Карнавал сомнений

      Ни Лоренсен, ни Ронан ничего не замечают. Когда оба удосуживаются засунуть чемоданы в багажник и сесть в машину, мне удаётся взять себя в ‎руки.       Мы покидаем стоянку аэропорта и съезжаем на шоссе.‎ Из колонок негромко играет музыка. Летний пейзаж мелькает за окном ‎зелёным лесом, одинокими, невысокими домиками, яркими вывесками ‎бензоколонок и броскими рекламными щитами. ‎       Я по-прежнему сижу сзади, Ронан — впереди рядом с Лоренсеном. Разговор с ‎автомобилей плавно переходит на спорт. Не встреваю, не пытаюсь сменить тему ‎на что-то более интересное. Молча наслаждаюсь короткой передышкой перед бурей, ‎когда посыплются вопросы родных, на которые придётся отвечать и улыбаться. И снова ‎всем врать. ‎       ...Мысли путаются, цепляются за отдельные фразы и звуки, снова ‎проваливаются в чёрную воронку. С каждой ‎новой попыткой получается ‎чуть дольше зацепиться за реальность, но потом всё опять сменяется звенящей темнотой. Неизменным остаётся только запах. Резкий, горьковатый, от которого саднит в ‎горле. В одно из пробуждений вспоминаю — так пахнет фенол. ‎       Когда сверху в очередной раз доносятся приглушённые голоса, Стеффани почти ‎силой заставляет себя разлепить тяжёлые веки и тут же зажмуривается от яркого ‎электрического света. Пытается приподняться — не выходит, но хотя бы ‎глаза привыкают к люминесценту. С удивлением замечает склонившегося над ней ‎пожилого мужчину в очках и тёмно-голубом медицинском костюме. За ним — ‎неровный, в грубых трещинах потолок, сероватая стена и такая же дверь. Слева что-то монотонно пищит. Пара секунд — тишина, а потом снова ‎пронзительный и громкий писк.       — Где я? В больнице? ‎       ‎— Да, — с приветливой улыбкой подтверждает догадку врач. Резко выпрямляется, ‎отчего редкие прядки тёмных волос с проседью падают на широкий, в глубоких ‎морщинах лоб. — Помнишь, как тебя зовут? ‎       ‎— Стефф. — Голос охрип и кажется ей чужим. — Стеффани Тёгерсен.       ‎— Сколько тебе лет? ‎      ‎— Семнадцать.       ‎— А живёшь где?       ‎— Во Флёдстене. Страндвей восемь.       — Отлично, — доктор довольно качает головой. — Тогда доброе утро, Стеффани Тёгерсен. ‎       ‎— А что…‎       Договорить ей не дают. Лицо врача исчезает, вместо него появляется другое — папино. Бледное, ‎испуганное, с лихорадочно блестящими глазами. ‎       — Какое там доброе!.. — тараторит он. — Куколка, ну и напугала ты нас! Не ‎приходишь в себя, не просыпаешься целые сутки! Мы с мамой…‎       Папа что-то ещё говорит, но его слова растворяются, не доходя до сознания Стеффани. Она чувствует, что ‎отключается. Отчаянно пытается сесть и оглядеться, но даже ‎просто крутить головой не получается — мешают провода и пластиковые ‎трубки. Последние, кажется, везде: в носу, на руках, груди и не только. Не ‎дают дышать, двигаться… Мышцы болят, будто она долго и упорно занималась ‎физкультурой, в горле першит. Мозг отказывается соображать. ‎       Через миг серый потолок опять сменяется темнотой. ‎       Когда Стеффани снова приходит в себя, ни отца, ни врача в палате нет. Вокруг тишина, нарушаемая ‎равномерным писком приборов. Стеффани смотрит в потолок, изо всех сил стараясь ‎не заснуть. Сглатывает, облизывает пересохшие губы. Очень хочется пить. ‎       — Очнулась, спящая красавица? Ну ты даёшь! — слышит легко узнаваемый ‎голос брата.       — Где мама?       — В полиции. Даёт показания. — Свен упирается ладонями в железный поручень кровати и нависает над Стеффани. — О чём ты вообще думала?! Решила покончить с ‎собой? Мы чуть с ума не сошли! Мама вообще... Я думал, её инфаркт хватит.       — Что слу… — Разговаривать всё ещё сложно. Она словно заново учится связывать ‎буквы в слова. — Что случилось? ‎       ‎— Ты что?.. Ничего не помнишь? — Свен хмурится. ‎Только сейчас Стеффани замечает, что он такой же бледный, растрёпанный и растерянный, как недавно отец.       — Нет, — она мотает головой. Пытается приподняться на локтях и тут же жалеет об этом. По телу ‎пробегается волна нестерпимой боли, будто до этого положили под пресс и переломали все ‎кости. ‎       — Серьёзно, что ли? — недоверчиво хмыкает брат. ‎       ‎— Серьёзно, Свен. — Голова раскалывается так, что на раздражение не остаётся ‎сил. ‎       ‎— Ладно, — он задумчиво кусает нижнюю губу. Говорит медленно, будто ‎подбирает слова, и такая задача даётся ему не просто. — Мы справляли там день рождения Микаэлы. В охотничьем домике Лоренсена. А потом ты поругалась с Лукасом из-за неё, и он повёз тебя домой. Помнишь?       Стеффани мотает головой. Никакой вечеринки она не помнит, но хотя бы имена звучат знакомо. Микаэла Люнге — её лучшая подруга с первого класса. С парнями Стеффани дружит с пелёнок. А ещё она недавно начала встречаться с Лукасом. Или давно?..       Стеффани с ужасом осознаёт, что даже приблизительно не представляет, какой сейчас месяц.       ‎— Потом вы сидели у него в автомобиле, ‎— продолжает рассказывать Свен. ‎— На ‎обочине. Около моста… А потом... Потом ты выскочила… прямо на шоссе… ‎       ‎— Так меня сбила машина? — доходит до Стеффани.       ‎— Да… тебя задело, а они... — Свен отпускает кровать, суёт руки в карманы ‎чёрной, потёртой кожаной куртки. Отводит взгляд, почему-то молчит.       ‎— Кто они?       — Родители Лоренсена. Его отец успел затормозить, но… шёл ‎дождь, их легковуху занесло, и…‎       ‎Замираю от промелькнувшей догадки. Нет, нет, нет, нет... Только не это. ‎Только не они! Не по моей вине! Нет, боже, нет… Пожалуйста, нет!..       Брат молчит, избегая смотреть в лицо Стеффани.       ‎— И, Свен?! — не выдерживает она. — Они в порядке?! — голос срывается на крик. Судорожно, со свистом Стеффани втягивает ‎в лёгкие воздух, уже понимая, что услышит в ответ. В панике, не разделяя, ‎какие чувства преобладают: боль, ужас, страх или вина, просит: — Свен, скажи, что они в ‎порядке… пожалуйста...‎       ‎— Они не в порядке. Они... — бормочет ‎брат, — они слетели с моста вниз. Прямо на камни. — Свен едва заметно пожимает плечами. — ‎У них не было шансов, Стефф… ‎       До Флёдстена мы доезжаем быстро и без приключений.       С неподдельным ‎удивлением обнаруживаю, что город совсем не изменился, словно его ‎законсервировали. Или прокляли, заставив замереть во времени. Как будто и не ‎прошло столько лет. Те же аккуратные белые двухэтажные домики с покатыми ‎серыми крышами и подстриженные лужайки на окраине. Те же ‎трёхэтажные здания из красного кирпича, яркие пятна клумб с цветами, ‎неприметные, давно выгоревшие на солнце вывески магазинов и банка, ленивые ‎прохожие.       Спокойная, размеренная жизнь провинциального городка. Та, что могла ‎быть у меня, не задай я умирающему брату вопрос, к ответу на который оказалась не ‎готова.       Пару раз перехватываю цепкий, внимательный взгляд Лоренсена в зеркале ‎заднего вида и, хочется надеяться, достойно выдерживаю испытание. А Ронан ‎энергично и очень естественно — настолько, что даже я в какой-то момент ‎верю в его искренность, восхищается местными видами. Даже приоткрывает окно, ‎чтобы высунуть голову, и поёт дифирамбы чистейшему горному воздуху, о котором в ‎загазованном Торонборге можно только мечтать. ‎       Родительский дом тоже абсолютно не изменился. Единственное новшество — ‎невысокая, метра полтора от земли, металлическая ограда по периметру. В ‎остальном — будто я уехала семь дней, а не лет тому назад. Наш пряничный домик, как ‎называл его Свен. ‎       Лоренсен останавливает внедорожник напротив калитки и первым выбирается из автомобиля. ‎Распахивает передо мной дверь и помогает вылезти.       ‎— Ты с нами? — спрашиваю, пока Ронан ‎вытаскивает чемоданы из багажника. ‎       ‎— Нет, зараз. К сожалению, нужно в офис. Кое-что закончить, зато потом… — Лоренсен ‎выразительно округляет глаза. — Заеду за тобой, — добавляет он, обращаясь уже к ‎Ронану, — около восьми. Будь готов. ‎       Сразу же напрягаюсь:       ‎— К чему? ‎       ‎— К разврату и алкоголю, как минимум, а дальше, как получится, — Лоренсен корчит мне рожу и с хохотом хлопает Ронана по плечу. — Сегодня же ‎мальчишник! Оторвёмся по полной программе! ‎       ‎— Какой ещё мальчишник? ‎       ‎— Обыкновенный. Что с тобой, зараза? Это же лучшая часть свадьбы. Правда, последняя холостяцкая вечеринка немного пошатнула мою веру в ‎мальчишники. Знаешь, было как-то грустно, — словно на что-то намекая, многозначительно добавляет он. ‎‎— Смахивало на поминки. Но я собираюсь взять реванш. ‎       ‎— Так ты — шафер Скотта? — со странной ухмылкой уточняет Ронан. ‎       ‎— Ага! Классный пацан, — расплывается в довольной улыбке Лоренсен. — Увидишь, будет мегаджигакруто! ‎       Внутри всё холодеет. Почти не дышу. Я же совсем забыла, что так и не ‎удосужилась уточнить детали. Теперь Ронан справедливо считает Лоренсена моим бывшим, ‎от которого я сбежала практически перед свадьбой, что, конечно же, прекрасно ‎объясняет моё прозвище. Но это полбеды, потому что можно легко расставить все точки ‎над i, только тогда придётся рассказать и про Лукаса, который тоже обязательно ‎явится на мальчишник и там познакомится с Ронаном.       Великолепно. Мегаджигакруто. ‎       ‎— Ронан никуда не поедет! — заявляю я. Слишком резко, громко, нервно. Плевать! — ‎Он не сможет!       ‎— Э… — ухмыляется Лоренсен. Нахально бросает мне: — Зараза, ты меня удивляешь. Что с тобой? Между прочим, ‎поводок надо отпускать время от времени, иначе порвётся, — хмыкает он, бросая ‎выразительный взгляд на мрачного Ронана. — Ты планировала запереть его в спальне или ‎забрать с собой на девичник? Тогда поезжай лучше с нами, — продолжает лыбиться Лоренсен. —‎‎ Выпрыгнешь из торта. Я всё организую. Увидишь, такого сюрприза точно никто не ждёт. Уверен, Лукас будет в ‎восторге, — с хохотом добавляет он. ‎       В этот момент его хочется убить. Или хотя бы врезать по ржущей, наглой физиономии ‎кулаком за то, что впервые за шесть лет он называет в разговоре со мной имя Лукаса. Но не успеваю не то что ударить, а даже возмутиться.       Из дома несутся к нам навстречу мои сёстры.

***

      Стоило оказаться в родном городе, как память услужливо выдаёт ‎даже то, что, казалось, уже давно пережито и похоронено.       Сейчас, спустя столько лет, вспоминать о прошлом нелегко. ‎Неудивительно, что последние шесть я старательно пыталась всё забыть. Стереть навсегда. ‎Только напрасно.       ...Зима неожиданно вернулась во Флёдстен, и теперь с энтузиазмом подвывает метелью между домов, сбивает с ног ‎холодным ветром, без устали заметает снегом улицы и газоны, пряча под белым ‎пушистым ковром голые, уродливые деревья, пожухлую прошлогоднюю траву и ‎грязный асфальт.       Впрочем, не настолько неожиданно. Бывало, робкая весна сдавала ‎позиции даже в конце апреля, а сейчас только первые числа марта. И всё равно не ‎верится, что четыре дня назад на город обрушился самый настоящий весенний ‎ливень с грозой, а не успевшая толком оттаять земля не желала впитывать в ‎себя воду, и лужицы на глазах превращались в озёра, лениво стекая мутными ‎ручейками в обезумевшую от обретённой свободы Атабаску.       Зато сейчас за окном темно и мороз.       Стеффани сильнее прижимается лбом к прохладному стеклу, почти не слушая сестру. ‎Бесцельно выхватывает взглядом из кружащего за окном вихря снежинку, ‎провожает её глазами, пока та не исчезает, касаясь заснеженной ‎дороги, и выбирает новую жертву.‎ ‎       Стеффани выписали из больницы вчера днём. Покрытое синяками и ссадинами тело ‎болит, но терпимо. Получается обходится без обезболивающих. Однако родители всё равно не взяли её с собой на ‎похороны Лоренсенов. Оставили дома с младшими сёстрами.       Может, и к лучшему. Наверное, она бы не выдержала. Брат и тот вернулся с панихиды пришибленный, растерянный, каким Стеффани никогда его не ‎видела, и почти сразу же куда-то ушёл. Лукас тоже убит горем, позвонил, но так толком ничего и не сказал. Лишь предупредил, что Лоренсен пока ‎останется у них. Хотя бы до утра.       Как чувствовал себя он, думать невыносимо и ‎страшно.‎ Лоренсен ‎наверняка её ненавидит. Теперь вдвойне, когда выяснилось, что согласно завещанию ‎его опекунами станут родители Стеффани и ему придётся жить с ними в ‎одном доме.       С того самого вечера, когда произошла авария, Стеффани с ним до сих пор не виделась и не разговаривала. Он не ‎появился в больнице и ни разу не позвонил, а она боялась делать первый шаг. Слёзы и мольбы о прощении в ‎данном случае бессмысленны и жестоки.‎       Тишину нарушает грохот, будто что-то тяжёлое ударилось о стену. Через мгновение из коридора в комнату влетает обезумевшая кошка.       Стеффани с сестрой вскакивают с подоконника, в немом изумлении наблюдая, как Молли проносится в нескольких сантиметрах от них и бежит к шторам. Стеффани уже знает, что последует дальше: на ‎пол полетят любимые мамины орхидеи, но подхватить ни одну из них она не ‎успеет.‎ Так и происходит.       — Капец! — подводит итог сестра.‎       Стеффани согласно хмыкает.‎ Опускается на корточки, чтобы оценить ущерб. К счастью, по-настоящему пострадал только один горшок. Два других при ‎падении выжили, лишь лепестки немного осыпались и помялись. Можно лишь ‎надеяться, что расстроенная мама не заметит угробленные цветки. Или хотя ‎бы не сразу.‎       ‎— Попробуй запереть Молли в спальне родителей, — просит Стеффани сестру, кивком показываю на лестницу. — Только мелкую не разбуди. ‎       Прихватив из подсобки в коридоре швабру с совком, ‎она возвращается в гостиную. Наклоняется, тщательно собирая с пола рассыпанную землю ‎вперемешку с осколками. ‎       За спиной как от сквозняка хлопает дверь. Едва слышно ‎звякает стекло. И ещё раз.       Стеффани прислушивается: звуки повторяются. Отпустив ‎швабру, она решает проверить.‎       ‎— Свен? — негромко зовёт, выходя в коридор и упираясь взглядом в ‎закрытую на кухню дверь. В щель снизу тянет холодный воздух. ‎Кажется, что по ту сторону кто-то стоит, хотя свет не горит и очень тихо. Подойдя ближе, осторожно заглядываю внутрь. ‎— Свен, это ты? ‎       Даже в полумраке получается разглядеть то, что, похоже, и ‎напугало Молли: на полу валяются осколки керамической вазы, которую папина сестра привезла из Китая в подарок родителям на годовщину свадьбы. ‎       Глаза привыкают к темноте, и Стеффани замечает в проёме силуэт. Высокий, худощавый, мужской. Очень похожий на Лоренсена.       Она не успевает ничего сказать, даже поздороваться. Видит, как он медленно приближается к ней, ступая прямо на осколки. Молча останавливается рядом. Не моргая, смотрит Стеффани в глаза. Наверное, целую минуту, если ‎не больше, они буравят друг друга взглядами.       Щёлкает выключатель, и кухня наполняется электрическим светом. ‎       — Лоренсен, — нарушает тишину сестра за спиной Стеффани, — ты в порядке? ‎       Он словно только сейчас осознаёт, где находится. Растерянно озирается. На лице ни капли ‎злости, только печаль и растерянность.‎       ‎— Простите, что напугал. Мне не следовало сразу сюда... — непривычно растягивая гласные, произносит он. — То есть… Извините, — Лоренсен вымученно улыбается. Неуклюже переступает с ноги на ногу.       Он стоит ‎босиком, а на бежевом ламинате отчётливо видны кровавые следы от ‎ступней.‎       — Ч-чёрт! Чудесно! Ты… Так. Стой, не шевелись! — сестра хватает стул, придвигает его к Лоренсену. — Садись скорей! ‎       Он наблюдает за ней с каким-то обречённым безразличием и продолжает стоять.‎       — Сядь! — командует Стеффани, приходя в себя. — Да садись же! Я сейчас, — добавляет, когда Лоренсен послушно опускается на стул.       Бегом мчится в ванную за аптечкой и тазиком с чистым ‎полотенцем. На ходу вытаскивает из коробки ‎пакет с ватой, перекись и пинцет. Суёт их в руки сестры, сама подскакивает к крану, ‎чтобы набрать тёплой воды. Торопливо возвращается, ставит тазик рядом со стулом, ‎на котором с пугающим равнодушием сидит ‎Лоренсен.‎ Поднимает на него взгляд, встречаясь глазами.       — Будет больно. Готов?.. ‎       Он смотрит на свои ноги, потом — на пинцет и снова на лицо Стеффани. Едва заметно кивает.‎       — Спасибо... ‎       Осторожно возвращаю обратно на полку позолоченную статуэтку — награду ‎за первое место в Чемпионате по хоккею юниорской лиги, вручённую много лет назад ‎Лоренсену, как капитану команды. Но он отдал её Свену, утверждая, что благодаря их ‎центральному нападающему они с Лукасом сумели забить тогда столько шайб и ‎выиграть. Спорно, но всё равно благородно. Их троице не было равных на льду, и у ‎каждого достаточно причин забрать приз себе. В этом весь Лоренсен, справедливый и ‎великодушный. Пусть его частенько хочется придушить, как сегодня утром.       ...Стеффани просыпается с головной болью. Не сильной, но достаточно ‎ощутимой, чтобы минут пять безуспешно уговаривать себя отпихнуть развалившуюся под боком Молли и вылезти наконец из-под тёплого ‎одеяла.       Стеффани легла спать вчера гораздо раньше, чем обычно — задолго до ‎полуночи, — но совершенно не выспалась. Сначала мешали доносившиеся снизу голоса, потом внеплановый праздник перебрался из ‎гостиной в комнату брата. Микаэла явно нацелилась дойти ‎до «финала» победительницей, и чем закончится их вечер, угадать было не ‎сложно. Вот только «уменьшить громкость» они не додумались или не захотели. ‎       Свен тоже хорош! Неужели не понимает, что Микаэла в их доме теперь ‎лишняя?! Но нет. ‎Стоило родителям уехать в Видарсхавн, как из всех девушек, ‎увивающихся за ним ‎в школе, братец приволок домой именно эту сучку!       С зевком Стеффани тянется за мобильным. Ночью она буквально ‎закидала Лукаса сообщениями, и на последние он наверняка отвечал рано утром. Так и есть. Стеффани садится на постели, пробегаясь по ‎новым и отвечая на все разом в одном. ‎       Молли тут же подскакивает, бодро проходит по краю кровати, глядя на Стеффани во все свои изумрудные глазища.       ‎— Жрать просишь, да?       Стеффани так до сих пор и не определилась, рада ли она или огорчена, что именно в ‎этот уикенд Лукасу пришлось везти брата на школьные ‎соревнования по плаванию в Калгарт. С одной стороны, она жутко соскучилась и ‎мечтает провести вдвоём целые выходные. После аварии им и так требуется проявлять ‎чудеса изобретательности, чтобы встречаться тайком после школы. ‎С другой, последний раз, когда они собирались похожим составом, ‎закончился плачевно для всех. ‎       Одна только мысль увидеть Лукаса ‎в непосредственной близости от Микаэлы отзывается в желудке болезненным ‎спазмом, пусть Стеффани безоговорочно верит в его версию событий. В нём она больше не сомневается, а вот ‎новоиспечённую подружку брата, так нагло целовавшую на вечеринке Лукаса, всё ещё хочется размазать по стенке ровным слоем. Теперь, когда память вернулась, Стеффани отнюдь не уверена, что она с Микаэлой когда-нибудь помирится. Стеффани по-прежнему на неё зла, и обида медленно, но верно превращается в ‎ненависть. ‎       Школьный психолог, к которому после гибели родителей Лоренсена директриса направила ‎принудительно чуть ли не весь их класс, настоятельно советовал Стеффани набраться ‎смелости и поговорить лицом к лицу с «обидчицей», чтобы ‎разобраться в случившемся. Но она упрямо отказалась. До сих пор абсолютно не ‎горит желанием выслушивать оправдания или сбивчивые объяснения Микаэлы, ‎и так или иначе заново переживать всё, что произошло в тот проклятый вечер. Не верится, что она когда-нибудь будет способна ‎довериться подруге, которая так жестоко и подло обошлась с ней и Лукасом. Что вообще когда-нибудь сможет простить Микаэлу. Такое — не прощают. Предательство искупается ‎смертью. Но, к сожалению, с моста на камни слетела вовсе не Микаэла.‎       Разбитое стекло не склеить, родителей Лоренсена — не вернуть. Причины, почему Микаэла так себя вела на вечеринке, ‎не имеют никакого значения, и тратить на них время я не желаю. ‎Вместо этого предпочитаю стереть бывшую подругу из своей жизни и вполне успешно ‎делаю вид, будто той никогда не существовало, как и нашей с ней дружбы. Так ‎проще справиться и похоронить в памяти если не «что», то хотя бы — «как» и ‎«почему» случилось. Поэтому я сменила шкафчик в школе, отказалась от всех ‎совместных проектов и курсовых и даже в школьных коридорах между уроками ‎на пару с Лукасом старательно избегаю разговоров с Микаэлой или встреч ‎ненароком. ‎       Молли негромко, но требовательно мяукает, отвлекая от ‎размышлений и напоминая, что сегодня, как и всегда, ‎когда родители с ‎сёстрами уезжают на выходные, именно на Стеффани возложена великая ‎честь ‎кормить Её Кошачье Высочество. ‎       ‎— Ладно, ладно. Встаю.‎       Кошка, кажется, только этого и ждала. Моментально соскакивает с ‎кровати и замирает под дверью, которую накануне пришлось плотно закрыть, ‎иначе никак не удавалось заснуть. Нетерпеливо оборачивается, снова мяукает. На ‎этот раз громко, настойчиво, явно давая понять, что не позволит себя ‎игнорировать. Если сейчас же не покормить, вернётся, будет сначала ‎тереться мокрым носом в ладонь и урчать, а потом пустит в ход «тяжёлую ‎артиллерию» — начнёт царапаться и прикусывать пальцы.‎       Стеффани нехотя накидывает на пижаму шёлковый халат и выходит в коридор, ‎одновременно прислушиваясь. Кажется, остальные ещё спят или успешно ‎делают вид. Внизу тихо шелестит телевизор. Наверное, забыли выключить — ‎вряд ли кто-то его смотрит в десять утра, учитывая, что в пять в доме ‎ещё кипела жизнь.       ‎Молли бежит впереди, целенаправленно на кухню, к холодильнику и миске, ‎как вдруг на последней ступеньке замирает, будто наткнулась на невидимую ‎преграду. Шипит, выгибая дугой спину. Стеффани тоже ‎останавливается. Несколько секунд удивлённо смотрит на вздыбленную шерсть Молли, ‎потом осторожно берёт кошку на руки и спускается с ней в холл.       В гостиной на диване у окна вальяжно лежит Микаэла, только ‎вместо вчерашних чёрных леггинсов и белого вязаного свитера с широким ‎открытым вырезом на ней ярко-розовая фланелевая пижама сестры, а длинные, ‎распущенные тёмные волосы собраны в озорной хвостик на макушке. На ногах — ‎огромные мягкие тапочки-собачки, тоже розовые и тоже принадлежавшие средней ‎сестре Стеффани. В руках у Микаэлы — миска с кукурузными хлопьями. Что ж, о завтраке для фрёкен Похоть ‎точно можно не беспокоиться. ‎       Стеффани бросает на неё недовольный взгляд. Выбранная тактика «молчания» ‎сегодня не спасёт, и целенаправленно игнорировать «подружку» долго не ‎получится, если, конечно, не запереться в комнате, как постоянно ‎делает Лоренсен.       Микаэла же лучезарно улыбается и как назло продолжает вести ‎себя так, словно ничего ровным счётом не изменилось. Вообще. Будто не было ни ‎аварии, ни гибели родителей Лоренсена. Не она, пьяная вдрызг, висела на ‎Лукасе полтора месяца тому назад, не из-за неё они поругались и уехали с ‎вечеринки, а потом случилось то, что случилось. Не ей, заявившейся ‎в больницу, стоило Стеффани прийти в сознание, она прямо с порога доступно объяснила, что их дружбе конец. Как будто Микаэла и понятия не ‎имеет, что с тех пор Лоренсен разучился улыбаться, не появляется в школе, ‎пропускает тренировки и почти не выходит из комнаты, а Лукасу ‎приходится держаться за пушечный выстрел от дома Тёгерсенов. ‎       ‎— Доброе утро, — невозмутимо здоровается она, встречаясь со ‎Стеффани взглядом. — Или не доброе. Мы что?.. Совсем не дали тебе выспаться своими ‎криками? ‎       ‎— Угу, не дали, — Стеффани еле сдерживает рвущееся наружу раздражение. Обдумывает, куда бы её послать, когда Молли с утробным воем начинает отчаянно вырываться.       ‎Через мгновение у кошки получается — несильно поцарапав руки, она спрыгивает ‎на пол и удирает обратно наверх. Кажется, Микаэла ей ‎тоже больше не нравится.‎       ‎— Прости. Мы не хотели… сильно шуметь, — та отправляет в рот ‎ложку хлопьев и снова глазеет на экран. — Вот сволочи! Наобещали с три короба. Финал восьмого ‎сезона всех удивит, бла-бла-бла. И чему я должна удивляться?! Лучше бы ‎спать осталась. ‎       ‎Ага, точно. Определённо лучше. Особенно, если бы спала в ‎кровати у себя дома!       Стеффани не двигается с места, продолжая буравить Микаэлу ‎взглядом. Выслушивать её объяснения, какого чёрта она ‎делает в гостиной и почему не свалила с утра пораньше, как, ‎впрочем, любые разглагольствования из уст Микаэлы, ей совершенно не хочется. ‎Зато высказаться наконец-то откровенно, не стесняясь в выражениях, она совсем ‎не прочь. Стеффани нужен лишь малюсенький повод, чтобы спустить на бывшую подругу всех собак. Но она то ли не замечает, то ли умело делает вид. На лоснящейся от ‎удовольствия ненавистной роже — ни грамма косметики, вины или раскаяния: ‎       — Фу! Весь сюжет испоганили! Невозможно смотреть. ‎       Стеффани молча передёргивает плечами. Молодёжный популярный сериал давно утратил ‎актуальность, и в данный момент события там волнуют меньше всего. ‎Микаэлу же хочется выставить на улицу пинками, а потом тщательно ‎вымыть дом с хлоркой. Может быть, даже сменить диван. Однако на ‎крики обязательно спустится брат, ссориться с которым Стеффани не собиралась. ‎Тем более, беспокоить Лоренсена. Уж точно не из-за подлой, наглой шлюхи, ‎пусть её присутствие и бесит до зубного скрежета.       О чём только Свен ‎думал? Или чем. Явно не головой, а совсем другим местом! Но если без ‎‎«разбора полётов» не обойтись, Стеффани обязательно его устроит и прочистит ‎братцу мозги. Позже и без свидетелей.‎ Когда Микаэла уйдёт.       Стеффани демонстративно разворачивается и идёт на кухню, ‎машинально отмечая, что там царит идеальный порядок. Ни тебе ‎пустых стаканов из-под сока, ни бокалов, ни тарелок, ни недоеденной вчерашней ‎пиццы. Кто-то был очень занят ‎утром, наводя чистоту. Неужели Микаэла? На неё не похоже — ‎даже в лучшие времена та не проявляла такой инициативы. Обычно её ‎роль на вечеринках сводилась к двум задачам — как можно быстрее нажраться и ‎перепихнуться. «Расширить половой кругозор», как говорила она. Может, ‎сейчас пытается загладить вину? ‎Да нет, вряд ли. Весь её видок ‎никак не вяжется с уборкой и попыткой подлизаться.       У Свена, что ли, проснулась ‎совесть? Привёл всё в порядок и вернулся в постель досыпать? Верилось с ‎трудом. На подобные подвиги брат мог пойти только в случае крайней ‎необходимости или под дулом пистолета.‎       Стеффани аккуратно насыпает кошачий корм и, поскольку сомневается, что ‎Молли рискнёт спуститься в ближайшее время, собирается отнести миску ‎в спальню родителей — кошачье убежище по умолчанию. В этот момент в ‎холле хлопает входная дверь, слышатся шаги, а следом — ‎недовольный голос Лоренсена: ‎       ‎— Всё ещё смотришь эту муть, Люнге?! Не надоело? ‎       Стеффани готова поклясться, что в его тоне звучит едва ‎сдерживаемый гнев, и вряд ли он вызван приевшимся сериалом.‎ Неужели игра «в молчанку» ‎закончилась?       ‎— Можешь переключить, — отвечает Микаэла ‎елейным голоском, какого Стеффани не слышала у неё ни разу за все ‎годы знакомства. — Могу вообще выключить, если тебе мешает.‎       ‎— Мне не мешает. Но твоим мозгам точно вредит. Свен ещё спит? ‎       ‎— Ага. Зато Стеффани уже встала. На кухне возится.       Стеффани уверена, что Лоренсен, как обычно, сразу поднимется к себе, но ‎на этот раз ошибается. Из холла доносятся приближающиеся шаги, и она окончательно ‎теряет самообладание. Опускает миску на пол, носком тапка судорожно отпихивает её, отчего та отлетает к холодильнику и со звоном ударяется о дверцу. ‎Часть корма, конечно же, рассыпается вокруг, пачкая ламинат.       Чертыхаясь, Стеффани садится на ‎табуретку, подтягивает согнутые колени к груди. Обхватывает их руками, пытаясь ‎принять невозмутимую позу. Но стоило Лоренсену появиться в дверях, как она ‎тут же выпрямляется и неуклюже замирает, свесив ноги.‎       ‎— Как жизнь? — сухо интересуется он, останавливаясь в проёме и глядя ‎прямо в глаза.‎       — Н-н-нормально. — Стеффани хочет ‎добавить привычное «А у тебя?», но давится неуместным, кажущимся ‎сейчас грубым, даже диким вопросом.‎       Они не разговаривали с того самого вечера, когда после похорон Лоренсен ‎пришёл к нам домой от Лукаса. Один, в тонкой весенней куртке, босиком, в ‎мороз, прямо по снегу. Абсолютно неадекватный. Вдобавок изрезал ступни, ‎прогулявшись, как заправский йог, прямо по острым осколкам разбившейся вазы.       ‎А потом он заболел — сильно и надолго. Полторы недели провалялся с ‎температурой под сорок, не вставал и практически не ел. Сначала родители ‎хотели отвезти его в больницу, но позже решили, что дома ему будет всё-‎таки лучше. Втроём они по очереди дежурили у его постели по ‎вечерам, ночью их сменял отец, а днём — мама. ‎       Почти каждый день заходила мать Лукаса, чуть реже — его отчим с сыном и мать Микаэлы. Её отец, местный терапевт, исправно ставил Лоренсену капельницы, делал уколы, но при этом ‎утверждал, что медицина в данном случае бессильна. Мол, тот должен ‎захотеть выздороветь сам, а им остаётся только молиться и ‎надеяться на лучшее.       Лоренсен не спешил приходить в себя, находясь в ‎прострации между сном и реальностью. Часто, особенно по ночам, он бредил, ‎иногда звал родителей, но обычно его слова почти не удавалось разобрать. Стеффани, к своему стыду, не особо стремилась — боялась, что однажды услышит ‎что-то такое, от чего будет не отмахнуться и с чем она не сможет ‎справиться. Не знала, куда деваться от постоянно грызущего ‎чувства вины, да и выглядела едва ли лучше друга — бледная, осунувшаяся. С той лишь разницей, что заставляла себя ходить на занятия в ‎школу, правда, только для того, чтобы иметь возможность видеться с Лукасом, ‎который тоже напоминал зомби.‎       А потом Лоренсен выздоровел. Так же неожиданно и стремительно, как и ‎заболел. Проснулся в день рождения младшей сестры Стеффани с нормальной температурой и ‎попросил маму приготовить ему любимый завтрак — нарезанный кубиками ‎жареный картофель с кусочками бекона. Только проще не стало. С тех пор Лоренсен ‎почти не выходил из своей комнаты и едва обмолвился с кем-то из них парой ‎слов. Сначала это напрягало, позже — все привыкли, смирились и больше не лезли ‎с расспросами, решив дать ему время.‎       И вот теперь он, исхудавший, бледный, с непривычно отросшими тёмно-‎русыми взлохмаченными волосами, в сером спортивном костюме с чёрными ‎вставками, в таких же кроссовках и с торчавшими из кармана белыми ‎наушниками от плеера, стоит в каких-то полутора метрах на той же самой ‎кухне, где они говорили в последний раз. Смотрит в упор, не моргая и без тени ‎улыбки, отчего Стеффани становится по-настоящему жутко. И продолжает беседу: ‎       — Что делаешь? ‎       ‎— Ничего. Жду, пока вода закипит. Для кофе. ‎Хочешь? ‎       Лоренсен бросает быстрый взгляд на чайник, который даже не включён. ‎Скользит глазами по пустому стеклянному кофейнику.‎       ‎— Ясно, зараза, — он смотрит исподлобья, трёт пальцами ‎переносицу. Делает шаг вперёд, протягивая руку.       Стеффани вздрагивает, ‎отшатываюсь и пригибаясь, как от удара.       — Ты… что? Ты меня ‎боишься?..‎       ‎Она молчит, опустив глаза в пол и пытаясь понять, что же так ‎напугало: позабытое детское прозвище, прозвучавшее сейчас как никогда грубо ‎и обидно, или резкое движение.       — Стефф?..       — Да… Не знаю. Наверное.       ‎— Прости. Не надо. Я ничего тебе не сделаю, — гораздо мягче произносит Лоренсен. — Но ты ‎права, я — зол. Немного. Возможно… на всех. На весь мир. Хотя не понимаю, ‎почему. У меня ведь нет для этого оснований. Мир ничего мне не должен.‎       ‎— Есть. — Стеффани заставляет себя вздёрнуть подбородок и выдержать ледяной, ‎пронизывающий насквозь взгляд голубых, таких родных, знакомых с детства и ‎одновременно чужих глаз. — На меня — есть. Я виновата. Это из-за меня. Это я ‎их… убила.‎       ‎— Ты что?.. Нет, — он растерянно, будто видит её ‎впервые в жизни, качает головой. — Нет, зараза, ты… нет. Ты… Не говори так ‎больше, хорошо? Я должен многое... Нам с тобой надо... мне... Объяснить, выговориться. Просто не ‎могу решить, готова ли ты слушать, — Лоренсен прерывисто вздыхает. — Поверь, я не ‎виню. Тебя… нет. Не в их… — он запинается, видимо, не сумев найти подходящего ‎слова. — Слушай, давай мы… Пошли со мной на пробежку, зараза, — последнее ‎предложение не звучит, как просьба.       ‎— Прямо сейчас? — от изумления Стеффани забывает дышать.       ‎Они бегают ‎вместе много лет — по утрам, почти каждый день ещё с младшей школы. ‎Последний раз — в утро того самого дня, когда случилась авария. И Стеффани почти ‎поверила, что он действительно стал последним.‎       ‎— Ага, — Лоренсен выразительно окидывает её взглядом с ног до головы. Со странной ‎усмешкой, от которой по спине ползут мурашки, добавляет: — Только ты и я... ‎       — Чему ты там улыбаешься? — слышится за спиной мамин голос.       — Вы всё-таки превратили комнату Свена в музей.‎       Оборачиваюсь. Мама ‎успела переодеться и сменить домашний брючный летний костюм на шёлковое ‎вечернее платье цвета спелой сливы с треугольным вырезом на груди, а теперь пытается совладать с правой серёжкой в той же цветовой гамме.       — ‎Давай, помогу, — предлагаю я, приближаясь.       Мама кивает.       ‎— Скажи спасибо, что твою отец не превратил в джакузи, как собирался, — ‎добродушно смеётся она.‎       — По-моему, в тренажёрный зал, нет? — Крохотный замочек покорно сдаётся, и я отступаю назад. ‎       ‎— А получился ещё один музей, — с нажимом замечает мама. — Надеюсь, ‎благодаря Ронану твоя… наша жизнь вернётся в нормальное русло. ‎       ‎— Смотря что ты подразумеваешь под «нормальным руслом».       — Например, что дочь рассказывает матери о женихе не за пять минут до его ‎приезда на свадьбу средней сестры через переписку с младшей. ‎       Иронично улыбаюсь. Ну вот! Наконец-то прозвучал упрёк, которого я ждала с первой ‎минуты, как только переступила порог родительского дома.       Как ни странно, этого не ‎случилось ни во время представления «жениха» семье, ни позже — за завтраком. Все ‎мило и естественно общались. Так, словно давно знакомы. Ронан, как я и ‎предполагала, прекрасно справлялся с ролью и моментально очаровал всех. Сестёр — ‎дорогими подарками, которые ловко выудил из чемодана. ‎Отца — шуточками и любовью к остротам. ‎Маму — чётким и совпадавшим с её мнением по поводу исландцев и их сепаратистских идей.       Мне, ‎как я и думала, досталась моя старая комната. Ронана поселили в той, что когда-то ‎принадлежала Лоренсену. Никто ‎не донимал расспросами, не задавал наводящих вопросов о возможной дате ещё ‎одной будущей свадьбы в семье Тёгерсен. Почти не пришлось врать. ‎       ‎— Прости, мам. Просто случилось всё так быстро. Я ведь не собиралась его ‎приглашать. До последнего момента, — я не обманываю. Можно сказать, ‎говорю чистую правду, если опустить некоторые нюансы. — А потом подумала, что ‎вместе с ним мне будет не так… сложно. ‎       — Сложно? По-моему, милая, ты сама всё усложняешь. ‎С самого начала, — многозначительно добавляет она. — Не Лукас отменил вашу свадьбу, а ‎ты. Значит, были причины. Рассталась и точка. Твой дом — здесь. Это Лукас пусть ищет пятый ‎угол. ‎       Его имя режет мне слух, словно грязное ругательство. Сговорились они, что ли? Сначала Лоренсен, теперь мама. Или появление Ронана само ‎собой снимает заклятие не упоминать Лукаса всуе? ‎       ‎— Дело не в… Лукасе.       Произнести его имя оказывается проще, чем услышать, но я всё равно злюсь.       Прошлое лезет из всех углов, напоминая о себе. Пусть к этому я худо-бедно успела ‎подготовиться, пока ворочалась днём без сна в своей же бывшей комнате, где время ‎остановилось ещё семь лет назад. Но обсуждать прошлое — всё так же невозможно, как и раньше, и делать ‎этого я не собираюсь. Тем более с мамой, которая недолюбливала Лукаса если не ‎всегда, то с той самой аварии, когда погибли родители Лоренсена и чуть не погибла я ‎сама.       — Не помню, чтобы мы эту тему открывали, мам. Но давай сразу закроем. ‎       ‎— Ссоритесь? Уже? — из коридора за моей спиной доносится добродушный ‎отцовский голос. ‎       ‎— Дискутируем, — мама миролюбиво улыбается, подаёт папе руку. ‎       Отец нежно перехватывает её пальцы, притягивает к себе, обнимая маму за плечи, целует её ‎в висок.       Я ‎невольно расплываюсь в довольной широкой улыбке. ‎ Вот оно — реальное подтверждение из ‎плоти и крови, что настоящая любовь существует. И появившееся облако ‎раздражения невесомой струйкой сигаретного дыма испаряется в воздухе.       — Мама просто хочет сказать, Куколка, — отец правой рукой обхватывает меня за талию ‎и прижимает к себе, — что мы тебя любим и сильно скучаем. ‎       — Знаю, пап. — Благодарно чмокаю его в щеку и ‎утыкаюсь лицом в плечо, с наслаждением вдыхая уютный и знакомый с детства ‎запах кедра и едва уловимую примесь табака. В отличие от матери, резавшей по живому без анестезии, отец ‎всегда умел найти правильные слова. — Я тоже скучаю. ‎       ‎— И мы! — Дениз вклинивается между родителями, втаскивая за собой в образовавшийся круг ‎и Эрику. ‎       ‎— «Сила Тёгерсенов, правила Тёгерсенов» в действии, а? — она со смехом озвучивает предвыборный лозунг матери, обнимая отца. ‎       ‎— А как же иначе? Вместе и навсегда, — добавляет мама. — В горе и радости. ‎       ‎— Вместе и навсегда, — шёпотом повторяю я, крепче прижимаясь к ‎родителям. Если действительно существует жизнь после смерти, если каким-то образом Свен может видеть нас ‎вот такими, в обнимку, вместе, в его комнате, он наверняка счастливо ‎улыбается. Так же, как я сейчас.