100 percent of love, 100 percent of hope

      Чонгук как-то прочёл, что жизнь напоминает качели, и теперь думает, что, если «жизнь-качели» поместить в толковый словарь, то иллюстрацией бы стали они — он, Чонгук, и Юнги.       Вчера — поздним вечером, когда старший соизволил вернуться в квартиру (свою, к тому же), — они долго и с (сомнительным) наслаждением кричали друг на друга, обвиняли едва ли не во всех грехах, которых возможны и невозможны в этой реальности; потом Чонгук (и он совершенно не жалеет об этом) первым замахнулся и ударил старшего так, что тот, не устояв на ногах («Пить меньше надо», — прошипел младший), упал в основании лестницы и, поднявшись так быстро, насколько это позволили кружившаяся голова и дрожащие ноги, ударил в ответ, металлом кольца рассаднив кожу на щеке младшего.       Вчера — ночью, когда из-за грозы где-то что-то замкнуло и потухли лампы и фонари, — они долго и (несомненным) наслаждением целовали друг друга, пальцами зарывались в волосы, взлохмачивая пряди так, что на утро едва ли будет возможным расчесать их без криков и обвинений (как всегда, впрочем), вжимали пальцы в кожу другого, оставляя наливающиеся красным и синим следы, которые ложились поверх старых подкожных гематом, не успевших исчезнуть полностью; Юнги вжимал младшего в матрас, то проникая медленно, едва ощутимо целуя шею и ключицы, то срываясь на такой темп, что Чонгук едва не терял сознание от захлёстывающего его наслаждения.       Когда они познакомились (вообще-то, изначально это лицо Чонгука познакомилось с кулаком Юнги, а потом уже сам Чонгук с Юнги), младший сразу понял, что спокойной жизни не просто конец, а такой конец, что без надежды на воскрешение или перерождение. Юнги, кстати, тогда ещё с полчаса повторял, что «убьёт мелкого нахрен», если тот подойдёт; но ведь Чонгук и здравый смысл немного (много) в (вечной) ссоре, поэтому, спустя полчаса, как только Мин замолк едва ли на минуту, младший притянул его за руку ближе (куда ближе, если Юнги уже сидел на бёдрах Чонгука и, кажется, не думал, что это странно), улыбнулся чуть заметно и поцеловал, сразу же глубоко и грубо, ведь с Юнги неспеша не получится. За поцелуй, к слову, он получил ещё один удар в челюсть и прокушенную губу. И после этого уже нежный поцелуй, инициатором которого явился, как ни странно, сам Мин.       Качели раскачивались то вверх, то вниз, замирая в высшей и низшей точках — ненадолго, до нового витка, которые случались быстрее, чем стрелки на часах успевали сделать круг.       Вот Юнги долго и терпеливо объясняет-показывает-помогает, как сыграть на пианино понравишуюся Чонгуку мелодию. Объясняет ноту за нотой, нажимает на каждую клавишу, следит, чтобы Чон нажал следом, извлёк требующийся звук, запомнил последовательность и ритм. Вот только Чонгук всё чаще отвлекался, разглядывая тонкие белые пальцы с покрасневшими и содранными (почти зажившими, но ведь это ненадолго) костяшками, то и дело касающие его ладоней, показывая, куда и как именно нажать, оставляя горящие, но не видимые следы на смуглой коже.       Вот Юнги долго и терпеливо бьёт Чонгука, окрашивая свои ладони в красный (сдирая кожу о грубую ткань джинсовой куртки, что на младшем), закрашивая живот и грудь парня красно-синими кровоподтёками, заполняя болью, поначалу резкой, острой, а позже тянуще-тупой, непрекращающейся; покуда Чонгук не валится на пол, закрываясь руками, а Юнги случайно («Правда, случайно», — он божится позже) пинает тяжёлым ботинком, попадая по пальцам, после оседая на пол рядом, баюкает ладони младшего и едва не плачет; покуда Чонгук не съедает половину таблеток из новой пачки обезболивающих, запивая оставшимся в бутылке старшего пивом, а Юнги громко матерится, обыскивая все карманы (в куртке, рюкзаке, сумке, бог знает где ещё), но не находит свои таблетки, которые он регулярно забывает принимать.       Чонгук всё понимает, срывается с места, находит (раньше старшего) нужную бумажку (рецепт из частной клиники, откуда Юнги уносил ноги в ту ночь, когда встретил младшего посреди тёмной дороги) и выбегает из квартиры, не успевая зашнуровать кеды. Возвращается через десять минут (Юнги, вообще-то, старался не, но следил за стрелками), кидает упаковку на диван рядом со старшим, подаёт бутылку воды и ждёт, когда Мин проглотит две таблетки разом.       Обнимает, ладонью касается спины между лопаток, нежно и бережно, обещает (безмолвно), что никогда (даже если старший попросит) не уйдёт, не оставит наедине с болезнью. Он просто не сможет жить, не имея возможности касаться Юнги каждое мгновение (намного реже, но Чонгуку кажется так, ведь он, думается ему ночами, живёт только тогда, когда ощущает старшего, его руки, дыхание, тепло), не зная, что с ним, как он, где он.       Юнги бесконечно обещает, что справится, что больше никогда (не забудет принять таблетки; не ударит младшего; не закричит, срывая голос; не исчезнет на несколько дней, возвращаясь в одежде с пятнами крови и синяками по всему телу; не будет заглушать боль внутри алкоголем, после которого другой Юнги получает контроль над общим для двоих (или больше их?) телом).       Чонгук отчаянно верит, ведь он не может не верить. Он знает, что вдвоём они справятся со всем — и с болезнью старшего, и с характерами (несносными порой) каждого из них. Ведь Юнги уже подобрал с десяток мелодий, которые Чонук «просто обязан выучить, они прекрасны».       У них есть любовь — бесконечная, нежная, яркая, оглушающая, отчаянная, подкожная, внутрисердечная… Чонгук, если честно, может огромные листы исписать, рассказывая, как он любит старшего и насколько счастлив рядом, несмотря ни на что. Юнги может тысячу песен написать, где в каждом слове будет любовь к младшему, где в каждой ноте чувства, что сраслись с каждым из них, и их не достать, не извлечь, не загубить.       Чонгук как-то прочёл, что жизнь напоминает качели, и теперь думает, что, если «жизнь-качели» поместить в толковый словарь, то иллюстрацией бы стали они — он, Чонгук, и Юнги.       И, вобщем-то, он безумно любит их жизнь-качели.