Thanks Jon

В субботу, второго июня две тысячи двенадцатого года, в одном из пригородов Торонто упорно не хотело темнеть. Следовательно, вечер всё не наступал. На улицах горели фонари, и неторопливо прогуливались люди, то и дело норовящие завернуть в одну из лучших кофеен во всём пригороде. В это время в кофейне работал лишь один человек, с титаническим спокойствием справляясь со всеми посетителями до самого закрытия. Закрытие приближалось столь неумолимо и столь медлительно, что последний работник кофейни пританцовывал от бессилия. Отчего-то все считали, что у него было хорошее настроение. Вовсе нет. Солнце уже не грело и не пекло в спину. Оно исчезало за крышами домов, оставляя после себя розовое небо с мазками облаков и горящие на улицах фонари, похожие на хлебные крошки, по которым однажды удастся вернуться домой. Над головой шумели птицы, вдалеке, как и всегда, никогда не приближаясь, не переставая, лаяла стая бездомных собак, и люди прогуливались этим субботним вечером по городу, наслаждаясь работающими двигателями общественного транспорта, чужими громкими разговорами по мобильному телефону и запахом свежей выпечки из магазина где-то недалеко от центра, где добрая женщина предоставляла безупречное обслуживание и бесплатные бумажные пакеты. Люди пили чай с мёдом, свежий кофе, сок из маленьких пакетиков, заедали это булочками, сэндвичами и чем-то, на что оставались деньги, однако упорно не желали возвращаться домой. На детских площадках кричали дети, громко и столь пронзительно, с такой самоотдачей, так самозабвенно, отдаваясь своим крикам со всей силой, что была к концу дня при них, что родителям сразу было понятно: с их чадом всё в порядке. Просто ему... Весело? Бен вышел из круглосуточного супермаркета, сжимая в руках бутылку красного полусладкого вина из тёмного стекла, и он чувствовал, как приближалось что-то необратимое. В горле застрял ком, взявшийся из ниоткуда, и Бен совершенно не понимал, с чего вдруг волнуется. Над головой в кронах деревьев шумел ветер, будто бы донося голос океана, и проносились самолёты. Ветер трепал его волосы, задирал футболку, швырялся проводом наушников из стороны в сторону, больно хлестал по лицу. Бен знал, что романтика не слишком интересует Аарона, и едва ли стоит тратить время на создание атмосферы, тем более — с помощью вина, свеч, цветов — словом, с помощью чего угодно. Зато он знал, что выпить — это очень хорошее решение. И неважно, до или после. Лучше, конечно, в обоих случаях. Дом Аарона Соловонюка, обнесённый невысоким белым забором из досок, которые уже давно никто не красил, он нашёл не сразу. На дисплее телефона отражался лишь сухой адрес, и никаких подсказок по поводу того, как добраться в часть пригорода, где Бен никогда особо не бывал. Дом как-то и не выбивался из общей картины происходящего, мирно сосуществуя со своими домами-соседями, со всей улицей и со всем пригородом. За долгое время дом стал неотъемлемой частью пейзажа, и его отсутствие навевало бы определённые вопросы. Тем не менее, дом стоял, и даже был обитаем. В открытом окне на единственном этаже ветер трепал тонкую белую занавеску с незамысловатым узором, едва не срывая её с петель, и хлестал ею человека, что находился на кухне. Из окна на улицу лился тёплый, поразительно домашний свет, освещая заросшие кусты прямо под окном, и громко играло радио. До Бена, с интересом заглядывающего внутрь ещё до того, как позвонить в дверь, доносились обрывки фраз ведущих и голос Аарона, что без особого энтузиазма подпевал песне из приёмника. Скорее, просто по привычке. Бен нашёл на калитке нехитрую щеколду, покрытую ржавчиной и неприятно тугую, беззвучно скрипнул петлями, и вышел на дорожку, поросшую травой и занесённую сорванными листьями. Ветер понемногу утихал, и уже не чувствовалось ни резкого запаха травы, ни океана, ни еды, что обычно доносится из всякого открытого окна кухни ближе к вечеру. Пока Бен шёл, носками кед зачерпывая листья и мелкие ветки, замолчало радио на кухне, замолчал и Аарон, оставляя после себя лишь невнятное шуршание, какое создают разбегающиеся крысы, когда открываешь дверь в старый подвал. Отчего-то казалось, что Аарон уже умер. Он аккуратно постучал в дверь. И очень удивился, когда её открыли. — О, ты пришёл, — удивлённо отметил Аарон. — А я надеялся, что обойдётся. — Ты против? — Бен поднял руку, в которой держал вино. Жидкость внутри заплескалась, будто подтверждая его присутствие на пороге чужого дома. Без вина он, конечно же, выглядел бы не так убедительно. — Я могу и уйти. — Нет, заходи. — Он безвольно пожал плечами. Бен сделал шаг внутрь дома, и через мгновение, не в силах сопротивляться самому себе, притянул Аарона за грудки для поцелуя. Они так и остались в прихожей, с открытой дверью, едва переступив порог. Бен протянул ему бутылку вина, совершенно не видя чужой руки, и та лишь чудом не разбилась об их ноги. Он, может, и вправду не хотел приходить. Не хотел портить своим присутствием чей-то выходной, не хотел делать нечто хоть каплю сознательное после работы, не хотел давать Аарону повод волноваться. Он действительно не хотел давать Аарону повод волноваться. Потому что Аарон волновался так, что руки его тряслись, весь он ощутимо вздрагивал от прикосновений к себе, и Бен знал, что за навязчивые мысли крутились в его голове. Однако Бен звонил ему накануне. Они совсем немного поговорили ещё утром, и Аарон судорожно и с явным беспокойством в голосе спрашивал, действительно ли Бену это нужно. После подобных вопросов это становилось ему так же необходимо, как дышать. Нетрудно было догадаться, что Аарон боялся не за себя, но за Бена, который, в отличие от него, был здоров. По крайней мере, на первый взгляд, и, по крайней мере, в целом. Тот прокручивал в голове чужие слова из раза в раз, примерялся к ним, присматривался со всех сторон, так и не найдя ничего пугающего, свыкся с ними, потому что мысль не казалась такой страшной. Если он вдруг начнёт умирать, то сделает это феерично. Дверь дома напротив хлопнула с особым выражением. Весь дом вдруг сотрясся, задребезжали окна, и до Аарона донёсся лишь отдалённый шум, источник которого находился буквально через дорогу. Он вновь пожал плечами, словно совершенно не понимал, чем вызвано столь бурное недовольство у соседей, и закрыл за Беном дверь, ведь тот его всё же отпустил. Дверь закрывать, отчего-то, не хотелось, напротив, вдруг возникло желание одолжить семье по соседству бинокль, а с окна на кухне снять занавески. Невообразимым образом, но он быстро смекнул, что Бен полез бы снимать их вперёд него. Они оба, неожиданно для себя, вдруг стали отчаянно-гордыми. И гордились они то ли самими собой, такими, какими они и были, со всеми своими недостатками и без лишнего притворства, наигранности да лжи окружающим; то ли своими отношениями, в принципе, не такими уж и выразительными, но такими, какие могли быть у них лишь друг с другом и ни в коем случае с кем-то ещё; то ли тем, что, при своих отношениях, они оба были на тысячу процентов парнями, и это отчего-то всё ещё волновало окружающих даже в Канаде, не столь сильно и не столь критично, как в странах, где геям и не геям живётся не столь замечательно, однако людей это волновало, а Бен катастрофически не любил, когда кого-то в нём что-то волновало. Возмутись посетительница в кофейне, что Бен ругается матом, он бы послал её так далеко, как только смог. Кухня в доме Аарона была небольшой. Там едва умещались холодильник, маленький обеденный стол, придвинутый как раз к окну, три табуретки, стиральная машинка и множество шкафчиков из светлого дерева, к которым бабушка Аарона питала особую любовь. Подвесные шкафы висели полупустыми, без глобальных запасов муки или круп, без дорогой посуды, которую семья Соловонюков, не сговариваясь, вывезла из дома, без сувениров, которыми со временем обрастает каждый дом. И весь дом невероятным образом пропитался запахом творожного пирога. Когда Аарон приехал сюда с ключами и сумкой вещей, в доме не было даже тарелки. Он не решился забирать из Торонто посуду, которую купил на съёмной квартире, и он не решился разживаться хорошим сервизом. На сушке у него стояло четыре тарелки и две кружки, в ящике лежали три вилки и три ложки, в нижних шкафах стояли кастрюля и сковорода, — собственно, всё, что было необходимо Аарону в его мирной жизни. И лишь потому, что ему иногда ужасно не хотелось мыть посуду. Мебель из дома никто никуда и не вывозил. Одно время дом пытались сдавать, однако в последнее время люди упорно не желали жить в пригороде, а те, кто всё ещё желал, давно обзавелись собственными домами. И Аарон просто... Воспользовался моментом. Именно так, воспользовался моментом. Он смог бы объяснить агентству, что дом, на самом деле, уже не сдаётся, однако это временно, и они обязательно уведомят, когда захотят возобновить пользование их услугами. Бутылка вина глухо ударилась об стол. — Будешь есть? — бросил Аарон через плечо, выключая конфорку на плите, и повернулся. — Я приготовил спагетти... Попытался. Попытался приготовить спагетти. Сидящий за столом Бен окинул его долгим взглядом. Прежде чем слова сами вырвались из него, он усел заметить две вещи: внешнее спокойствие, всегда сопутствующее Аарону, когда он лишь слабо покачивал ногой, присев на край кухонной тумбы, и кольцо, которое он всё ещё носил на правой руке. Пусть чужие пальцы с силой и впивались в крышку. — А ты давно ел? — В обед, часа в два или три. — Вот лучше и не ешь сейчас. Бен поймал на себе чужой удивлённый взгляд, который быстро стал осознанным и понимающим, а после он отвёл глаза. — С таким же успехом можно и не пить, — заметил Аарон. — А ты хочешь напиться? — тут же ответил Бен, и Аарон запнулся. — Если тебе не страшно, откроем вино потом. — Мне пиздец страшно, — честно признался Аарон. — Мне пиздец страшно, но за тебя. — Слушай, давай будем честны, окей? Тебе страшно из-за того, что если вдруг я заражусь СПИДом, то я заражусь им от тебя, а не из-за того, что заражусь. Неожиданно для себя, Бен вскочил на ноги и подошёл вплотную к Аарону. Тот по-прежнему стоял, прислонившись к кухонной тумбе. Бен тяжело дышал. Он был возмущён страхом Аарона и его поведением настолько, что забыл обо всех своих обещаниях по поводу того, что он сможет убедить Аарона в безопасности. Бен уже ничего не боялся. В нём не было волнения, не было сомнений, не было и капли тех мыслей, которые могли бы удержать его от чего-то бесконечно безрассудного. В Бене не было и безрассудного. Внутри Бена был только он сам. — Я боюсь потому, что могу испортить тебе жизнь, — сверху вниз глядя на Бена, едва слышно произнёс Аарон, словно защищаясь. — И, видит бог, я этого не хочу. — Но! — продолжил Бен с той интонацией, будто специально не слышал ничего, что говорил ему Аарон. — Мне плевать. Мы же взрослые люди, да? Вроде того. Так вот, я со всей своей ответственностью осознаю, что мне плевать. Моя жизнь ничего не значит, и ведь, разве что, Джон за меня расстроится. Немного. Я не уеду в пригород, если заболею, не буду бросать всю свою жизнь, потому что мне вдруг чертовски страшно, я не буду встречаться с каким-то уебаном из кофейни. Я не знаю, придумаю ли хоть что-то, если каким-то непонятным способом заражусь, но я даю стопроцентную гарантию, что никогда в жизни не повторю твоих ошибок. Ошибки, каких наделал ты, ещё надо умудриться повторить! — Тебе двадцать два года, Бен, ты идиот. Ты не понимаешь, что творишь. — А ты в свои двадцать три, видно, сильно взрослый, да? Всё знаешь и за всех всё решаешь?! — Я, можно сказать, жизнь прожил, — ответил Аарон чуть громче и со всем своим спокойствием. — Блять, ты когда-нибудь заткнёшься?! Переполняемый злостью, Бен поцеловал его. Потянулся к нему так резко, что едва не ударил, впился пальцами в худые бока, сжав их едва ли не до синяков, и ему невыносимо, просто невыносимо хотелось кому-нибудь врезать. Кому-нибудь, но не Аарону. Он едва сохранял контроль над собой, и столь заманчива идея была его потерять. Он не имел понятия, куда это его приведёт, и хоть раз в жизни, но об этом хотелось узнать. Энергия лилась из него через край, энергия, полная злобы, и он отчётливо понимал, что должен успокоиться. Он накричал на Аарона, он забыл всё, что говорил себе по дороге в чужой дом, он прямо сейчас целовал Аарона столь настойчиво, что тот едва не падал назад. Ему хотелось трахнуть Аарона прямо здесь. Вся усталость, накопленная за день, невообразимым образом испарилась. Её место заняли злоба на весь чёртов мир, который так несправедливо с ними обошёлся, и желание как можно скорее взять Аарона. Как же Бен держал себя в руках... — Бен, — в следующий раз Аарон заговорил лишь в спальне. — Бен, в любой момент что-то может пойти не так. Может порваться презерватив, может... Я просто не знаю. — Чувак, слышишь? В этом мире сейчас нет ни единой вещи, которая помешала бы мне заняться с тобой сексом, окей? Моя жизнь меня не волнует, вряд ли в ней будет кто-то такой же классный, как и ты, хорошо? — Бен набрал в лёгкие побольше воздуха и вздохнул. Его кровь переставала бурлить, хотел он этого или нет. — Но вот что важно. В любой момент, надеюсь, я смогу остановиться. Никогда, блять, не поздно отказаться. Так что если совсем сложно будет бояться за свой зад, то просто останови меня, окей? — Смазка и презервативы рядом с кроватью. — Эй, ты! Не говори это таким тоном, будто сейчас отключишься и не будешь принимать участие в процессе! — Бен постарался улыбнуться. И Аарон поцеловал его. А когда Бен стянул с него штаны, оказалось, что Аарон был уже очень худым. В Бене вновь поднялась целая волна эмоций. Они были самыми разными: от в каком-то роде ужаса до радости от созерцания чужого тела. Аарон был худым, бледным, и на нём было очень много родинок и татуировок. Его рёбра торчали, даже когда он лежал почти неподвижно, и грудь его тяжело вздымалась и опускалась. Бену настойчиво казалось, что чужая кожа просто порвётся от любого неаккуратного движения. А потом его взгляд зацепился за корабль, набитый на икре, и он понял, что никогда бы и не подумал о том, что у Аарона имеются татуировки даже на ногах. Ровно до того момента, пока на правом боку Аарона не обнаружился причудливый дракон. Бен был спокоен. Он был рассудителен и понимал, что торопиться было нельзя. Он мог бы поторопиться с любой своей девушкой, но точно не с Аароном. Тем не менее, он был спокоен исключительно в своём понимании. Со стороны он мог казаться взбудораженным, мог казаться слишком возбуждённым, мог показаться человеком, которого и на милю не подпустили бы к заветной «красной кнопке», потому что тогда Бен непременно натворил бы дел. Бен очень старался держать себя в руках, и он чувствовал себя человеком, у которого хоть и понемногу, но получалось. Это было большим достижением. Он видел почти полностью раздетого Аарона под собой, человека, количество татуировок которого впечатляло, если достаточное количество времени даже не догадываться об их существовании, и человека, количество родинок которого по тем же причинам производило тот же эффект, и Бен... Бен держал себя в руках. И он чувствовал, как что-то, что внутри него слишком сильно походило на любовь, давало о себе знать. Это могло вызывать самые разные эмоции. Это могло пугать, могло радовать, могло наводить на странные мысли, касающиеся собственной ориентации, если те до сих пор не возникали; однако всё, что было в голове Бена, было удовлетворением. Бесконечным и самым искренним. Тем не менее, он не подавал и виду. Можно было заниматься сексом без любви, и Бен занимался им, когда дела его, касаемые отношений, шли совсем плохо. И Бен, случалось, занимался сексом с любовью, с той любовью, что, казалось, он никогда не сможет понять в себе; ровно как и в этот раз. Бен мог признаться себе, что любит Аарона. Аарона нельзя было не любить, не в тот момент, когда ты сам стягивал с себя последнюю футболку. И нельзя было говорить хоть кому-нибудь, что любишь его, во время секса. Это выглядело странно, и подобное невероятно пугало Бена. Некоторые парни отчаянно боялись за свою задницу, и в особенности за то, что в неё могли засунуть буквально что угодно. Иногда — против их воли. Бен боялся лишь за то, что Аарону вдруг станет плохо. И при этом тот совершенно не волновался за себя, лишь настойчиво и очень доходчиво — за Бена, за мнимую угрозу, за что-то, что могло и не случиться. И вот уже Бену казалось, что совсем скоро Аарон сможет умереть от дистрофии. Они волновались друг за друга, в тот же момент убеждая себя самих, что тот, другой человек, которого они видели перед собой, всё прекрасно понимает, способен нести ответственность за себя, принимать разумные решения и... Не верили самим себе. Очень сложно поверить в нормальность того, кто столь непринуждённо бросается под мчащийся поезд. Когда Бен наклонился над ним, лежащим на кровати и всё ещё с трясущимися руками, на которых всё внимание привлекало едва заметное кольцо, Аарон засмеялся столь заливисто и столь весело, что это и не было вовсе похоже на его привычный смех. Казалось, Аарон и не смеялся так никогда, однако отчего-то начал, заглянув в глаза Бену. В самые обычные глаза, чуть прищуренные и слабо улыбающиеся вместе со всем лицом, но едва ли способные рассмешить кого-либо ещё. Он смеялся так долго, что в один момент начал кашлять, и кашель этот перерос в настоящий приступ сухого и надоедливого кашля, который практически разрывал изнутри, ведь он не просто не заканчивался, но ещё и ни к чему не приводил. Аарон кашлял долго и почти истерично, он бессильно дёргался, лёжа на кровати, и старательно закрывал лицо руками до тех пор, пока не пришёл к решению, что следует сесть. Однако кашлять он не закончил. Сил уже не было, а кашель всё не прекращался, живот начинал отдаваться болью на каждое движение, и Бен тупо смотрел на него с другого конца кровати, с горечью осознавая, что совершенно не может помочь. Спустя несколько минут, вытирая рот от слюны и глаза от выступивших слёз, весь раскрасневшийся и смущённый своим здоровьем, Аарон пришёл в себя. После каждого такого приступа он чувствовал себя просто потрясающе, в основном, потому, что кашель заканчивался, и он мог вдохнуть с привычной лёгкостью и свободой, невзирая на проступающую хрипоту в голосе и боль во всём теле. — Почему ты смеялся... как идиот? — чуть подумав, поинтересовался Бен. — Не знаю, мне было смешно, — Аарон пожал плечами. — Нет, всё в порядке, просто вдруг вспомнил, как моя собака облизывала мне лицо в детстве. Это было уморительно. Весь вид Бена ясно давал понять: веселья он не разделяет. Более того, он крайне недоволен тем, что вообще случилось. Конечно, он ничего и не сказал бы на это, даже если бы очень захотел, однако неприятный осадок от каждого случая, когда что-то идёт совсем не так, как загадывалось, у него остался. Подобный осадок от всей жизни Бена внутри него поражал. Бен просто это запомнил. Однако напряжение, повисшее после сцены на кухне и почти исчезнувшее из-за смеха и вещей, которые приходят в норму сами по себе, вдруг вновь возникло между ними. Бен знал, что это не будет просто, потому что вся Вселенная отчётливо намекала на то, что в покое их не оставит, и это не было просто с самого начала, с того момента, как Бен вышел из супермаркета, держа в руках бутылку с вином. Или ещё раньше, со вчерашнего вечера, когда Аарон вдруг позвонил и спросил, какие презервативы покупать, и по его голосу чувствовалось: прямо сейчас этот довольно странный разговор слышит продавец. И, должно быть, ещё кто-то. Может быть, его мама. Им не было особо неловко от самой ситуации. То, что люди иногда занимаются сексом, а тем более, если до этого сексу предшествуют отношения, не было ни для кого особой новостью. В конце концов, они смотрели телевизор. Им было, скорее, неловко от осознания ситуации, от того, кем они могли быть и не были, от всего, что крутилось у них в головах. Самого Бена внезапно пробрало на смех. Этот идиотский смех, ненужный и до отвращения неуместный был заразителен. Бен категорически не любил, когда над ним смеялись, и только он сам мог посмеяться над собой. Тем не менее, смеяться хотелось. Он подобрался к Аарону ближе и ткнулся ему куда-то в колено, прикрыв глаза, потому что смех так и рвался наружу, и на душе вдруг стало так легко, как не было уже очень давно. Хотелось смеяться, и смеяться, и смеяться, не останавливаясь, позабыв обо всём, что окружает, позабыв об Аароне, что его ждёт, а потом, сквозь улыбку, от которой начнёт болеть лицо, спросить: «Как я вообще докатился до такого?» И всё, что было дальше, отдалённо походило на значение слова «неловко». В Аарона едва поместились два пальца, когда он зашипел от боли, и Бен, казалось, не имел понятия, как действовать дальше, если ему уже было больно. Бен не знал, куда себя деть, куда бежать и стоило ли хоть что-то говорить. Он сказал, и слова эти до самой смерти будут звучать у него в голове: «Если доживёшь до следующего раза, я обещаю, что будешь сверху. Сможешь мне даже врезать». Бен не верил самому себе. «Если доживёшь», — вот что он сказал. И Бен не мог осознать, что действительно сказал подобное, потому что он просто не мог быть настолько дерьмом. А потом Бен понял, что мог. Аарон простил его. Этот святой человек действительно простил тот факт, что Бен подставил под сомнение его жизнь, посмеялся над ним, да и не просто посмеялся, а с собственными пальцами внутри него, и в довольно-таки ответственный момент. Обстановка могла настраивать на что угодно, но только не на чёрный юмор. С каждым днём шутить по поводу приближающейся смерти хотелось всё меньше. Да, каждый из них когда-нибудь умрёт, однако вопрос лишь в том, как быстро, безболезненно ли, и едва ли человек обязан знать приблизительные сроки. Скажем, в течение недели мы с вами свяжемся. От отчаяния Бен сжимал простынь, не в силах сжать плечи Аарона, и думал о том, что его нельзя отпускать. Осознание пришло весьма ожидаемо: он видел под собой раскрасневшегося и вспотевшего от жары в комнате Аарона, как тот морщился, потому что ему всё ещё было больно; и в этот момент, откровенно затянувшийся в масштабах всей его жизни, он понял, что бессовестно лгал Аарону два месяца. Бен неконтролируемо водил ладонями по чужому исхудавшему телу, тяжело дышал, чтобы не злиться на Аарона за его болезнь и за его вес (который всё же почти выводил Бена из себя), и шептал что-то, что никогда не сможет перебить его «если доживёшь», пробегающее в их головах маленькой строчкой где-то на периферии сознания. Всё пошло в совершенно не правильную сторону. Его тело действовало само по себе, и Бен никак не мог понять, о чём же он всё-таки думает. Быть может, об Аароне. Он не представлял, что должен будет сделать, когда Аарон умрёт, и не представлял, как отреагирует; должно быть, сожжёт ещё один сарай или дом, выставленный кем-то на продажу; Бен знал, что всё должно будет закончиться, рано или поздно, всё, но не его жизнь. Его жизнь будет продолжаться, ровно как и до встречи с Аароном, не слишком радостная, однако наполненная эмоциями и чувствами, бредовыми идеями и безумными поступками. Его жизнь будет продолжаться. А вот жизнь Аарона — нет. Когда они закончили, довольно сумбурно и очень тяжело дыша, полные весьма смешанных эмоций, Бен принёс из кухни вино, которое так и осталось на столе. За окном уже было темно, весьма неожиданно и так, что едва успели глазом моргнуть, но всё ещё не было холодно; напротив, на улице было душно, и даже на кухне оказалось, что дышать — занятие не из лёгких. На холодильнике, придерживаемый магнитом в виде кленового листа (столь очевидная вещь в доме кого-то вроде Аарона, что Бен закатил глаза), висел весьма приметный лист жёлтой бумаги. Собрав всю свою волю в кулак, Бен развернулся, так и не глянув на слова, которыми он был исписан, и ушёл прочь. Зато, тихо вернувшись в комнату, он обнаружил, как Аарон весьма торопливо складывает в свои штаны разбросанные по полу клочки бумаги, больше напоминающие очень плохое конфетти на очень плохом детском празднике. — Что на кухне висит за инструкция? — поинтересовался Бен, залезая на кровать и протягивая Аарону открытую бутылку вина. — Штопора я не нашёл. И бокалов не нашёл. Ничего не нашёл. Так будем пить. Бен выглядел весьма бодро. Кровать была не такой уж и большой, слишком неопределённого размера, и наверняка можно было сказать лишь одно: бабушка Аарона очень любила поспать. Когда не существовало необходимости на кровати сидеть, когда было совершенно плевать, накрыта ли она покрывалом, когда не хватало сил думать хоть о чём-то столь незначительном, — всё это не имело значения. Бен упирался своими ногами в холодные и всё ещё худые ноги лежащего Аарона, такие непривычно чистые, в сравнении с чужими руками, и ловил на себе скользящий ленивый взгляд Аарона — того, кто выглядел как человек, в данный момент чрезвычайно заинтересованный в чужих татуировках. — Ничего особенного, — вздохнул Аарон и сделал глоток из бутылки. — Наверно, не стоило на пустой желудок. А вообще, сходить бы в душ, а потом уже пить. Бен схватил его за руку. Бен, может, этого и не хотел. Вот только его тело думало быстрее, чем он сам, и не всегда принятые решения оказывались чем-то уместным. Бен точно не хотел хватать Аарона за руку; он хотел его поцеловать. — Сходишь, когда расскажешь. И ещё мусор какой-то прячешь по карманам. Вряд ли есть что-то, о чём мне не следует знать, так что давай, выкладывай. — Хорошо, только договоримся: не читаешь всё это, пока не наступит время. — Он сделал ещё глоток. Говорить стало легче. — На холодильник висит инструкция для тебя, что делать, когда я... того. Бен, это важно. И тебе действительно лучше сделать всё, что там написано, потому что это всё для твоего же блага, ну, и немного пожелания. Инструкция, одним словом. А бумажки в моей одежде — это на тот случай, если врачам в больнице понадобится кому-то звонить. В смысле, если вдруг так случится, что я позвонить никому уже не смогу. — Там мой номер? — Пока что нет. Бен Ковалевич вернулся домой лишь на следующий день. Он провёл ночь и утро дома у Аарона, и если бы кто-то спросил его, что вдруг случилось, он бы вряд ли смог ответить. Презервативы, которые купил Аарон накануне, закончились уже утром, однако не закончилось вино, и они успели поспать. Бен возвращался домой в полном неведении относительно местного времени и относительно того, как долго его телефон лежал, отключённый, на дне рюкзака, пока Аарон был в душе. Бен шёл домой, размышляя о том, действительно ли ему будут звонить в случае смерти Аарона. Он вообще не представлял, что делали врачи после смерти пациента помимо того, что фиксировали время смерти. Его могли оповестить, ровно как могли и не оповестить — всё зависело от желания Аарона, однако он знал, что для него есть инструкция. Инструкция на холодильнике в доме парня, который к времени прочтения уже остынет. Машины рядом с домом не обнаружилось. Совершенно не хотелось думать, каких усилий требовала доставка в сервис, и он об этом не думал. Это было не его дело, как не было в тот момент, когда он всерьёз рассматривал возможность что-нибудь нацарапать на капоте. Должно быть, жизнь чему-то его научила. Родной дом встретил Бена подушкой, что без особого энтузиазма упала к его ногам, пролетев через прихожую, и улыбкой младшего брата, стоящего на лестнице. — Где был всю ночь? — спросил его брат с улыбкой, когда Бен показательно обогнул не самого важного человека в своей жизни на лестнице. — Тебе ещё рано знать. — Он остановился в конце лестницы и развернулся. — Вырастешь — расскажу. И что-то внутри него очень сильно хотело всё рассказать. — У своего парня? Кстати! — произнёс он с ещё большей радостью в голосе. — Джон приходил, искал тебя. — Вот только не надо врать, он знал, где я буду. И хватит подкатывать к моему лучшему другу! Он женат! — крикнул Бен и ринулся к двери их комнаты, потому что младший брат запросто мог вцепиться ему в руку зубами. В целом, дома всё было не так плохо. Его мать, как он успел заметить краем глаза, что-то готовила на кухне, а отец читал газету в гостиной, и даже не бросил в его сторону взгляда. Он был уверен, что не удостоился взгляда, даже когда начал кричать. Весьма ожидаемо. Мысли обо всём плохом постепенно отошли на второй план. Смерть Аарона вновь стала лишь чем-то на фоне, неощутимо маячащей всё время в мыслях, но очень редко выступая вперёд, и это помогало не зацикливаться на чём-то одном. Иных мыслей тоже хватало: скоро должны были выдать зарплату, близился День Канады (который Бен с нетерпением ждал), он всё ещё ужасно хотел есть (даже после холодных спагетти, которые так и остались стоять в кастрюле на плите), его младший брат прекрасно осознавал ситуацию с его личной жизнью, а ещё, возможно, приходил Джон. Или он приходил порадовать младшего братишку своего лучшего друга, потому что Джон, конечно же, всё понимал. И Джон, должно быть, ждал хоть какой-то информации от Бена. Скажем, не сбежал ли он, и не сделал ли чего дурного с Аароном. «Нет. — Бен уже представлял, как скажет ему это по телефону. — Я ничего ему не сделал, честно. Но когда уже утром он сам повалил меня на кровать... Это было неожиданно. Ну, сам понимаешь». Они бы обязательно посмеялись над этим. Не в смысле, что издевались над Аароном, а в смысле, что Джон бы поздравил его с лишением и второй девственности тоже. И засмеялся бы ещё больше. Бен знал, что ни за что не стал бы рассказывать Джону, будто именно ему придётся забрать труп Аарона из морга... Или откуда-либо ещё. Что именно для него висит на холодильнике инструкция, и именно его номер теперь на всех бумажках в одежде Аарона. Он ни за что бы никому это не рассказал. Это было слишком личным, и это было слишком отчётливым напоминанием о том, что жизнь Аарона — не такая уж и длинная. Обычная новость о том, что Аарон болен, о том, что у него пневмоцистная пневмония, о том, ему остались месяцы, или, может, недели... Всё это — лишь отзвуки реальности, они далеки, и они ничего не значат. Сказать можно что угодно. Можно откладывать деньги на собственные похороны с тринадцати лет. Можно готовиться к самоубийству, выбирая крышу повыше или петлю попрочнее. Можно даже по предсказанию гадалки умереть в тридцать два. Но нельзя просить своего парня после собственной смерти прочитать у себя дома записку на холодильнике так, будто это список покупок в супермаркет: молоко, хлеб, яйца, гроб и, пожалуйста, расскажи родителям. Так поступать нельзя. Нельзя носить у себя в карманах разноцветные огромные куски конфетти, на которых написан адрес, телефон, имя и номер страховки, будто ты — собака, у которой на ошейнике информация о владельце. Не лечиться от смертельной болезни можно. Можно даже попросить убить себя, так, будто ты — всё та же собака, только страдаешь и скулишь по ночам. Но нельзя вести и не вести себя как умирающий одновременно. Нельзя собирать выпавшие признаки наступающего безумия сразу после секса. Это как броситься проверять сейф за портретом. Всё это — слишком реально. Столь реально, что собственная крыша начинает практически съезжать, со скрипом и лязгом листов шифера, но съезжать только от того, что у твоего парня — вот неожиданность — СПИД. А ещё он просто как продрогший на холоде и дожде котёнок, к тому же, ужасно беспокойный и всё ещё полный энергии, раз у него вдруг откуда-то есть силы для того, чтобы волноваться за тебя, не переставая. И опять же, волноваться по поводу мнимой угрозы. Быть может, не столь мнимой. Быть может, действительно угрозы. Однако Аарон с невероятной самоотдачей рассуждал о том, что случиться может всё что угодно, что презерватив порвётся, что они вдруг попадут в аварию, и им вновь придётся переливать друг другу кровь, потому что все доноры в Канаде разом закончатся. Аарон волновался о чём угодно. Он изо дня в день пополнял свою инструкцию, добавлял новые пункты, вычёркивал совсем уж мелочи, выбрасывал листы, начинал заново, обращался к Бену из раза в раз, потому что во всём Большом Торонто только Бен догадался бы посетить его дом. Аарон слёзно просил сделать именно так, как написано, и никак иначе, а не выполнить его последнюю волю — совершенно по-свински. Он писал на жёлтой бумаге, потому что жёлтый цвет, всегда раздражавший его, вдруг начал успокаивать, и пачка разноцветной бумаги — то немногое, что, помимо одежды размерами меньше, он купил в последнее время. Бен жался в угол, сидя на своей кровати. Острое изголовье уже больно впивалось в спину, а он всё продолжал отталкиваться ногами, представляя, как далеко он сможет добраться. Бен отчаянно не хотело думать обо всём, о чём думал. Об Аароне, об Аароне, и снова об Аароне. Он пришёл домой в прекрасном настроении, и он, поддавшись расшатанным нервам, едва не закатил истерику сам себе. Он просто обожал закатывать истерики сам себе, метать свой нож во входную дверь, на которой уже давно ничего не висит, и надеяться, что однажды его брат откроет дверь как раз во время броска. Бен Ковалевич не очень-то и любил себя.