пустыре. Я неспешно поворачиваю шею туда-сюда, стараюсь быстро не двигаться. Затем слежу за своим пальцем, которым так же медленно двигаю у себе перед глазами. Проверяю температуру, концентрирую свой взгляд на одном из охранников, который, как мне кажется, удивлен моим поведением. Когда наконец убеждаюсь, что я в порядке, то делаю немного послабление врачам-красавчикам, может, тут красавчики получше учатся, чем у нас… Когда наконец чувствую, что готова идти в туалет, то уверенно ступаю на невероятно холодный пол, и уверенно, но чуть покачиваясь из-за долгого отсутствия движения, двигаюсь в том направлении. Сектант, заметив, что двигаюсь я именно к нему, чуть заметно напрягся и отошел немного в сторону, когда я открывала дверь. Туалет оказался маленьким. Я-то думала, там и душ есть, как бывает во всех палатах в нормальных больницах, где подолгу лежат пациенты, но с этой, видимо, все-таки что-то не так. Внутри оказался только сам туалет да раковина, в которой не удивлюсь, если только одна холодная вода. Я попыталась закрыть дверь, чтобы сделать все свои дела, но как только попыталась, огромная рука парня в маске, которая напомнила мне бегемота с морщинами, зажала дверь словно в тисках, не позволяя мне и на сантиметр ее сдвинуть. — Мне что, и пописать в одиночестве нельзя? — спросила я саркастично. В ответ я услышала очень красноречивое молчание. Я посмотрела ему в глаза, точнее туда, где должны быть глаза, потому что из-за маски было ощущение, что у него вместо них просто черные дыры, и поняв, что я, если начну спорить, буду словно со стеной препираться, отпустила ручку двери. Если ему так хочется, ради бога, пожалуйста. А потом я вспомнила: это же секта, тут все одно единое и общее, но не думала, что настолько… Подумав немного, я решила, что еще не готова к такому единению, но решила, что если включу воду, то мне будет спокойней. Когда с этой самой ужасной ситуацией в жизни было покончено, я начисто мою наконец свои руки, вымывая грязь, кровь из-под ногтей. Также ополоснула лицо и, заметив, что вода совсем не красная, решила, что лицо мне все-таки потрудились вытереть. Следующие пару дней все шло так же, как тогда в лесу, мои мысли начинали блуждать и были где-то далеко от этого места, когда ничего особо не происходило. А не происходило тут вообще ничего, поэтому я почти не жила в этом мире, ну, просто существовала, не более. Еще вначале я передвинула одну из прикроватных тумб к окну, на которой и проводила все свои дни, забираясь на нее с ногами, беспечно смотря в окно. Я старалась избегать всех мыслей, которые могли хоть как-то быть связанны с родителями, запрещая себе даже думать о них, потому что они приносили мне только боль. А кроме родителей мне по сути и думать было не о ком, поэтому я чаще занималась тем, что рассматривала жителей этого странного места. Окна моей палаты выходили на вход больницы, поэтому я часто видела, как приходят странно одетые мужчины, женщины, а иногда даже дети. Иногда они двигались как-то странно быстро, но я не понимала и думала, что мне просто показалось. Когда я видела, как дети идут со своими родителями, то я закрывала глаза или же отворачивалась, потому что видеть чужое счастье было невыносимо для меня, а давать себе слабину в такой момент было никак нельзя. И все же я не могла понять, если это все-таки какая-то секта, то как они смогли взять под контроль весь этот населенный пункт? Обычно же такие организации незаконны, и чаще всего, если их влияние на человека слишком большое, это перекрывается правительством на корню, но тут, видимо, было что-то, что я не видела и не могла разобрать. Иногда в голову начинали закрадываться мысли, что это никакая и не секта вовсе, но когда я развивала эту мысль, то не видела никакого логического объяснения тому, что видела раньше, и тому, что эти люди скрывают себя под маской. Посетителей у меня с того дня больше не было. Только медсестры иногда приходили, чтобы принести еду или унести старые подносы из-под нее. Рацион этого питания не менялся, поэтому мне быстро наскучило есть рис, и через два дня, когда я ела его три раза в день, меня начало от него воротить, и ни к чему, кроме пудинга и стакана с водой, я больше не притронулась. Медсестры на меня странно косились, но я не обращала внимания. Я ко всему привыкла, даже к моим охранникам относилась уже с какой-то странной нежностью и сочувствием. Подумав над этим немного, решила, что потихоньку психика вообще сдает и начинает появляться стокгольмский синдром*. Из комнаты меня вообще не выпускали, и очень скоро я начала выть от сидения в четырех стенах. Ну, петь точнее, а не выть. Я никогда не славилась своим голосом и не считала себя великой певицей, но чтобы не забыть, как звучит мой собственный голос, я решила, что лучше буду петь, тихо, чисто для себя, но это уж лучше, чем говорить с самой собой. Правда, меня хватило только на одну песню, и я, краснее, чем помидор, бросила эту затею, вернувшись к себе на тумбочку. Поскольку душа в моей просторной уборной не было, вопрос личной гигиены встал довольно быстро. Я смогла вытерпеть ровно до того момента, когда мои волосы начали превращаться в противные сосульки, грязные настолько, что больше хотелось их отрезать, но уж точно не касаться их, то я забила тревогу. Меня, конечно же, остановили, посчитав, что это попытка к бегству, но я, столько терпевшая до этого, лопнула, как мячик с водой, и орала на всех и вся отборным матом, кроя все, что движется. Мне даже удалось одному в маске заехать меж ног, отчего он согнулся пополам, а другие опасливо и в замешательстве покосились на меня. Надолго их растерянности не хватило, и уже скоро меня волокли обратно к постели, а я орала, что, хочу помыться, но они этого, конечно же, не понимали. Вот уж это точно языковая пропасть, от которой страдают обе стороны, в данном случае будущее потомство парня и моя личная гигиена. Через пару дней мои молитвы (или крики) были услышаны, и ко мне пришла девушка в маске (я удивилась, ведь до этого только парни!). Она ничем особо не отличалась от остальных, кроме длинных темных волос, а в руках у нее было полотенце, что-то, что напоминало средства гигиены, и я начала улыбаться и довольно потирать ладошки, только спустя мгновение осознав, что выгляжу так, словно крыша у меня давно уехала, и напугала девушку, которая замерла на месте. Но она взяла себя в руки и повела меня по темным коридорам больницы в компании трех парней-охранников, куда ей только одной известно. Наверное, они все думали, что я могу сбежать, но только я думала о том, что могу сбежать только в одно место — в душ. Когда я снова вернулась в комнату в неизменной компании моих спутников, меня ждал сюрприз — у меня были посетители. Мне казалось, время было уже к ночи, и я не думала, что посетителей в такое время пускают. Хотя если вспомнить, когда и в какое время ко мне приходили прошлые, то тут и удивляться нечему. Но я напряглась, потому что и прошлая встреча у меня особо теплых эмоций не вызывала. Ко мне спиной стоял тот блондин в белом халате со странным узором внизу и какой-то надписью во всю спину. Рядом с ним также спиной ко мне стоял высокий мужчина, одетый в военную одежду с узором красного круга меж лопаток и с очень странным хвостом на голове, напоминающим больше ананас, а не хвост, настолько сильно волосы торчали во все стороны. Перед ними, но ко мне лицом стояли старушка и дедушка, который чем-то отдаленно похож на того, что я видела в первый раз. Они сильно щурятся, потому что в таком тусклом свете не видит даже через очки, которые надеты на самый кончик носа дедушки. Блондин и тот, что с торчащими волосами, поворачиваются, когда слышат, что кто-то вошел, и тут же блондин начинает улыбаться что есть мочи, хотя глаза остаются печальными, и понимаю, что он делает это скорее для того, чтобы я не боялась, а другой смотрит строго, внимательно и немного угрожающе. Не думая, я начинаю пятиться назад, надеясь выйти обратно в коридор, но блондин делает едва заметный знак рукой, и дверь со звуком захлопывается позади меня, оставляя план бегства и моих охранников за пределами комнаты. Предатели, а я вам уже верить начала и симпатизировать! Бабушка что-то говорит, но что именно, я не слышу, хотя не думаю, что поняла бы. Я уже отчаялась найти хотя бы кого-то, кто говорит со мной на одном языке. Блондин начинает виновато улыбаться, почесывая свой затылок. Я перевожу взгляд к тому, кто стоит с ним рядом, потому что он меня пугает, и замечаю два шрама у него на лице: один с середины лба и до правой части виска, а другой ниже, на скуле. Это пугает меня еще больше, чем его взгляд, но он протягивает мне что-то странное, что я не сразу разбираю в темноте, и только спустя пару секунд беру это и понимаю, что именно у меня в руках. Я удивленно выгибаю бровь переводя взгляд с каждого в комнате, как бы говоря: «Вы что, серьезно?». А все потому, что мужчина, который в первую секунду, как я его увидела, напугал меня, дал мне розовые кошачьи ушки. Надевать я их не спешу, просто кручу в руках, придерживая при этом полотенце и средства гигиены. Я смотрю на всех, не понимаю, что они хотят от меня. Такое ощущение, что они пришли посмеяться надо мной. Мол, смотрите, какая беспомощная, а с этим и вообще — умора. Блондин откуда-то достает такие же, как у меня, ушки розового цвета и делает мне жест, чтобы я тоже надела свои. Затем каждый в комнате делает так же, и я, проклиная все на свете, делаю точно так же. Смотря в основном на блондина убийственным, усталым взглядом, я мотаю головой, говоря: «И что теперь?». — Шикаку, ты уверен, что это сработает? Может, на нее это не подействует, — говорит старушка и едва заметно трясется. — Подействовало, — улыбается блондин, видя, как из рук у меня летит на пол и полотенце, и средство гигиены, которые я так крепко держала еще секунду назад.