Мгновения

Такасуги Шинске создает впечатление холодного и бездушного человека. Его лицо – хмурое и серьезное – вряд ли вообще помнит что такое улыбка, а не простая ехидная насмешка. Про таких, как он, обычно говорят, что вместо сердца у них камень. Пробить таких на какое-нибудь проявление чувств просто невозможно. Никто не может заставить проявить Такасуги Шинске хоть какие-то эмоции, кроме ненависти, сжигающей его душу изнутри, выкрывающей его почти истинное лицо. Слишком четкое понятие того, что проявление слабости ведет к ошибкам и боли, которая вгрызается в самое сердце и терзает, терзает, терзает… Терзает до душераздирающих криков, разрывающих безмятежную тишину ночи. Терзает до повторяющихся из раза в раз кошмаров прошлого, неотступно преследующих даже сейчас. Терзает до фантомных – а таких казалось бы реальных! – болей в потерянном давно глазу. Потому что Такасуги Шинске хочет казаться последним ублюдком на этой земле и везде в этой Вселенной, куда ступала нога разумного существа. Это что-то вроде его способа самозащиты, попытки уберечь свою душу от еще больших терзаний. Он стал каким-то подобием дикого зверя, жаждущего крови и отмщения всем и вся за то, в чем не хочет винить себя. Он готов растерзать, искромсать кого угодно лишь бы сохранить остатки своей человечности. И ради того, чтобы сохранить свою самую страшную тайну. Потому что Такасуги Шинске при всей своей грозности, свирепости и этим взглядом голодного зверя имел одну самую главную слабость. Такасуги Шинске оставался всего лишь слабым и глупым человеком, который хоть иногда, но нуждался в человеческом тепле. Даже ему было свойственно хотеть немного нежности, хотя и изредка. Раз в два месяца Такасуги посещает квартал красных фонарей, где, выбирая девушку посимпатичнее и помолчаливее, ненадолго позволяет себе быть простым человеком со своими слабостями. Легкие прикосновения губ, рука в руке, едва различимый шепот – почти так естественно, почти так натурально, но так редко. Только в такие ночи он становится по-настоящему жадным и неистовым, только в такие ночи он позволяет зверю внутри себя утолить ненадолго этот голод. Тепло женского тела ненадолго согревает его тело и душу, наполняет силой двигаться дальше и снова быть тем холодным Такасуги Шинске, которого знает весь мир. Но в холодном космосе нет борделей. На чужих планетах не такие женщины, да и Такасуги считает, что спать с аманто – это последнее, на что он пойдет. Пусть он вконец изголодается по теплу и нежности, пусть с ума будет сходить от невозможности почувствовать себя лучше, но он все равно будет нуждаться в нежности рук и губ женщины с Земли. А Матако знает об этой слабости – да их как Кихейтаю не знать о ней, когда Такасуги каждые два месяца куда-то уходит на всю ночь, а, возвратившись наутро, пахнет благовониями и как-то по-особенному молчалив. Матако знает обо всем этом, как знает о том, что в космосе для Такасуги просто невыносимо без этого тепла. А еще – будучи единственной девушкой в их команде – она знает, что Такасуги никогда не попросит ее о близости. Просто потому, что гордость не позволит ему признать перед кем-то свою слабость – одно признаться в этом перед девушкой на одну ночь, а другое – перед кем-то из своего окружения. И Матако – ослепленная, одурманенная и глупая – не может выносить скрытых мучений мужчины, в которого влюблена. Она всего лишь девушка, но именно поэтому знает, как важно Такасуги сохранять свое достоинство перед Кихейтаем, пусть Кихейтай и принял бы его любым. – Шинске-сама, вы здесь? – любопытствует Матако, немного приоткрывая тяжелую железную дверь каюты и заглядывая в темное помещение, едва-едва освещаемое одной свечой. На полу – даже не на кровати – в полумраке сидит сам Такасуги, опустив голову на грудь и сжимая длинными изящными пальцами кисеру. У Матако захватывает дух оттого, как блики маленького огонька зловеще скачут по лицу мужчины с повязкой, скрывающей его потерянный глаз. Он выглядит спокойным и умиротворенным, но Матако знает, что это только видимость. Женское чутье подсказывает ей, что сейчас Такасуги почти что сходит с ума, что он не в силах бороться с вновь нахлынувшими воспоминаниями о войне, обо всей той боли, через которую он прошел. Слишком много потерял он тогда. Слишком мало обрел сейчас. Матако знает, что Такасуги слишком горд, чтобы признаться ей в том, что он нуждается в чьих-то объятиях. Но влюблена в него она так сильно, что совсем не против сыграть роль навязчивой и нуждающейся в нем, хотя в последнем она душой не покривила, не солгала. – Что тебе нужно, Матако? – голос Шинске ровный, мягкий и если бы Матако не знала бы его так хорошо, то поверила, что он в порядке. Она кое-как втискивается в дверной проем, и тяжелая железная дверь за ней с грохотом захлопывается, отделяя коридор, залитый светом, и каюту, погруженную в полумрак. Она неловкими шажками движется к Такасуги, чувствуя на себе тяжелый взгляд, хотя и не может видеть глаза Такасуги, а лишь его блеск. Матако присаживается около него на колени и неловко придвигается к его спине, не понимая, почему внутри нее все вновь и вновь переворачивается. Душа в пятки уходит то от молчания Шинске, то ли оттого, что он внимательно наблюдает за ней. А может все дело в самой Матако – глупая влюбленная Матако пользуется моментом слабости Такасуги, пусть даже прикрывает это помощью. Она помогает лишь себе. Но помогает плохо, потому что пытаясь его понять, только сильнее влюбляется. Матако неуверенно прижимается к спине Такасуги, кладя голову ему на плечо. Девушка пытается унять разбушевавшееся, сошедшее с ума сердце, клокочущее: «Вот оно! Ближе, чем когда-либо!» и готовое выпрыгнуть из груди. Она переводит дыхание и продолжает: ее тонкие руки обнимают Такасуги за талию, ощущая под пальцами мягкую ткань и рельефные мышцы под ней. Тело Такасуги горячее и крепче чего угодно – Матако слишком взбудоражена, чтобы искать достойные сравнения. Короткие и мягкие волосы Такасуги щекочут ушко и шею Матако, а она даже не думает отодвинуться. Она наоборот прижимается чуть ближе, пряча свое попунцовевшее лицо в изгибе его шеи. – Я… я хочу немного побыть… так, Шинске-сама, – шепчет Матако еле слышно и сама смущается своих слов. Ее слова будоражат кровь Шинске – он слишком хорошо понимает, что она для него делает и просто благодарен за то, что решающий первый ход, как и злополучный вопрос, Матако берет на себя. Он ведь прятал свою единственную слабость так глубоко, чтобы никто не заметил, не прознал, а получилось… Матако, обнимающая его, такая теплая и… такая искренняя в своих желаниях. Такасуги слишком понимает, чем она отличается от девушек с квартала красных фонарей. Они – подделывают чувства, а Матако чувствует. Ее глупое сердце рвется к нему, а он… он ничего не может ей дать, кроме изуродованного лица и сердца, скопившее за долгие годы лишь злобу и боль. Матако, льнущая к нему, такая живая по сравнению с ним, просто существующим. Лишь ненависть поддерживает в нем существование, заставляет тело двигаться вперед, а не стоять на месте. И она, прекрасно это понимая, все равно стремиться к нему – холодному, грубому и молчаливому. Для глупой Матако он лучший, для наивной Матако он никогда не станет хуже. Матако как-то незаметно для себя засыпает – видимо оттого, что сидит вот так, прижавшись к горячей и крепкой спине Такасуги, не один час. И когда Шинске слышит едва различимое сопение и чувствует, как руки девушки ослабляют хватку у него на талии, руки его сами собой тянутся и… … накрывают маленькие девичьи руки большими широкими ладонями. А действительно ли он получил так мало?