Мгновения

Такасуги нравится приходить в старое кафе на углу в одном из старейших районов Токио. Лет пять назад оно пережило смену владельца, названия и коренное переустройство внутри, но кофе остался таким же хорошим, как и до этого. Он, наверное, приходит сюда чаще, чем нужно, и наверняка за эти годы весь персонал запомнил, что он обычно заказывает, но ничего с собой Шинске поделать не может. В старой выцветшей вывеске – «Дом солнца» – есть свое скрытое очарование, своеобразная атмосфера, царящая в стенах забегаловки, проносятся перед глазами древние, почти забытые отголоски прошлого, которые Такасуги – почти с нежностью – готов вспоминать только здесь. И есть что-то в этих старых, затертых кожаных креслах и в круглых столах с глянцевым покрытием, и в уточках-салфетках на каждом столе, и в горном пейзаже на стенах, и в стеклянной люстре – слишком противоречащей остальному образу кафе. Такасуги завсегдатай этого кафе, потому что здесь варят хороший кофе, а по воскресеньям играет хороший джаз. Такасуги приходит сюда по средам, потому только по средам в меню особый вишневый йогурт. Такасуги наведывается сюда даже в пятничные вечера, когда наплыв клиентов в два раза больше обычного. И это не привычка, и это не связано с дурацким меню или удачным расположением кафе, и не с видом из окна на неизменном месте, занимаемом Шинске. – Вам как обычно? – спрашивает подошедшая молодая девушка-официантка. Такасуги отрывает ленивый взгляд от окна и смотрит на симпатичную девушку со светлыми волосами и зелеными глазами. Она держит наготове блокнот и ручку, словно и вправду собралась что-то записывать, будто не знает, что Такасуги в который раз закажет все тот же кофе и рисовый пудинг, который никогда не ест. Она заправляет за ухо слишком длинную челку – но не настолько, чтобы полностью попадать в конский хвост – и ждет ответа постоянного клиента. – Да, – произносит Такасуги все таким же бархатистым, как и много лет назад, голосом. Он провожает официантку взглядом, а потом снова отворачивается к окну. Шинске приходит сюда не потому, что девушка западает ему в душу и не потому, что верит в реинкарнации или какие-нибудь чудеса, хотя, наверное, стоило бы. Такасуги Шинске реалист. И он знает, что Матако мертва уже больше ста пятидесяти лет. *** Первым он хоронит самого осторожного, но не самого везучего. Катсура Котаро за свою долгую карьеру политика переживает более тридцати покушений на свою жизнь. И тридцать второе становится для Сбегающего Котаро роковым. Его вдова не плачет на прощании – не первый муж уходит раньше нее, но любимый и оттого она так молчалива. Такасуги не приносит цветов. Он лишь заходит попрощаться со старым товарищем, когда людей в зале становится поменьше, чтобы в последний раз взглянуть в постаревшее лицо Котаро. Кацура не улыбается даже на фотографии – там он хмурит лоб и серьезен донельзя. Вокруг все до ужаса забито цветами, а от их запаха в помещении просто не продохнуть. От него кружит голову, и Такасуги сбегает, заслышав за спиной шаги – кажется, вдова возвращается к алтарю. И только скрываясь за колоннами, минуя незнакомцев, пришедших проститься с политиком, Такасуги замечает выказывающего свои соболезнования не менее постаревшего Гинтоки с семьей. На прощании с Сакамото Татсумой он не появляется. И не потому, что не хочет. Просто не может. Смерть Сакамото получается, наверное, самой печальной – бравый капитан встречает свой конец на чужбине, в одном из отдаленных уголков Галактики, где о Земле, вполне вероятно, и не слышали. Но в команде у Татсумы были по-настоящему хорошие и верные люди, потому что тело его находит свой покой на родных землях. Такасуги не приходит на прощание, которого никогда не было, не считая пролитых командой и друзьями слез, а лишь издали следит за тем, как такая же молчаливая девушка – совсем как вдова Катсуры Котаро – опускает тело в землю. Она прощается долго – до позднего вечера стоит у могилы, – а с наступлением сумерек оставляет на кресте-обозначении свою шляпу из осоки. И ветер, слишком безучастный к ее беде, доносит до Такасуги ее последние слова: «Не прощу тебя, дурак-капитан». Такасуги и сам не знает, зачем присматривает за сыном Гинтоки спустя много лет после смерти Сакаты. Серебряный самурай оставляет после себя, наверное, самую сильную реку слез, которую каждый пытается скрыть, отшучиваясь и отнекиваясь, мол, помер и помер. Но кто только не приходит проститься с Гинтоки: и ято, и бывшие Шинсенгуми, и, наверное, весь Кабуки-чо. Не приходят только Катсура Котаро и Сакамото Татсума. И только в момент, когда Такасуги на похоронах видит вдову Сакаты, он понимает, насколько похожи были они все. У этой женщины в глазах та же сила, но и та же боль утраты, что и оставшихся двух женщин Котаро и Сакамото. Саката Гинтоки – единственный, кто лыбится на своем фото, единственный, кто уходит по правилам – от старости. И в гробу Такасуги видит незнакомого человека: посеревшего, высохшего, но расслабленного и спокойного. И волю пылающего сердца Гинтоки Шинске не может не заметить в старшем сыне Сакаты, в его лиловых глазах, где стоят горькие слезы любящего сына. *** Официантка приносит ему свежезаваренный кофе, рисовый пудинг с вилкой и почти сразу же спешит упорхнуть к прибывающим посетителям, чтобы принять заказы. Девушка суетится и крутится, как белка в колесе, и не ровен час напортачит где-нибудь. Такасуги умиротворенно пьет свой остывающий горький кофе, искоса наблюдая за ней, за тем, насколько она похожа на ту, давно почившую. Он не любил Матако, но был по-своему к ней привязан. И привязан настолько, что девушка из прошлой жизни так настойчиво напоминает ему о себе даже спустя столько лет. Шинске видит отражение Матако в лице официантки с бейджиком «Канадэ Аясе», слышит нотки ее голоса в словах и эфемерные отзвуки угасающего смеха девушки. Матако Киджима умерла, твердит себе Такасуги Шинске больше ста пятидесяти лет. И умерла она на его руках. Всего лишь вопрос времени, когда «Канадэ Аясе» запутается в своих длинных ногах среди столиков, споткнется и перебьет половину посуды. И всего лишь вопрос везучести, насколько близко она будет находиться от завсегдатая кафе, чтобы тот успел ее подхватить. Два вопроса рождают скорые ответы: двенадцать минут и два метра. Под грохот грязной посуды – лишь частично свалившейся с подноса – Такасуги подхватывает растерявшуюся официантку. В ее глазах не свежая зелень, прятавшаяся во взгляде Матако, там – болотная трясина, та же, что и утянула Киджиму глубоко-глубоко и навсегда. Официантка охает от неожиданности и под крики менеджера забирает подхваченный Шинске поднос и выпутывается из кольца его рук. «Канадэ Аясе» сдавленно бормочет слова благодарности и собирает с пола разбитую посуду голыми руками. Менеджер кричит, срывая голос, а девчонка только хмурится и зло сжимает губы – так делала и Матако, как повезло, что у официантки нет пистолетов. Такасуги усаживается рядом и помогает собирать острые осколки, одним взглядом давая «Канадэ Аясе» понять, что от его помощи отказываться не стоит. Девушка достаточно аккуратно все сгребает на поднос – на памяти Такасуги это не первая ее битая посуда, вот и наловчилась с руками целыми оставаться. Но сам Шинске по непривычке случайно режется, и ловит непонимающий и неверящий взгляд официантки, когда рана в считанные секунды затягивается. *** У Матако Киджимы дом хороший, теплый – он достается ей после смерти отца и обустраивается после смерти Такечи, когда она считает это последним знаком, чтобы – нехотя – оставить свою старую жизнь. Такасуги это не удивляет, он лишь впечатлен, что это решение принимается так поздно для нее – годы бегут и Матако уже тридцать пять. Она говорит ему: «Я буду следовать за Вами всю жизнь, Шинске-сама, если попросите», но Такасуги впервые в жизни считает, что такая просьба будет слишком эгоистичной. Она перекладывает на него ответственность за свою жизнь и будущее, которое могла бы начать давно, с окончания войны. Но она цепляется за призрак, за фантом Кихейтая, в котором остались только он да она. Потому Такасуги и отвечает: «Будь здесь, когда я вернусь в следующий раз». Она безропотно принимает его волю, предвкушает следующую встречу. Он целует ее на прощание – слишком долго для простого «До скорой встречи», слишком подходяще для «Возможно, это в последний раз, когда…». Матако все понимает, провожает его взглядом до калитки и чуть-чуть винит себя за необъявленные новости. Привязывать Такасуги Шинске к конкретному месту нельзя. Это погубит его свободолюбивую душу. В следующий раз, когда Такасуги приходит к ней, около дома цветет вишня, а в саду копошится старуха. Он проходит через скрипучую – даже спустя все это время – калитку и в молчании останавливается у нее. Старуха слишком глуха и слепа, чтобы заметить гостя, и Такасуги пользуется этим, чтобы бесследно исчезнуть. Он не опоздал, просто не находил сил вернуться к прошлому. Он приходит, когда в волосах Матако не остается золотых прядей, когда ее светлая кожа растрескивается толстыми морщинами и высыхает, словно пергамент. Такасуги возвращается, когда его собственное имя становится сладкой сказкой на сухих губах старухи. Он решается зайти только спустя еще несколько лет, когда ноги ее становятся настолько слабы, что работа в саду кажется уже заоблачной возможностью. Она кажется худее, чем в молодости, и бледнее футона, на котором лежит. А когда Шинске берет ее за руку, она даже не узнает его. – Матако, – зовет ее Шинске, гладя по серебристым волосам и пытаясь найти узнавание на глубине почти слепых зеленых глаз. Он держит ее за руку и гладит по волосам до тех пор, пока старая женщина не уходит тихо во сне. Только тогда он позволяет себе осторожно поцеловать ее в лоб и распрощаться в последний раз. *** –В нашей семье есть легенда, – говорит официантка, закуривая в переулке за кафе, куда выходит задняя дверь. – О мужчине, которого любила моя то ли прапрабабка, то ли прапрапрабабка. Такасуги, прислонившись спиной к кирпичной стене, смотрит на нее равнодушно, безучастно, словно девушка говорит самой себе. – В общем, не важно, какая из них, – произносит она, делая затяжку и выдыхая. – Просто в семье любят байку про этого бессмертного самурая. Это, конечно, звучит как бред сумасшедшего, но она просила кое-что передать ему, когда он придет. Она делает затяжку, более глубокую и длинную, пока Такасуги молчит, и смотрит своими болотно-зелеными глазами на него упрямо, твердо. – «Я назвала ее Гинтаро», – говорит она наконец. – И что-то Вы опоздали, самурай-сан.